И вот жар пополз по шее, подобрался к щекам; словно горячее вино обожгло губы и веки, которые вспыхнули огнем, будто сухие листья. Из ноздрей начали вырываться языки голубого пламени, потом все меньше, меньше, реже. «Ну вот и конец, — подумал Чарльз. — Оно заберет мою голову и мозг, и все, что у меня есть в голове, каждый зуб, все до единой волосинки и каждую морщинку на ушах. И тогда от меня ничего не останется». Его мозг наполнила кипящая ртуть. Левый глаз закрылся сам собой, точно улитка, спрятался в свой домик. Чарльз ослеп на один глаз, который ему уже не принадлежал. Это была вражеская территория. Исчез язык, его отрезали. Онемела левая щека, куда-то пропала. Левое ухо перестало слышать. Теперь оно было собственностью кого-то другого — чудовища, которое появлялось на свет, минерала, поглотившего деревянное полено, болезни, пожравшей здоровые, живые клетки. Чарльз попытался закричать, взвыл громко и пронзительно в тишине ночи, а в это время его мозг вытекал — куда? Ему вырезали правый глаз и ухо, он ослеп и оглох, все его существо было охвачено пламенем, ужасом, отчаянием и смертью. Его вопль затих в тот самый момент, когда мать ворвалась в комнату и подскочила к постели. Было ясное утро, дул легкий ветерок и подгонял доктора в спину, когда он шел по дорожке к дому. Глядя на него из окна, на верхнем этаже стоял полностью одетый мальчик. Он не помахал доктору в ответ и ничего не сказал, когда тот крикнул: — В чем дело? Уже встал? О Господи! Доктор бегом помчался вверх по ступенькам лестницы и, тяжело дыша, влетел в детскую. — Почему ты не в постели? — спросил он у мальчика. Постучал по его худой груди, проверил пульс и температуру. — Поразительно! Все в норме. В норме, подумать только! — Я больше никогда в жизни не заболею, — объявил мальчик, тихо стоявший у окна. — Никогда. — Надеюсь. Ты прекрасно выглядишь, Чарльз. — Доктор? — Слушаю тебя. — А я могу пойти в школу сейчас? — Завтра будет в самый раз. Тебе не терпится? — Не терпится. Я люблю школу. Я хочу играть, драться, плеваться, дергать девчонок за косички, пожать руку учителю, а потом вытереть пальцы об одежду в гардеробе. А еще я хочу вырасти и отправиться путешествовать и пожимать руки людям, живущим в разных концах света. Я хочу жениться и иметь много детей. Я буду ходить в библиотеки и трогать книги — вот сколько я всего хочу! — сказал мальчик, глядя в окно на улицу, где сентябрь вступил в свои права. — Каким именем вы меня назвали? — Что? — Доктор был явно удивлен. — Никаким. Только Чарльзом. — Наверное, это лучше, чем совсем без имени. — Мальчик пожал плечами. — Я рад, что ты хочешь в школу, — сказал доктор. — С нетерпением жду, когда вы мне разрешите туда пойти, — улыбнувшись, ответил мальчик. — Спасибо за помощь, доктор. Можно, я пожму вам руку? — С удовольствием. В окно врывался прохладный осенний ветерок, а они, не обращая на него внимания, с самым серьезным видом пожимали друг другу руки. Почти целую минуту. Мальчик улыбался старику и благодарил его. А потом, смеясь, помчался вниз по лестнице и проводил его до машины. Родители последовали за ними; счастливые и довольные, они тоже хотели попрощаться с доктором. — Здоровехонький! — проговорил доктор. — Поразительно! — И сильный, — добавил отец. — Ночью он самостоятельно высвободил руки. Правда ведь, Чарльз? — Да? — переспросил мальчик. — Именно! Как тебе удалось? — Ну, — проговорил мальчик, — это было очень давно. Давно! Все засмеялись, а пока они смеялись, совершенно спокойный мальчик опустил голую ногу на землю и чуть прикоснулся к веренице красных муравьев, спешивших куда-то по своим делам. У него засияли глаза, когда он осторожно, чтобы не заметили родители, болтавшие с доктором, покосился на муравьев, которые замерли на мгновение, потом задергались, а в следующую минуту замерли в неподвижности на бетонной дорожке. Мальчик почувствовал, что они уже остыли. — До свидания! Помахав рукой, доктор уехал. Мальчик шагал впереди своих родителей. Он посмотрел в сторону города и принялся тихонько напевать «Школьные деньки». — Хорошо, что он снова здоров, — сказал отец. — Послушай, ему не терпится пойти в школу! Мальчик повернулся и сжал своих родителей в объятиях, каждого по очереди. И поцеловал по нескольку раз. А потом, не говоря ни слова, взбежал по лестнице в дом. В гостиной, прежде чем отец и мать успели туда войти, он быстро засунул руку в клетку с канарейкой и погладил желтенькую птичку, всего один разок. А потом закрыл дверцу, отошел в сторонку и принялся ждать. Город, в котором никто не выходит Пересекая Соединенные Штаты ночью или днем на поезде, вы проноситесь мимо череды печальных городишек, где никто и никогда не выходит. Точнее, не выходит никто посторонний, Человеку, не имеющему здесь корней и родных, похороненных на местном кладбище, никогда не придет в голову посмотреть вблизи на пустынную одинокую станцию или полюбоваться унылыми пейзажами. Я заговорил об этом со своим попутчиком, таким же, как и я, коммивояжером, когда мы мчались по штату Айова на поезде Чикаго — Лос-Анджелес. — Это точно, — согласился он. — Люди выходят в Чикаго, все до единого. Выходят в Нью-Йорке, Бостоне и Лос-Анджелесе. Те, кто там не живет, приезжают, чтобы увидеть город, а потом рассказать всем своим знакомым. Но чем, скажите на милость, станет любоваться турист в Фокс-Хилле, штат Небраска? Вы или я, например? Нет уж, увольте. Знакомых у меня там нет, дел быть не может, это никакой не курорт, так за каким чертом он мне сдался? — А вам не кажется, что для разнообразия взять и провести отпуск совсем не так, как всегда, было бы просто восхитительно? Выбрать какую-нибудь деревеньку, затерявшуюся среди равнин, где вы не знаете ни единой души, и, плюнув на все, махнуть туда? — Вы там от тоски умрете. — Эта идея почему-то совсем не навевает на меня тоску! — Я выглянул в окно. — Какая следующая остановка? Как называется город? — Рэмпарт. — Звучит недурно. — Я улыбнулся. — Может быть, я там сойду. — Вы глупец и врун. Чего вы ищете? Приключений? Романтики? Через десять секунд после того, как поезд скроется из виду, вы начнете проклинать себя самыми разными словами, найдете такси и помчитесь вдогонку за поездом. — Вполне возможно. Я наблюдал за телефонными столбами, проносившимися мимо, мимо, мимо… Где-то далеко впереди появились едва различимые очертания города. — Впрочем, вряд ли, — услышал я собственный голос. Коммивояжер, сидевший напротив, несколько удивленно на меня взглянул. Потому что медленно, очень медленно я начал подниматься на ноги. Потянулся за шляпой. Заметил, как моя рука взялась за чемодан. Я и сам был немало удивлен. — Подождите! — воскликнул коммивояжер. — Что вы делаете? Поезд вошел в довольно крутой вираж, и я покачнулся. Теперь уже стали отчетливо видны шпиль церквушки, густой лес и пшеничное поле. — Похоже, схожу с поезда, — сказал я. — Сядьте! — возмутился мой попутчик. — Нет, — ответил я. — В этом приближающемся городе что-то есть, Я должен посмотреть. У меня полно времени. На самом деле мне нужно быть в Лос-Анджелесе только в следующий понедельник. Если я сейчас не сойду с поезда, то до конца жизни буду думать о том, что потерял, упустил и не увидел что-то особенное, а ведь у меня была такая возможность. — Мы же просто разговаривали! Тут нет ничего особенного. — Вы ошибаетесь, — возразил я ему. — Тут что-то есть. Я надел шляпу и взял в руку чемодан. — Господи, — простонал коммивояжер, — кажется, вы и в самом деле собираетесь это сделать. Сердце отчаянно колотилось у меня в груди, щеки пылали. Локомотив подал сигнал. Поезд мчался по рельсам вперед. Город был уже совсем близко! — Пожелайте мне удачи, — попросил я. — Удачи! — сказал мой попутчик. А я с громким криком бросился к проводнику. К стене здания станции прямо на платформе был приставлен древний облезлый стул. А на нем совершенно расслабленно, так, что он совсем утонул в своей одежде, устроился старик лет семидесяти; казалось, его приколотили гвоздями, когда строили станцию, и он с тех пор тут и сидит. Солнце так долго жгло его лицо, что оно стало почти черным, а щеки превратились в тяжелые, совсем как у ящерицы, складки кожи — создавалось впечатление, будто он постоянно щурится. Летний ветерок чуть шевелил волосы цвета дымного пепла. Голубая рубашка, расстегнутая у ворота, откуда выглядывали белые пружинистые завитки, невероятно похожие на внутренности часового механизма, по цвету ничем не отличалась от белесого, точно выгоревшего, неба над головой. Ботинки покрылись трещинами и волдырями, словно старик бесконечно и неподвижно стоял возле пылающей печи, засунув их, не жалея, в ее огнедышащую пасть. Тень старика, прячущаяся где-то у его ног, была выкрашена в непроглядный мрак. Когда я вышел на перрон, старик быстро оглядел весь состав, а потом удивленно уставился на меня. Я решил, что вот сейчас он помашет мне рукой. Однако в его полуприкрытых глазах что-то промелькнуло, они как будто чуть изменили свой цвет; произошел некий химический процесс — узнавание. Впрочем, старик по-прежнему сидел неподвижно, ни один мускул лица — ни уголок рта, ни веко — не дрогнул. Я проследил глазами за отъезжающим поездом. На платформе никого не было. Возле покрытой паутиной, заколоченной досками кассы не стояло никаких машин. Лишь я один, оставив за спиной железный перестук колес, устремился в неизведанное, ступив на расшатанные доски платформы. Поезд утробно загудел, сообщая всей округе, что он начал взбираться на холм. «Какой же я дурак! — подумал я. Мой попутчик был совершенно прав. Скука, царящая в этом городке, скука, которую я ощутил всем своим существом, уже навевала на меня ужас. — Ну хорошо, я дурак — согласен. Но бежать отсюда — нет!» Не глядя на старика, мы с моим чемоданом прошли по платформе. Оказавшись рядом с сидящим, я услышал, как его хрупкое тело снова изменило положение, теперь для того, чтобы я обратил на него внимание. Ноги старика коснулись прогнивших досок платформы. Я не остановился. — Добрый день, — донесся до меня едва различимый голос. Я знал, что он на меня не смотрит, что его глаза подняты к огромному, безоблачному, мерцающему небу. — Добрый день, — ответил я. И направился по грязной дороге в сторону города. Ярдов через сто я оглянулся. Старик по-прежнему сидел на своем стуле, смотрел на солнце, будто задал ему какой-то вопрос и ждал ответа. Я ускорил шаг. И оказался в провинциальном сонном городке, днем, один, где никто меня не знал. Я был похож на форель, которая плывет вверх по течению, не касаясь берегов прозрачной реки жизни, несущей свои воды мимо. Мои подозрения подтвердились. в этом городке никогда и ничего не происходило. Хронология событий здесь примерно такова. Ровно в четыре часа хлопнула дверь скобяной лавки Хоннегера, из нее вышел пес и принялся валяться в пыли. В четыре тридцать соломинка с хлюпающим звуком коснулась дна опустевшего стакана с лимонадом, да так громко, словно в тишине закусочной разверзлись хляби небесные. Пять часов — мальчишки и мелкие камешки посыпались в городскую речку. Пять пятнадцать — в косых лучах вечернего солнца шеренга муравьев чинно прошагала под старыми вязами. И все же — я медленно кружил по улицам — здесь обязательно должно быть нечто такое, что необходимо увидеть. Я это знал. Знал, что ни в коем случае не должен останавливаться, главное — старательно смотреть по сторонам. Знал, что обязательно найду, если буду хорошенько искать. Я не останавливался. И смотрел по сторонам. За все время моей прогулки по городку я обратил внимание только на один постоянный, неменяющийся фактор: старик в выгоревших голубых брюках и рубахе всегда был рядом. Когда я зашел в закусочную, он устроился снаружи возле двери и сидел, сплевывая табак, который мгновенно превращался в пыльные шарики, разбегающиеся в разные стороны. А когда я стоял у реки, он присел чуть ниже по течению, изображая, будто моет руки. Где-то в половине восьмого вечера я уже в восьмой или девятый раз делал обход тихого городка, когда услышал у себя за спиной шаги. Я оглянулся. Старик меня догонял, он шагал, глядя прямо перед собой, в зубах у него была зажата сухая травинка. — Давненько, — тихо сказал он. Мы шли, не останавливаясь, в сгущающихся сумерках. — Давненько, — продолжал старик, — я жду на платформе. — Вы? — спросил я. — Я. — Он кивнул, оставаясь в тени деревьев. — Вы ждали кого-то на станции? — Да, — ответил он. — Тебя. — Меня? — В моем голосе, видимо, прозвучало удивление, которое я испытал. — Почему?.. Вы же меня ни разу в жизни не видели. — А разве я сказал, что видел? Сказал только, что ждал. Мы уже были на окраине городка. Старик повернул, и я — вслед за ним, на темнеющий берег реки, в сторону насыпи, по которой промчался ночной поезд, направляющийся куда-то на восток, на запад, почти не делающий остановок в пути. — Хотите что-нибудь про меня узнать? — спросил я. — Вы шериф? — Да нет, я не шериф. И не хочу про тебя ничего знать. — Старик засунул руки в карманы. Солнце уже село, стало неожиданно холодно. — Меня просто удивило, что ты в конце концов приехал. — Удивило? — Удивило, — сказал он, — и… обрадовало. Я резко остановился и посмотрел на старика: — Сколько же вы так просидели на станции? — Двадцать лет. Ну примерно — чуть больше или чуть меньше. Я знал, что он говорит правду; его голос шелестел тихо и неспешно, словно вода в реке. — Вы ждали меня? — переспросил я. — Или кого-нибудь вроде тебя, — ответил старик. Мы шли вперед. Становилось все темнее. — Как тебе понравился наш город? — Приятный, тихий. — Приятный, тихий. — Он кивнул. — А люди понравились? — Похоже, люди здесь тоже приятные и тихие. — Вот именно, — согласился старик. — Приятные и тихие. Я уже собирался повернуть, но мой попутчик не умолкал, и, чтобы не показаться ему невежливым и выслушать, мне пришлось продолжать идти рядом с ним. Нас окутал глубокий ночной мрак, поскольку мы уже оказались в полях за городом. — Да, — заявил старик, — в тот день, когда я вышел на пенсию, двадцать лет назад, я уселся на платформе на станции и с тех самых пор там и сидел — просто так, дожидаясь, когда что-нибудь случится. Я не знал, что это такое будет, не знал, не смог бы сказать, если бы кто меня и спросил. Только был уверен, что, когда оно все-таки произойдет, я сразу все пойму, узнаю. Посмотрю и скажу: «Да, сэр, вот чего я так долго ждал». Крушение поезда? Нет. Моя старая подружка вернулась в город через пятьдесят лет? Нет, нет и нет. Трудно сказать. Я ждал кого-то. Или чего-то. Мне кажется, ты имеешь к этому отношение. Жаль, я не могу… — А почему бы не попытаться? — предложил я ему. На небе появились звезды, мы по-прежнему, не останавливаясь, шли вперед. — Ну, — медленно начал старик, — тебе известно, что у тебя внутри? — Вы имеете в виду мой желудок или психологию? — Вот-вот. Я имею в виду твою голову, мозги. Ты про это много знаешь? У меня под ногами шуршала трава. — Кое-что. — Вы теперь многих ненавидите? — Не очень. — Такое происходит со всеми. Ненависть — нормальное явление, правда? И не только ненависть… мы ведь никогда об этом не говорим, но разве нам не хочется причинить страдания тому, кто нас обидел, иногда даже убить его? — Не проходит и недели, чтобы такое чувство не возникло, — ответил я. — Только мы противостоим ему.