— Стало быть, — сказал я, — та миссис Смит, красавица-итальянка, которую я видел давеча, она-то и есть единственная миссис Смит. Но ее же я видел две недели в вашей нью-йоркской квартире. И нью-йоркская миссис Смит тоже является единственной миссис Смит. Логично предположить, что существуют не две женщины, а только одна. — Совершенно верно! — вскричал Смит, довольный моими дедуктивными способностями. — Бред собачий! — возмутился я. — Ошибаетесь! — горячо возразил Смит. — Моя жена — истинное чудо. Когда мы познакомились, она была одной из лучших актрис — хоть и не на Бродвее, но в достойном театре. Истинный эгоист, я потребовал под угрозой разрыва, чтобы она оставила сцену. Безумие страсти уже несло нас по кочкам, и вот львица подмостков, хлопнув дверью, покидает театр навсегда, ибо любовь превратила ее в домашнюю кошечку. Шесть месяцев после свадьбы прошли как в угаре — что-то вроде непрерывного землетрясения. Ну а потом — ведь я, как ни крути, по природе своей мерзавец — начал я поглядывать на других женщин: мелькает-то их кругом много!.. Жена, конечно, заметила, что я закосил глазом. Тем временем и я заметил кое-что — с какой тоской она посматривает на театральные афиши. По утрам застаю ее слезах с «Нью-Йорк таймс», открытой на странице, где помещены театральные рецензии на вчерашние премьеры. Черт побери! Каким же образом могут благополучно сосуществовать два столь одержимых карьериста: она — профессиональная актриса, я — профессиональный бабник! И оба стремимся в своем деле к совершенству! — В один прекрасный вечер, — продолжал Смит, — я заприметил на улице весьма аппетитную цыпочку. И почти в то же мгновение ветер взметнул обрывок театральной афиши и облепил им щиколотку идущей рядом жены. Эти два события, проигранные случаем в течение одной секунды, были как удар молнии, который расщепляет скалу и открывает путь водам подземного источника. Жена судорожно вцепилась в мой локоть. Разве не была она актрисой? Она ведь актриса! Так, стало быть, ей и карты в руки! Словом, она приказала мне убраться из дома на сутки, а сама занялась какими-то спешными и грандиозными приготовлениями. Когда на следующий вечер я в сумерках вернулся в нашу квартиру, жены и след простыл. Однако в гостиной меня ожидала незнакомая темноволосая мексиканка. Она представилась подругой моей жены… и не мешкая со всей латинской страстью накинулась на меня, да так, что у меня ребра затрещали. Можно ли устоять, когда тебе с таким пылом кусают уши! Но тут взяло меня вдруг подозрение. Освобождаюсь я из ее объятий и говорю: — Погоди-ка, а ты, часом, не… да ведь это же моя женушка! И ну оба хохотать. Да так, что на пол повалились. Все правильно — это была моя законная супруга. Только с другим макияжем, с другой прической и другим цветом волос. Она изменила осанку и поработала над голосом. — Ах ты, моя актриса! — восхитился я. — Твоя актриса — в театре одного зрителя! — со смехом подтвердила жена. — Только скажи, какую женщину ты хочешь, — и я стану ею. Хочешь Кармен? Изволь, буду Кармен. Хочешь валькирию Брунгильду? Без проблем. Я скрупулезно изучу образ, войду в него и сыграю кого угодно. А когда тебе надоест, я создам новую героиню. Я записалась в танцевальную академию. Меня научат сидеть и стоять на разный манер. Я освою тысячу разных походок. Я возобновлю уроки театральной речи и овладею сотней разных голосов. Я изучу восточные единоборства, я буду брать уроки хороших манер для особ королевской крови… — Боже правый! — вскричал я. — А что я смогу дать тебе взамен? — Это! — ответила она и со смехом повалила на постель. — Одним словом, — рассказывал дальше Смит, — с тех пор я прожил десятки жизней и побывал в шкуре десятков мужчин! Бесчисленные фантазии явились мне в осязаемом облике женщин всех цветов, всех статей, всех темпераментов. Моя жена в нашей квартире обрела сцену, а во мне — благодарную публику. И тем самым исполнилось ее желание стать величайшей актрисой во всей стране. Скажете, один человек не публика? Ошибаетесь! Тысячи стоит один такой зритель, как я — такой взыскательный, такой капризный, с подвижным вкусом и с бесконечным умением искренне восторгаться. К тому же моя ненасытная потребность в разнообразии великолепно совпадает с ее гениальной способностью быть разнообразной. Таким образом, я как бы на коротком поводке и одновременно совершенно свободен, я верен жене — и изменяю ей на каждом шагу. Любя ее, я люблю через нее всех остальных женщин. Дружище, разве это не самый прекрасный из существующих миров? Разве можно создать себе мир, прекраснее моего? На некоторое время в купе поезда воцарилось молчание. Поезд погромыхивал, спеша через декабрьские сумерки. История была рассказана, оба собеседника, молодой и постарше, разом задумались. Наконец молодой человек возбужденно сглотнул и восторженно закивал. — Ваш друг Смит разрешил-таки проблему! — воскликнул он. — Это уж точно. — Да, разрешил. В молодом человеке, похоже, происходила некая внутренняя борьба, которая закончилась тем, что он улыбнулся и сказал: — У меня тоже есть интересный друг. В близкой ситуации… но с ним совсем иначе. Позвольте мне называть его Куиллан. — Пожалуйста, — сказал мужчина постарше. — Только будьте кратки. Скоро моя остановка. — Однажды вечером я увидел Куиллана в баре с одной рыжеволосой красоткой, — торопливо начал молодой человек. — До того хороша, что толпа расступалась перед ней, как воды перед Моисеем. «Какая женщина, — подумал я, — от одного взгляда на нее бурлит кровь и голова идет кругом!» Неделей позже я увидел Куиллана в Гринвиче. Рядом с ним была приземистая бесцветная толстушка — судя по всему, его ровесница, тоже года тридцать два или тридцать три, но из тех дамочек, что блекнут исключительно рано. Англичане про таких говорят «мордоворот». Носастая коротышка с короткими ногами, одежда мешком, никакого марафета, тиха как мышка — повисла у Куиллана на руке и семенит молчком. «Ха-ха-ха! — подумал я. — Вот его женушка-простушка, готовая целовать землю, по которой ходит муж, зато по вечерам он прогуливается с невероятной рыжеволоской, похожей на андроида, сделанного на заказ». Да, подумалось мне, в жизни много и грустного, и досадного. И я пошел дальше своей дорогой. Проходит месяц. Опять встречаю Куиллана. Он как раз собирался нырнуть в темный зев Мак-Дугал-стрит, но тут заметил меня. — Ах ты. Господи! — тихонько вскрикнул он, и на лбу у него выступила испарина. — Только не выдавай меня, умоляю! Жена не должна узнать! Когда я собирался торжественно поклясться, что буду нем как могила, из окна сверху Куиллана окликнул женский голос. Я поднял глаза, и челюсть у меня отвисла. В окне я увидел ту невзрачную, рано поблекшую коротышку! И тут я сложил два и два и понял, что к чему. Та ослепительно прекрасная рыжеволосая красавица была его жена! Мастерица танцевать, петь, живая и умная собеседница с уверенным громким голосом — тысячерукая богиня Шива, способная украсить собой спальню короля… И несмотря на все это, как ни странно, она утомляла. Два дня в неделю мой друг Куиллан снимал эту комнатку в сомнительном квартале. Там он мог посидеть в тишине и покое со своей серой бессловесной мышкой, прогуляться по плохо освещенным улочкам с домашней уютной бабенкой без претензий. Я в растерянности переводил взгляд с Куиллана на его любовницу и обратно. Потом меня окатила волна сочувствия и понимания. Я горячо пожал ему руку и сказал: — Чтоб мне сдохнуть, если я хоть слово!.. В последний раз я видел Куиллана с его подругой в кафе. Они мирно сидели за столиком и жевали сандвичи, молча ласково поглядывая друг на друга. Если хорошенько подумать, он тоже создал себе особый мир, и тоже наилучший из возможных. Вагон слегка тряхнуло — после гудка поезд стал притормаживать. Оба мужчины разом встали, потом замерли и с удивлением уставились друг на друга. И одновременно спросили: — Как, вы разве здесь выходите? Оба утвердительно кивнули и улыбнулись. Когда поезд остановился, они молча спустились на перрон, в зябкий декабрьский вечер. С чувством обменялись прощальным рукопожатием. — Ну, передавайте привет мистеру Смиту. — А вы — мистеру Куиллану. Почти одновременно из противоположных концов платформы раздались два автомобильных гудка. С одной стороны стояла машина с ослепительно красивой женщиной. И с другой стояла машина с ослепительно красивой женщиной. Попутчики поглядели сперва налево, потом направо. И оба направились в разные концы платформы — каждый к своей женщине. Шагов через десять бывшие попутчики замедлили шаг и оглянулись — тому и другому с озорным любопытством школьника хотелось еще раз взглянуть на даму, поджидавшую недавнего собеседника. «Хотел бы я знать, — подумал мужчина в возрасте, — кто она ему…» «Занятно бы узнать, — подумал молодой человек, — кем приходится ему та женщина…» Но мешкать дольше было неудобно. Оба ускорили шаг. Вскоре два пистолетных выстрела захлопнутых дверей завершили сцену. Машины отъехали прочь. Платформа опустела. И холодный декабрь проворно закрыл ее снежным занавесом. Тот, кто ждет Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я и дымка, и лунный свет, и память. И я стар. Очень стар. В прохладной тиши колодца я жду своего часа и уверен, что когда-нибудь он придет… Сейчас утро. Я слышу нарастающие раскаты грома. Я чую огонь и улавливаю скрежет металла. Мой час близится. Я жду. Далекие голоса. — Марс! Наконец-то! Чужой язык, он незнаком мне. Я прислушиваюсь. — Пошлите людей на разведку! Скрип песка. Ближе, ближе. — Где флаг? — Здесь, сэр. — Ладно. Солнце стоит высоко в голубом небе, его золотистые лучи наполняют колодец, и я парю в них, как цветочная пыльца, невидимый в теплом свете. — Именем Земли объявляю территорию Марса равно принадлежащей всем нациям! Что они говорят? Я нежусь в теплом свете солнца, праздный и незримый, золотистый и неутомимый. — Что там такое? — Колодец! — Быть этого не может! — Точно! Идите сюда. Я ощущаю приближение теплоты. Над колодцем склоняются три фигуры, и мое холодное дыхание касается их лиц. — Вот это да-а-а! — Как ты думаешь, вода хорошая? — Сейчас проверим. — Принесите склянку и веревку! — Сейчас. Шаги удаляются. Потом приближаются снова. Я жду. — Опускайте. Полегче, полегче. Преломленные стеклом блики солнца во мраке колодца. Веревка медленно опускается. Стекло коснулось поверхности, и по воде побежала мягкая рябь. Я медленно плыву вверх. — Так, готово. Риджент, ты сделаешь анализ? — Давай. — Ребята, вы только посмотрите, до чего красиво выложен этот колодец! Интересно, сколько ему лет? — Кто его знает? Вчера, когда мы приземлились в том, городе, Смит уверял, что марсианская цивилизация вымерла добрых десять тысяч лет назад. — Ну, что там с водой, Риджент? — Чиста, как слеза. Хочешь попробовать? Серебряный звон струи в палящем зное. — Джонс, что с тобой? — Не знаю. Ни с того ни с сего голова заболела. — Может быть, от воды? — Нет, я ее не пил. Я это почувствовал, как только наклонился над колодцем. Сейчас уже лучше. Теперь мне известно, кто я. Меня зовут Стивен Леонард Джонс, мне 25 лет, я прилетел с планеты Земля и вместе с моими товарищами Риджентом и Шоу стою возле древнего марсианского колодца. Я рассматриваю свои загорелые, сильные руки. Я смотрю на свои длинные ноги, на свою серебристую форму, на своих товарищей. — Что с тобой, Джонс? — спрашивают они. — Все в порядке, — отвечаю я. — Ничего особенного. Как приятно есть! Тысячи, десятки тысяч лет я не знал этого чувства. Пища приятно обволакивает язык, а вино, которым я запиваю ее, теплом разливается по телу. Я прислушиваюсь к голосам товарищей. Я произношу незнакомые мне слова и все же как-то их понимаю. Я смакую каждый глоток воздуха. — В чем дело, Джонс? — А что такое? — спрашиваю я. — Ты так дышишь, словно простудился, — говорит один из них. — Наверно, так оно и есть, — отвечаю я. — Тогда вечером загляни к врачу. Я киваю — до чего же приятно кивнуть головой! После перерыва в десять тысяч лет приятно делать все. Приятно вдыхать воздух, приятно чувствовать солнце, прогревающее тебя до самых костей, приятно ощущать теплоту собственной плоти, которой ты был так долго лишен, и слышать все звуки четче и яснее, чем из глубины колодца. В упоении я сижу у колодца. — Очнись, Джонс. Нам пора идти. — Да, — говорю я, восторженно ощущая, как слово, соскользнув с языка, медленно тает в воздухе. Риджент стоит у колодца и глядит вниз. Остальные потянулись назад, к серебряному кораблю. Я чувствую улыбку на своих губах. — Он очень глубокий, — говорю я. — Да? — В нем ждет нечто, когда-то имевшее свое тело, — говорю я и касаюсь его руки. Корабль — серебряное пламя в дрожащем мареве. Я подхожу к нему. Песок хрустит под ногами. Я ощущаю запах ракеты, оплывающей в полуденном зное. — Где Риджент? — спрашивает кто-то. — Я оставил его у колодца, — отвечаю я. Один из них бежит к колодцу. Меня начинает знобить. Слабая дрожь, идущая изнутри, постепенно усиливается. Я впервые слышу голос. Он таится во мне — крошечный, испуганный — и молит: «Выпустите меня! Выпустите!» Словно кто-то, затерявшись в лабиринте, носится по коридору, барабанит в двери, умоляет, плачет. — Риджент в колодце! Все бросаются к колодцу. Я бегу с ними, но мне трудно. Я болен. Я весь дрожу. — Наверное, он свалился туда. Джонс, ведь ты был с ним? Ты что-нибудь видел? Джонс! Ты слышишь? Джонс! Что с тобой? Я падаю на колени, мое тело сотрясается, как в лихорадке. — Он болен, — говорит один, подхватывая меня. — Ребята, помогите-ка. — У него солнечный удар. — Нет! — шепчу я. Они держат меня, сотрясаемого судорогами, подобными землетрясению, а голос, глубоко спрятанный во мне, рвется наружу: «Вот Джонс, вот я, это не он, не он, не верьте ему, выпустите меня, выпустите!» Я смотрю вверх, на склонившиеся надо мной фигуры, и мои веки вздрагивают. Они трогают мое запястье. Сердце в порядке. Я закрываю глаза. Крик внутри обрывается, дрожь прекратилась. Я вновь свободен, я поднимаюсь вверх, как из холодной глубины колодца. — Он умер, — говорит кто-то. — От чего? — Похоже на шок. — Но почему шок? — говорю я. Меня зовут Сешенс, у меня энергичные губы, и я капитан этих людей. Я стою среди них и смотрю на распростертое на песке тело. Я хватаюсь за голову. — Капитан?! — Ничего. Сейчас пройдет. Резкая боль в голове. Сейчас. Уже все в порядке. — Давайте уйдем в тень, сэр. — Да, — говорю я, не сводя глаз с Джонса. — Нам не стоило прилетать сюда. Марс не хочет этого. Мы несем тело назад, к ракете, и я чувствую, как где-то во мне новый голос молит выпустить его. Он таится в самой глубине моего тела. На этот раз дрожь начинается гораздо раньше. Мне очень трудно сдерживать этот голос. — Спрячьтесь в тени, сэр. Вы плохо выглядите.