Да, они казались счастливыми, Чарльз. Когда столько смеются и пьют и в каждой постели, как хлеб с ветчиной, бело-розовый сэндвич тел, думаешь: как весело! как славно мы собрались! Но это ложь, Чарли, мы оба с тобой знаем. Дом пропитался ложью. Так было при мне, при отце, при деде. Дом вечно бурлил весельем, а это признак беды. Двести лет убийцы наносили друг другу раны. Стены сочатся влагой. Дверные ручки залапаны. От Гейнсборо тянет осенью. Убийцы входили и выходили, Чарли. Дом копил их грехи. А если наглотаешься мрака, Чарли, тебя вырвет. Моя жизнь — рвотное. Я давлюсь своим собственным прошлым. И дом давился. И вот, расплющенная стыдом, я услышала ночью, как в роскошных кроватях ерзают накопленные грехи. От трения занялось пламя. Сперва оно в библиотеке листало книги, затем пировало в погребе. К тому времени я вылезла в окно и спустилась по плющу на лужайку. Там же были слуги. В доме привратника отыскалось шампанское и сухари. Мы устроили пикник. Это было в четыре. В пять приехали пожарные, и вовремя: они видели, как рушится крыша. К облакам взметнулся фонтан искр. Мы налили им шампанского и вместе смотрели, как умирает Гринвуд. К утру все было кончено. Он должен был уничтожить себя, ведь правда, Чарли, — от всей нашей гнусности, меня и моих предков? Мы стояли в холодном доме. Наконец я шевельнулся и сказал: — Наверное, да, Нора. Мы вошли в библиотеку. Нора вытащила синьки и стопку блокнотов. — Тогда-то, Чарльз, мной овладело желание: отстроить Гринвуд заново, собрать по кусочку. Феникс возродится из пепла. Пусть никто не узнает, как он болел и умер. Ни ты, Чарли, никто из моих друзей. Я виновна в его разрушении. Как хорошо быть богатой! Можно подкупить пожарных шампанским, местную газету — четырьмя ящиками джина. За милю отсюда не просочилось и словечка. Успею еще рассказать Пусть это будет сюрприз! А сейчас — за работу! Я помчалась в Дублин к поверенному, у которого папа хранил чертежи и планы отделки. Месяцами я просиживала с секретарем, играя в ассоциации, чтобы вызвать в памяти греческие лампы, римские изразцы. Я закрывала глаза, чтобы припомнить каждую ворсинку ковра, каждый дюйм бахромы, завиток лепнины, бронзулетки, дверные ручки, подставку для дров, выключатели. Когда список в десять тысяч названий был завершен, я вызвала плотников из Эдинбурга, плиточников из Сиенны, камнерезов из Перуджии. Они стучали, строгали, резали четыре года, Чарли, а я торчала на фабрике под Парижем, смотрела, как паучки выплетают мои ковры и шпалеры. В Уотерфорде я приглядывала, как выдувают стекло, а в свободное время охотилась. Чарли, как ты думаешь, ведь такого не было, никто не восстанавливал утраченного в малейшей подробности, в точности? Не надо ворошить прошлое! Я думала — его можно забыть: новый Гринвуд восстанет на месте прежнего. С виду он будет как старый, только лучше, потому что новый. Я думала — все начнется с чистой страницы. Я так тихо жила, покуда он строился. Это само было приключением. Я закончила дом. Мне казалось, я обновилась. Я возрождала его, ликуя. Наконец-то, думала я, в Гринвуде поселится счастье. Все завершилось две недели назад. Последний камень, последняя черепица легли на место. Я разослала приглашения по всему миру. Вчера приехали гости. Светские львы из Нью-Йорка, пахнущие хлебным деревом, хозяева жизни. Легконогие афинские футболисты. Негритянский балет из Йоханнесбурга. Три сицилийских бандита — или они актеры? Семнадцать скрипачек, которых можно умыкнуть, едва они отложат смычки и бросят прятать коленки. Четыре чемпиона по конному поло. Один теннисист — подтянуть мне струны. Очаровательный французский поэт. Господи, Чарльз, я хотела закатить праздник! Открывается усадьба Феникс, владение Норы Гриндон! Могла ли я знать, что дом нас не примет? — Разве дом может кого-то принять или не принять? — Может, если он совсем новый, а все остальные, независимо от возраста, много старше. Он только родился. Мы — старые, умирающие. Он — добро. Мы — зло. Он хотел оставаться чистым. И выставил нас вон. — Как? — Просто тем, что он — это он. Такая стояла тишь, ты не поверишь. Нам казалось, что кто-то умер. Очень скоро все это почувствовали, хотя не признались, просто сели в машины и уехали. Оркестр собрал инструменты и умчался на десяти лимузинах. За ним последние гости, вдоль озера, словно на ночной пикник, но нет — кто к самолету, кто в порт, кто в Голуэй, молча, трясясь от холода. Адом остался пустым. Даже слуги укатили на велосипедах. Прием кончился, не начавшись, потому что не мог начаться. Я говорила, что спала всю ночь на лужайке, наедине со старыми мыслями, и тогда поняла — кончились мои годы, я сгорела, как головешка, а пепел не может строить. Новая дивная птица молчала в морозной тьме. Я знала: ей ненавистно мое дыхание. Я кончилась. Она началась. Здесь. Нора закончила рассказ. Довольно долго мы сидели молча. Сумерки вползали в комнаты, гасили глаза окон. Ветер наморщил озеро. — Я сказал: — Не может быть. Разумеется, ты проспишь здесь ночь, если захочешь. — Убедись сам, чтобы больше не спорить. Попробуем заночевать в доме. — Попробуем? — Мы не продержимся до рассвета. Давай зажарим яичницу, выпьем чуть-чуть, рано уйдем спать. Ложись на одеяло. Не раздевайся. Ты еще поблагодаришь за этот совет. За едой мы больше молчали. Выпили вина. Послушали, как в новом доме бьют новехонькие часы. В десять Нора велела идти в спальню. — Не пугайся! — крикнула она с лестницы. — Дом не желает нам зла. Просто он нас боится. Я буду читать в библиотеке. Когда соберешься, зайди за мной. На часы можешь не смотреть, я все равно не лягу. — Я буду спать как сурок, — пообещал я. — Будешь ли? — отвечала Нора. Я забрался в новую постель и лежал в темноте, курил. Спать не хотелось, не было и страха. Я ждал чего-то необычного. В полночь я еще бодрствовал. Не заснул и к часу. В три сна не было в помине. Дом не скрипел, не вздыхал, не нашептывал. Он ждал, как и я, подстраиваясь под мое дыхание. В три тридцать дверь моей комнаты отворилась. Мрак шевельнулся во мраке. Лица и рук коснулся холодный ветер. Я медленно сел. Прошло минут пять. Сердце почти не билось. Потом далеко внизу распахнулась входная дверь. Опять ни скрипа, ни шороха. Только щелчок, да сильней потянуло сквозняком. Я встал и вышел на лестницу. Входная дверь и правда была открыта. Лунный свет заливал половицы, сиял на новых стенных часах. Звонко тикал недавно собранный механизм. Я спустился и вышел. — Ну вот и все, — промолвила Нора. Она стояла подле моей машины. Я подошел. — Ты ничего не слышал, — сказала она, — и все-таки слышал, верно? — Да. — Теперь ты готов ехать? Я оглянулся на дом: — Почти. — Так ты понял, что все кончено? Что скоро заря нового дня? Чарли, мое сердце замерзло, заплесневело, гонит черную кровь. Ты же знаешь, Чарли, оно так часто билось под тобой, ты знаешь, какая я старая. Ты знаешь, сколько во мне темниц, и пыточных камер, и синих осенних сумерек. Ну… Нора взглянула на дом. — Вчера около двух я лежала в постели. Вдруг распахнулась входная дверь. Я поняла, что дом накренился, стряхнул щеколду и распахнул створки. Я вышла на лестницу. Внизу расстилалось лунное озеро. Дом словно говорил: скатертью дорожка, ступай молочной рекой, уходи в свою тьму, старуха, там тебе место. Ты беременна. В твоей утробе — переношенный младенец-призрак. Ты не разродишься, и однажды он убьет тебя. Чего ты стоишь? Так вот, Чарли, я побоялась запереть дверь. Я знала, что это правда, мне здесь больше не спать. Я вышла. У меня есть порочное логово в Женеве, я заберусь туда. Но ты моложе и чище, Чарли. Я хочу, чтоб дом остался тебе. — Я не так молод. — Моложе меня. — И не так чист. Он прогнал и меня, Нора. Дверь моей комнаты отворилась. — Ой, Чарли, — выдохнула Нора и коснулась моей щеки. — Ой, Чарли, — и потом тихо: — Извини. — Не надо. Поедем вместе. Нора открыла машину. — Можно, я поведу? Мне хочется гнать до самого Дублина. Ты не против? — Ничуть. А твои вещи? — Те, что в доме, пусть ему и останутся. Куда ты? Я остановился: — Надо закрыть дверь. — Нет, — сказала Нора. — Пусть будет открыта. — Как… Туда заберутся. Нора тихо рассмеялась: — Но только хорошие люди, верно? Я подумал, потом кивнул: — Да. Уезжать не хотелось. Я вернулся и встал у машины. Тучи сгущались. Пошел снег. Большие белые хлопья сыпались в лунном свете, мягкие и безобидные, как болтовня ангелов. Мы сели в машину. Хлопнули дверцы. Нора включила зажигание. — Готов? — спросила она. — Готов. — Чарли, — сказала Нора, — когда мы приедем в Дублин, поспишь со мной несколько дней? Не в том смысле. Просто мне нужно, чтоб кто-нибудь был рядом. Хорошо? — Конечно. — Вот бы… — Глаза ее наполнились слезами. — Господи, вот бы сгореть и начаться сначала. Сгореть, а потом снова войти в этот дом, жить там вечно, как сельская девушка, питаться ягодами. О черт. Что об этом говорить? — Поезжай, Нора, — сказал я мягко. Машина тронулась. Мы мчались вдоль озера, взметая колесами гравий, в холмы, в заснеженный лес. На последнем подъеме Нора перестала плакать; она ни разу не оглянулась. Снег пошел гуще. Стрелка спидометра замерла на семидесяти. Мы ехали к темному горизонту, к холодному серому городу, и всю дорогу, не выпуская, я держал ее за руку. И все-таки наш… Питер Хорн вовсе не собирался стать отцом голубой пирамидки. Ничего похожего он не предвидел. Им с женой и не снилось, что с ними может случиться такое. Они спокойно ждали рождения первенца, много о нем говорили, нормально питались, подолгу спали, изредка бывали в театре, а потом пришло время Полли лететь вертолетом в клинику; муж обнял ее и поцеловал. — Через шесть часов ты уже будешь дома, детка, — сказал он. — Спасибо, эти новые родильные машины хоть отцов не отменили, а так они сделают за тебя все, что надо. Она вспомнила старую-престарую песенку: «Нет, уж этого вам у меня не отнять» — и тихонько напела ее, и, когда вертолет взмыл над зеленой равниной, направляясь в город, оба они смеялись. Врач по имени Уолкот был исполнен спокойствия и уверенности. Полли-Энн, будущую мать, приготовили к тому, что ей предстояло, а отца, как полагается, отправили в приемную — здесь можно было курить сигарету за сигаретой или смешивать себе коктейли, для чего под рукой имелся миксер. Питер чувствовал себя недурно. Это их первый ребенок, но волноваться нечего. Полли-Энн в хороших руках. Через час в приемную вышел доктор Уолкот. Он был бледен как смерть. Питер Хорн оцепенел с третьим коктейлем в руке. Стиснул стакан и прошептал: — Она умерла. — Нет, — негромко сказал Уолкот. — Нет, нет, она жива и здорова. Но вот ребенок… — Значит, ребенок мертвый. — И ребенок жив, но… допивайте коктейль и пойдемте. Кое-что произошло. Да, несомненно, кое-что произошло. Нечто такое, из-за чего переполошилась вся клиника. Люди высыпали в коридоры, сновали из палаты в палату. Пока Питер Хорн шел за доктором, ему стало совсем худо; там и сям, сойдясь тесным кружком, стояли сестры и санитарки в белых халатах, таращили друг на друга глаза и шептались: — Нет, вы видали? Ребенок Питера Хорна! Невероятно! Врач привел его в очень чистую небольшую комнату. Вокруг низкого стола толпились люди. На столе что-то лежало. Голубая пирамидка. — Зачем вы привели меня сюда? — спросил Хорн. Голубая пирамидка шевельнулась. И заплакала. Питер Хорн протиснулся сквозь толпу и в ужасе посмотрел на стол. Он побелел и задыхался. — Неужели… это и есть?.. Доктор Уолкот кивнул. У голубой пирамидки было шесть гибких голубых отростков, и на выдвинутых вперед стерженьках моргали три глаза. Хорн оцепенел. — Оно весит семь фунтов и восемь унций, — сказал кто-то. «Меня разыгрывают, — подумал Хорн. — Это такая шутка. И все это затеял, конечно, Чарли Расколл. Вот сейчас он заглянет в дверь, крикнет: «С первым апреля!» — и все засмеются. Не может быть, что это мой ребенок. Какой ужас! Нет, меня разыгрывают». Ноги Хорна пристыли к полу, по лицу струился пот. — Уведите меня отсюда. Он отвернулся, сам того не замечая, он сжимал и разжимал кулаки, веки его вздрагивали. Уолкот взял его за локоть и спокойно заговорил: — Это ваш ребенок. Поймите же, мистер Хорн. — Нет. Нет, невозможно. — Такое не умещалось у него в голове. — Это какое-то чудище. Его надо уничтожить. — Мы не убийцы, нельзя уничтожить человека. — Человека? — Хорн смигнул слезы — Это не человек! Это святотатство! — Мы осмотрели этого ребенка и установили, что он не мутант, не результат разрушения генов или их перестановки, — быстро заговорил доктор. — Ребенок и не уродец. И он совершенно здоров Прошу вас, выслушайте меня внимательно. Широко раскрытыми измученными глазами Хорн уставился в стену. Его шатало. Доктор продолжал сдержанно, уверенно: — На ребенка своеобразно подействовало давление во время родов. Что-то разладилось сразу в обеих новых машинах — родильной и гипнотической, произошло короткое замыкание, и от этого исказились пространственные измерения. Ну, короче говоря, — неловко докончил доктор, — ваш ребенок родился в… в другое измерение. Хорн даже не кивнул Он стоял и ждал. — Ваш ребенок жив, здоров и отлично себя чувствует, — со всей силой убеждения сказал доктор Уолкот. — Вот он лежит на столе. Но он непохож на человека, потому что родился в другое измерение. Наши глаза, привыкшие воспринимать все в трех измерениях, отказываются видеть в нем ребенка. Но все равно он ребенок. Несмотря на такое странное обличье, на пирамидальную форму и щупальца, это и есть ваш ребенок. Хорн сжал губы и зажмурился. — Можно мне чего-нибудь выпить? — Конечно. Ему сунули в руки стакан. — Дайте я сяду, посижу минутку. Он устало опустился в кресло. Постепенно все начало проясняться. Все медленно становилось на место. Что бы там ни было, это его ребенок. Хорн содрогнулся. Пусть с виду страшилище, но это его первенец. Наконец он поднял голову, хоть бы лицо доктора не расплывалось перед глазами. — А что мы скажем Полли? — спросил он еле слышно. — Придумаем что-нибудь утром, как только вы соберетесь с силами. — А что будет дальше? Можно как-нибудь вернуть его в прежний вид? — Мы постараемся. Конечно, если вы разрешите. В конце концов, он ваш. Вы вправе поступить с ним как пожелаете. — С ним! — Хорн горько усмехнулся, закрыл глаза. — А откуда вы знаете, что это «он»? Его засасывала тьма. В ушах шумело. Доктор Уолкот явно смутился.