— Спокойной ночи, Фред. Надеюсь, тебе удастся заснуть. — Что-о? И пропустить Новый год в середине июля?.. Чарли пошел своей дорогой, и голос за ним затих. Добрался до парикмахерской, где за зеркальной витриной возлежали в трех креслах три клиента и над ними склонились три усердных мастера. Машины, пробегающие по шоссе, бросали на витрину яркие блики. Будто между парикмахерским салоном и Чарли плыл поток гигантских светляков. Чарли вошел в салон, и все обернулись к нему. — Есть у кого-нибудь какие-нибудь идеи?.. — Прогресс, Чарли, — ответил Фрэнк Мариано, продолжая орудовать гребенкой и ножницами, — это идея, которую не остановишь другой идеей. Давайте выдернем этот городишко со всеми потрохами, перенесем и вроем у новой трассы… — В прошлом году мы прикидывали, во что бы это обошлось. Четыре десятка лавок — в среднем по три тысячи долларов, чтобы перетащить их всего-то на триста ярдов. — И накрылся наш гениальный план, — пробормотал кто-то сквозь горячий компресс, задавленный мокрой тряпкой и неотразимостью фактов. — Один хорошенький ураган — и переедем бесплатно… Все тихо рассмеялись. — Надо бы нам сегодня отпраздновать, — заявил человек из-под компресса. Он сел прямо и оказался Хэнком Саммерсом, бакалейщиком. — Выпьем по маленькой и погадаем, куда-то нас занесет ровно через год… — Мы плохо боролись, — возвестил Чарли. — Когда все начиналось, нам бы навалиться всем миром… — Какого дьявола! — Фрэнк вырвал у клиента волос, торчавший из большого уха. — Если уж времена меняются, то дня не проходит, чтоб кого-то не зацепило. В этом месяце, в этом году пришел наш черед. В следующий раз нам самим что-нибудь понадобится, и плохо придется кому-то другому. И все во имя Великого Принципа Давай-Давай… Слушай, Чарли, организуй отряд добровольцев. Поставьте на новом шоссе мины. Только поосторожнее. А то будешь пересекать проезжую часть, чтоб заложить взрывчатку, и запросто угодишь под транзитный грузовик с навозом. Опять все рассмеялись, но быстро смолкли. — Посмотрите, — сказал Хэнк Саммерс, и все посмотрели. Он говорил, обращаясь к своему засиженному мухами отражению в стареньком зеркале, как бы пытаясь всучить зазеркальному близнецу половинчатую свою логику. — Прожили мы тут тридцать лет, и вы, и я, все мы. А ведь не помрем, если придется сняться. Глубоких-то корешков мы, помилуй бог, не пустили. И вот выпускной вечер. Школа трудностей выбрасывает нас под зад коленом безо всяких там «извините, пожалуйста» и «что вы, что вы, не стоит». Ну что ж, я готов. А ты, Чарли? — Я хоть сейчас, — сообщил Фрэнк Мариано. — В понедельник в шесть утра загружаю свою парикмахерскую в прицеп — и вдогонку за клиентами со скоростью девяносто миль в час!.. Вновь раздался смех, только теперь это было похоже на последний смех дня. Чарли, не задумываясь, решительно повернулся и вновь очутился на улице. А магазины все еще торговали, и огни горели, и двери были раскрыты настежь, будто хозяевам до смерти не хотелось домой, по крайней мере пока течет мимо река людей, металла и света, пока они движутся, мелькают, шумят привычным потоком, и кажется невероятным, что на этой реке вот-вот настанет сухой сезон… Чарли тянул время, переходя от лавки к лавке. В молочном баре выпил шоколадный коктейль. В аптеке, где мягко шуршащий фанерный вентилятор перешептывался сам с собою под потолком, купил совершенно ненужную пачку писчей бумаги. Он шлялся как бродяга — крал кусочки Оук-Лейна на память. Задержался в проулке, где по субботам цыгане торговали галстуками, а продавцы кухонной утвари выворачивали свои чемоданы в надежде привлечь покупателей. Наконец добрался до бензоколонки — Пит Бриц сидел в яме и ковырялся в немудреных, грубых потрохах безответного «форда» модели 1947 года. И только после десяти, будто по тайному сговору, в лавках стали гасить огни, и люди пошли по домам, Чарли Мур вместе со всеми. Он догнал Хэнка Саммерса — лицо бакалейщика все еще розовато сияло от бессмысленного бритья. Некоторое время они не спеша шли рядом и молчали, и казалось — обитатели домов, мимо которых лежал их путь, все до одного высыпали на улицу, курили, вязали, качались в креслах-качалках, обмахивались веерами, отгоняя несуществующую жару. Хэнк вдруг рассмеялся каким-то своим мыслям. Через пару шагов он решился их обнародовать. Мы будем снова вместе над рекой. Река, река, небесная дорога. Итак, до встречи, братья, над рекой, Что пролегла у трона Бога,— продекламировал он нараспев, и Чарли кивнул: — Первая баптистская церковь. Мне было тогда двенадцать… — Бог дал, комиссар шоссейных дорог взял, — сказал Хэнк без улыбки. — Странно. Никогда раньше не представлял себе, что город — это люди. То есть ведь каждый чем-то занят. Там, когда я лежал под компрессом, подумалось: ну что мне в этом местечке? Потом встал бритый — и вот ответ. Расс Ньюэлл у себя в гаражике «Ночная сова» возится с карбюраторами. Н-да. Элли Мэй Симпсон… Он смутился и проглотил конец фразы. Элли Мэй Симпсон… Чарли мысленно продолжил список. Элли Мэй в эркере своего «Салона мод» накручивает старухам бигуди. Доктор Найт раскладывает пузырьки с лекарствами под стеклом аптечного прилавка. Магазин хозяйственных товаров — и посреди него Клинт Симпсон под палящим полуденным солнцем перебирает и сортирует миллионы искр, миллионы блесток, латунных, серебряных, золотых, все эти гвозди, щеколды, ручки, ножовки, и змеящийся медный провод, и рулоны алюминиевой фольги, словно вывернули карманы тысяч мальчишек за тысячи лет. И наконец… И наконец, его собственная лавка, теплая, темная, желто-коричневая, уютная, пропахшая, как берлога курящего медведя. Влажные запахи целых семейств разнокалиберных сигар, импортных сигарет, нюхательных табаков, только и поджидающих случая, чтобы взорваться клубами… «Забери все это, — подумал Чарли, — и что останется? Ну конечно, постройки. Так ведь кто угодно может сколотить ящик и намалевать вывеску, чтоб известить, что там внутри. Люди нужны, люди — вот тогда возьмет за живое…» И у Хэнка, как выяснилось, мысли были не веселее. — Тоска меня гложет, что ж тут непонятного! Вернуть бы каждого в его лавку да рассмотреть хорошенько, что он там делал и как. И почему я за все эти годы не присмотрелся толком? Черт возьми! Что это на тебя накатило, Хэнк Саммерс? Вверх да и вниз по дороге есть еще такой же Оук-Лейн и еще, и люди там крутятся точно так же, как здесь. Куда б меня теперь ни закинуло, присмотрюсь к ним повнимательнее, клянусь Богом. Прощай, Чарли… — Пошел ты со своим прощанием! — Ну ладно, тогда спокойной ночи… И Хэнк ушел, и вот Чарли дома, и Клара ждет его у дверей, затянутых сеткой, и предлагает стакан воды со льдом. — Посидим немножко на улице? — Как все? Почему же не посидеть… Они сидели на темном крылечке, на деревянных качелях с цепями, и смотрели, как шоссе вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет: приближаются фары, удаляются злые красные огоньки, словно по полям рассыпаны угли из огромной жаровни… Чарли неторопливо пил воду и, пока пил, думал: а ведь в прежние времена никому не дано было увидеть, как умирает дорога. Можно было еще почувствовать, что она угасает, и ночью в постели вдруг уловить какой-то намек, толчок, смятенное предчувствие — дорога сходит на нет. Но проходили годы и годы, прежде чем дорога отдавала Богу свою пыльную душу и взамен начинала оживать новая. Так было: новое появлялось медленно, старое исчезало медленно. Так было всегда. Было, да прошло. Теперь это дело немногих часов. Он осекся. Прислушался к себе и уловил что-то непривычное. — А знаешь, я успокоился… — Это хорошо, — отозвалась жена. Они покачались на качелях, две половинки одного целого. — О господи, сперва меня так крепко взяло… — Помню, — сказала жена. — А теперь я подумал, ну и… — Он говорил неспешно, обращаясь прежде всего к себе. — Миллион машин катит каждый год по этой дороге. Нравится нам или нет, дорога стала просто тесна, мы тут задерживаем весь мир со своей старой дорогой и отжившим городишком. А миру надо идти вперед. Теперь по той новой дороге проедут уже не миллион, а два миллиона машин. Проедут всего-то на расстоянии ружейного выстрела отсюда — проедут куда им надо, по делам, какие им кажутся важными, все равно, важны они на самом деле или нет: людям кажется, что важны, а больше ничего и не требуется. Да если бы мы по-настоящему поняли, что нас ждет, обдумали бы все со всех сторон, то взяли бы паровой молот, расшибли бы свой городишко в лепешку и пригласили: «Проезжайте!» — а не заставляли бы других прокладывать ту проклятущую дорогу через клеверное поле. Сейчас Оук-Лейн умирает тяжко, как на веревке у мясника, а следовало бы разом сбросить все в пропасть. Но, правда… — Он закурил трубку и закутался в густых клубах дыма — только так и можно было искать и прошлые ошибки, и нынешние откровения. — Раз уж мы люди, то поступить иначе мы, наверное, не могли… Они слышали, как часы над аптекой пробили одиннадцать, потом часы над клубом — половину двенадцатого, а в двенадцать они лежали в темноте спальни, и потолок над ними пучился от раздумий. — Выпускной вечер… — Что-что? — Фрэнк-парикмахер так сказал, и в самую точку. Вся эта неделя — словно последние дни в школе когда-то давно. Я же помню, как это было, как я боялся, чуть не плакал и клялся себе, что прочувствую каждую минутку, что осталась до выпуска, — ведь один Бог знает, что нас ждет завтра. Безработица. Кризис. Война. А потом пришло это самое завтра, час настал, а я все живой, слава богу, целехонек, все начинается сызнова и, черт меня побери, получается даже, что к лучшему. Так что сегодня и впрямь еще один выпускной вечер. Фрэнк так сказал, и если кто сомневается, только не я… — Слышишь? — спросила жена немалое время спустя. — Слышишь?.. Там, в ночи, через городок текла река, река металла, — она попритихла, но все равно набегала и убегала, неся с собой древние ароматы приливов и отливов на непроглядных морях нефти. И над кладбищенской их кроватью по потолку мелькали блестящие отсветы, будто кораблики плыли вверх-вниз по течению, и глаза мало-помалу закрылись, и дыхание слилось с размеренным ритмом приливов и отливов… и Чарли с женой заснули. Когда в комнату проник первый утренний свет, половина кровати оказалась пуста. Клара села с невольным испугом. Не в привычках Чарли было уходить из дому в такую рань. Потом ее испугало еще и что-то другое. Она сидела, вслушиваясь и не понимая, что же это вдруг бросило ее в дрожь, но, прежде чем она пришла к определенному выводу, раздались шаги. Она расслышала шаги издали, и немало времени минуло, прежде чем шаги приблизились, поднялись по ступенькам и вошли в дом. И — тишина. Она догадалась, что Чарли немо стоит в гостиной, и спустя две минуты окликнула: — Чарли! Где ты был? Он вошел в спальню, освещенную слабыми лучами зари, и сел рядом с ней на кровати, обдумывая ответ: где же он был и что делал. — Прошел примерно с милю вдоль берега и обратно. В общем, до самых бревен, где начало нового шоссе. Рассудил, что ничего другого не остается, а раз так, надо принять участие… — Новая дорога открыта? — Открыта и работает. Разве не замечаешь? — И правда… — Она вновь тихо приподнялась в постели, склонив голову и прикрыв на мгновение глаза, чтобы лучше слышать. — Так вот оно что! Вот отчего мне не по себе. Старая дорога умерла, действительно умерла… Они вслушались в тишину за домом: старое шоссе опустело и высохло, как речное дно в разгар лета, — только этому лету не будет конца, оно продлится вечно. За ночь река передвинулась в новые берега, переменила русло. Теперь было слышно лишь, как шумят на ветру деревья, да еще было слышно птиц, затеявших восторженную перекличку перед тем, как солнцу подняться из-за гор.. — Не шевелись!.. Они прислушались снова. И точно — там вдали, в двухстах пятидесяти, а может, в трехстах ярдах за лугом, ближе к морю, раздавался все тот же знакомый издавна, но теперь приглушенный шум: река переменила русло, но не перестала течь, не перестала струиться — и никогда не перестанет — через привольные земли на север и сквозь приумолкший рассвет на юг. А еще дальше, еще тише — голос настоящей воды, голос моря, которое будто притянуло их родную реку ближе к своему берегу. Чарли Мур с женой посидели еще минуту-другую не двигаясь, вникая в смутное бормотанье реки, несущейся и несущейся по полям. — Фред Фергюсон пришел туда еще затемно, — сказал Чарли, и по тону его было ясно, что он уже припоминает Прошлое. — Тьма народу. Чиновники из шоссейного управления и все такое прочее. Как налегли! Фред, так тот сразу подскочил — и за бревно. А я за другой конец. Вместе подняли и потащили с дороги прочь. А потом отступили на обочину. Чтоб не мешать машинам. Сладкий дар Все началось с запаха шоколада. Однажды в июне, дождливым туманным вечером отец Мэлли дремал в своей исповедальне в ожидании кающихся. Куда они все запропастились, недоумевал он. Где-то там, скрываясь за теплыми струями дождя, по перепутьям дорог неслись потоки греха. Так почему же сюда не стремятся потоки кающихся? Отец Мэлли поерзал на стуле и прищурился. Нынешние грешники так быстро передвигаются на своих автомобилях, что эта старая церковь кажется им чем-то духовно-расплывчатым. А он сам? Сошедший с выцветших старинных акварелей священник, запертый в четырех стенах. «Подождем еще пять минут, и хватит», — подумал он не то чтобы с тревогой, но с каким-то тихим стыдом и отчаянием, от которого опускаются руки. Из-за решетки соседней исповедальни послышался какой-то шорох. Отец Мэлли быстро выпрямился на стуле. Через решетку просочился запах шоколада. «О господи, подумал святой отец, — какой-нибудь парнишка со своей маленькой корзинкой грехов, вывалит и уйдет. Ну, давай…» Старый священник наклонился к решетке, за которой по-прежнему витал сладкий дух и откуда должны были последовать слова. Но слов не было. Никакого «Отпусти мне, отец, ибо я согрешил…» Только странный мышиный шорох, словно кто-то… жует! Грешник в соседней исповедальне — Господи, зашей его рот — сидел и просто жрал шоколад! — Нет! — прошептал священник сам себе. Его желудок, получив информацию, заурчал, напоминая, что с самого утра в нем не было ни крошки. За какой-то грешок гордыни, которому он поддался сам уж не помнит когда, отец Мэлли пригвоздил себя на весь день к праведной диете, и вот на тебе! Жевание по соседству продолжалось. В желудке отца Мэлли раздалось грозное урчание. Он приблизился вплотную к решетке, закрыл глаза и крикнул: — Перестань! Мышиная грызня прекратилась. Шоколадный запах улетучился. И молодой голос произнес: — Из-за этого я и пришел, святой отец. Священник приоткрыл один глаз и вгляделся в тень за загородкой. — Из-за чего именно ты пришел? — Из-за шоколада, святой отец. — Из-за чего? — Не сердитесь, святой отец. — Сердиться, черт, да кто тут сердится? — Вы, святой отец. Судя по вашему голосу, я проклят и сожжен еще до того, как начну говорить. Священник откинулся в скрипящее кожаное кресло, провел ладонью по лицу и встряхнулся. — Да-да. День жаркий. Я сегодня не в форме. Да я вообще не слишком. — Позже к вечеру будет прохладнее, святой отец. Вам станет лучше. Старый священник пристально вгляделся в завесу. — Кто здесь исповедуется и кто исповедует? — Ну конечно же вы, святой отец. — Ну так продолжай! Голос поспешно выпалил: — Вы почувствовали запах шоколада, святой отец? Желудок священника чуть слышно ответил за него. Оба прислушались к печальному звуку. — Так вот, святой отец, скажу прямо, я был и остаюсь… шоколадным наркоманом. В глазах священника вспыхнули забытые искры. Любопытство уступило место юмору и через смех вернулось снова к любопытству. — И из-за этого ты пришел сегодня на исповедь? — Да, сэр, то есть, святой отец. — Ты пришел не из-за того, что возжелал сестру свою, или замыслил прелюбодеяние, или ведешь великую внутреннюю войну с онанизмом? — Нет, святой отец, — сокрушенно ответил голос. Священник нашел верный тон и сказал: — Так-так, ничего страшного. Давай наконец к делу. По правде говоря, ты для меня большое облегчение. Я сыт по горло фланирующими самцами и одинокими самками и всей этой дребеденью, которую они вычитывают из книг, а потом покупают водяные кровати, с головой ныряют в них с придушенными криками, когда эти кровати вдруг дают течь, и на этом все заканчивается. Продолжай. Ты меня заинтриговал, я весь внимание. Рассказывай дальше. — Так вот, святой отец, вот уже десять или двенадцать лет моей жизни я ежедневно съедаю фунт или два шоколада. Я просто не могу бросить, святой отец. Он стал альфой и омегой моего существования.