Старый священник выпрямился на стуле. — Ты хочешь сказать, до следующего раза? — Нет, я совсем ухожу, святой отец. Сегодня я пришел к вам в последний раз. «Ты не можешь так поступить!» — мысленно вскричал священник и едва не произнес вслух. Но вместо этого как можно спокойней спросил: — Куда ты отправляешься, сын мой? — О, по всему свету, святой отец. Всюду. Раньше я всегда боялся. Никогда нигде не бывал. Но теперь, когда я сбросил вес, я гляжу вперед. Надо побывать во многих местах, найти новую работу. — И как долго тебя не будет, мальчик мой? — Год, пять, может, десять лет. А вы еще будете здесь через десять лет, святой отец? — Если Бог даст. — Ладно, если буду проездом в Риме, куплю какую-нибудь маленькую вещицу и попрошу Папу освятить ее, а когда вернусь, приду сюда и подарю ее вам. — Ты правда так сделаешь? — Сделаю. Вы прощаете меня, святой отец? — За что? — За все. — Мы уже простили друг друга, дорогой мальчик, а это лучшее, что люди могут сделать друг для друга. Из-за перегородки послышалось шарканье ног. — Ну, я пошел, святой отец. А правда, что «гуд-бай» означает «да пребудет с тобой Бог»? — Именно это оно и означает. — Ну, тогда гуд-бай, святой отец. — И тебе тоже — гуд-бай во всех его первоначальных смыслах, мой мальчик. И вот соседняя исповедальня вмиг опустела. Молодой человек ушел. Много лет спустя, когда отец Мэлли уже был очень стар и его постоянно клонило ко сну, его жизнь наполнилась еще одним, последним, событием. Однажды к вечеру, когда он дремал в исповедальне, слушая, как за стенами церкви шумит дождь, он почувствовал странный и в то же время знакомый запах и открыл глаза. Из-за решетчатой перегородки нежно просачивался едва уловимый аромат шоколада. Исповедальня скрипнула. Кто-то по ту сторону старался подобрать слова. Старый священник подался вперед, сердце его учащенно забилось от удивления и замешательства. — Да? — произнес он, приглашая к разговору. — Спасибо, — наконец прошептал кто-то. — Прошу прощения?.. — Когда-то давно, — продолжал шепот, — вы мне помогли. Меня долго не было. Я в городе всего на один день. Увидел церковь. Спасибо. Это все. Мой подарок в кружке для пожертвований. Спасибо. Послышался топот убегающих ног. Священник впервые в своей жизни выскочил из исповедальни. — Постой! Но невидимка уже исчез. Высокий он был или маленький, толстый или худой — кто знает. Церковь была пуста. В полумраке он подошел к кружке для пожертвований и помедлил, а потом запустил в нее руку. Там была большая плитка шоколада за восемьдесят девять центов. Однажды, святой отец, услышал он давно забытый голос, я принесу вам подарок, освященный Папой. Значит, это он, подарок? Старый священник вертел плитку в дрожащих руках. А почему бы нет? Что может быть лучше этого подарка? Он увидел, как это было. В летний полдень у Кастель-Гандольфо пять тысяч туристов теснятся внизу, в пыли, потной толпой, а высоко над ними с балкона Папа изредка машет рукой, раздавая благословения, и вдруг среди этой суматохи, из этого моря рук и ладоней высоко поднимается одна смелая рука… И в этой руке сверкает завернутая в серебряную фольгу плитка шоколада. Старый священник покачал головой, совсем не удивляясь. Он запер шоколад в особый ящик своего письменного стола и иногда, спустя годы, когда душный зной окутывал окна и отчаяние просачивалось в дверные щели, стоя позади алтаря, он доставал шоколадку и откусывал крохотный кусочек. Конечно, то была не гостия, не тело Христово. Но то была жизнь. И она принадлежала ему. И в эти минуты, которые выпадали не часто, но и не так уж редко, когда он откусывал кусочек, тот был (спасибо тебе, Господи)… так сладок. Рассказ о любви Это была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе в Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу всего четырнадцать. Все хорошо помнят Энн Тейлор, ведь она была той учительницей, которой все дети хотели приносить огромные апельсины или розовые цветы и для которой они сами, без напоминаний, сворачивали желто-зеленые шуршащие карты. Она была той девушкой, которая, казалось, всегда шла мимо вас в те дни, когда под сводами дубов и вязов в старом городе сгущалась зеленая сень, она шла, а по лицу ее скользили яркие тени, и скоро все взгляды были устремлены на нее. Она была словно летние спелые персики среди снежной зимы, словно прохладное молоко к кукурузным хлопьям жарким утром в начале июня. Каждый раз, когда хотелось чего-то противоположного, Энн Тейлор всегда была рядом. А те редкие дни, когда все в природе находится в равновесии, как кленовый лист, поддерживаемый дуновениями ветерка, те дни были похожи на Энн Тейлор, и по справедливости в календаре их следовало бы назвать ее именем. Что же до Боба Сполдинга, он был из тех мальчишек, кто октябрьскими вечерами одиноко бродит по городу, взметая за собой ворох опавших листьев, которые кружат за ним, словно стая мышей в канун Дня всех святых, или можно было увидеть, как он загорает на солнышке, будто медлительная белая рыба, выпрыгнувшая из зябких вод Лисьего ручья, чтобы к осени лицо его приобрело блеск жареного каштана. Можно было услыхать его голос в верхушках деревьев, где резвится ветер; хватаясь руками за ветки, он спускается вниз, и вот он, Боб Сполдинг, сидит одиноко, глядя на мир; а потом его можно увидеть на поляне в одиночестве читающим долгими послеполуденными часами, и лишь муравьи ползают по его книжкам; или на крыльце бабушкиного дома играет сам с собой в шахматы, или подбирает одному ему известную мелодию на черном фортепьяно у открытого окна. Но вы никогда не увидите его в компании других детей. В то первое утро мисс Энн Тейлор вошла в класс через боковую дверь, и все дети сидели смирно на своих местах, глядя, как она красивым круглым почерком выводит на доске свое имя. — Меня зовут Энн Тейлор, — сказала она спокойно. — Я ваша новая учительница. Казалось, вся комната вдруг заполнилась светом, как будто кто-то отодвинул крышу; а деревья зазвенели от птичьих голосов. Боб Сполдинг сидел, зажав в руке только что сделанный шарик из жеваной бумаги. Но, послушав полчаса мисс Тейлор, он потихоньку выронил шарик на пол. В тот день после уроков он принес ведро с водой, тряпку и начал мыть классные доски. — Что это ты? — обернулась к нему мисс Тейлор, проверявшая за столом тетради. — Да что-то доски грязные, — сказал Боб, не отрываясь от дела. — Да, знаю. А тебе правда хочется их вымыть? — Наверно, надо было попросить разрешения, — сказал он и смущенно остановился. — Сделаем вид, что ты попросил, — ответила она с улыбкой, и, увидав эту улыбку, он молниеносно разделался с досками и с таким неистовым усердием бросился вытряхивать пропитанные мелом тряпки у открытого окна, что на улице, казалось, поднялась настоящая метель. — Так, посмотрим, — произнесла мисс Тейлор. Ты Боб Сполдинг, верно? — Да, мэм. — Что ж, спасибо, Боб. — Можно, я буду мыть их каждый день? — спросил он. — А может, надо дать попробовать и другим? — Я хочу сам мыть, — сказал он. — Каждый день. — Ладно, несколько дней помоешь, а там посмотрим, — сказала она. Он все не уходил. — По-моему, тебе пора бежать домой, — сказала она наконец. — До свидания. Он нехотя побрел к двери и вышел из класса. На следующее утро возле дома, в котором она снимала квартиру с пансионом, он очутился именно в тот момент, когда она выходила, чтобы идти в школу. — А вот и я, — сказал он. — А знаешь, я не удивлена, — отозвалась она. Они пошли вместе. — Можно, я понесу ваши книги? — спросил он. — Что ж, спасибо, Боб. — Пустяки, — сказал он и взял книги. Так они шли несколько минут, и Боб не проронил ни слова. Она бросила на него взгляд чуть сверху вниз, увидела, как счастливо и беззаботно он шагал, и решила: пусть сам нарушит молчание, но он так и не заговорил. Когда они подошли к школьному двору, он вернул ей книги. — Пожалуй, дальше мне лучше идти одному, — сказал он. — А то ребята еще не поймут. — Кажется, я тоже не очень понимаю, Боб, — сказала мисс Тейлор. — Ну как же, мы ведь друзья, — с присущим ему прямодушием важно произнес Боб. — Боб… — начала было она. — Что, мэм? — Ничего. Она пошла прочь. — Я буду в классе, — сказал Боб. И он был в классе, и следующие две недели оставался там после уроков каждый вечер, всегда молча, спокойно мыл доски, мыл тряпки, сворачивал карты, а она тем временем проверяла тетради, и в классе царила такая тишина, какая бывает только в четыре после полудня, когда солнце медленно клонится к закату, тихой кошачьей поступью шлепаются одна о другую тряпки и вода капает с губки, которой водят по доске, слышен шорох переворачиваемых страниц, скрипение пера да иногда жужжанье мухи, которая со всей яростью, на какую способно ее крохотное тельце, бьется о высоченное прозрачное стекло классного окна. Порой эта тишина продолжается почти до пяти, когда мисс Тейлор вдруг замечает, что Боб Сполдинг тихо сидит за последней партой, молча смотрит на нее и ждет дальнейших распоряжений. — Что ж, пора домой, — скажет мисс Тейлор, поднимаясь из-за стола. — Да, мэм. И кинется за ее шляпой и пальто. И закроет вместо нее класс на ключ, если только сторож не собирается прийти сюда позже. Потом они выйдут из школы, пройдут через пустынный двор, где сторож, стоя на стремянке, неспешно убирает цепные качели, и солнце прячется за магнолиями. О чем только они не разговаривали. — Кем ты хочешь стать, Боб, когда вырастешь? — Писателем, — ответил он. — О, это высокая цель, требует немало труда. — Знаю, но я попробую, — сказал он. — Я много читал. — А что, Боб, тебе разве нечего делать после уроков? — То есть как это? — Я хочу сказать, мне не нравится, что ты так много времени сидишь в четырех стенах, моешь доски. — А мне нравится, — сказал он. — Я никогда не делаю того, что мне не нравится. — И все-таки. — Нет, я иначе не могу, — произнес он. Подумал немного и прибавил: — Можно вас попросить кое о чем, мисс Тейлор? — Смотря о чем. — Каждую субботу я гуляю пешком где-то от Бьютрик-стрит вдоль ручья к озеру Мичиган. Там куча бабочек, раков и всяких птиц. Может, и вы хотите со мной прогуляться? — Спасибо, — поблагодарила она его. — Значит, придете? — Боюсь, что нет. — Думаете, вам будет скучно? — Что ты, я вовсе так не думаю, но я буду занята. Он хотел было спросить, чем занята, но промолчал. — Я беру с собой сэндвичи, — сказал он. — С ветчиной и пикулями. И апельсиновую шипучку, и просто иду не спеша вдоль берега. К полудню я у озера, а потом иду обратно и часам к трем уже дома. Получается такой приятный день, вот бы и вам пойти со мной. Вы не собираете бабочек? У меня большая коллекция. Мы могли бы начать собирать и для вас тоже. — Спасибо, Боб, но нет, может, в другой раз. Он посмотрел на нее и сказал: — Я не должен был вас просить, да? — Ты вправе просить меня о чем угодно, — сказала она. Через несколько дней она отыскала у себя старую книжку «Большие надежды»,[94] которая была ей уже не нужна, и отдала Бобу. Он с благодарностью взял ее, принес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочитал до конца и наутро заговорил о ней с мисс Тейлор. Теперь каждый день он встречал ее неподалеку от ее дома, и почти каждый раз она начинала: «Боб…» — и хотела сказать, что не надо больше ее встречать, но так и не договаривала, а он по дороге в школу и из школы рассуждал с ней о Диккенсе, Киплинге, По и других писателях. В пятницу утром она нашла на своем столе бабочку. Она хотела уже спугнуть ее, но бабочка оказалась мертвой, ее положили на стол, пока мисс Тейлор не было в классе. Через головы учеников она посмотрела на Боба, но он сидел, уставившись в книгу; не читая, а просто уставившись. Примерно тогда она впервые поймала себя на том, что не в состоянии вызвать Боба отвечать. Ее карандаш зависал над его фамилией, а потом она вызывала кого-то другого, выше или ниже по списку. И когда они шли в школу или из школы, она не могла на него посмотреть. Зато в иные дни, ближе к вечеру, когда он высоко поднимал руку, стирая с доски арифметические символы, она ловила себя на том, что долгие мгновения смотрит на него, прежде чем снова возвратиться к своим тетрадям. И вот однажды субботним утром, когда он стоял посреди ручья в закатанных до колен штанах и, наклонившись, ловил под камнями раков, он вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды, — мисс Энн Тейлор. — Ну, вот я и пришла, — сказала она, улыбаясь. — А знаете, я не удивлен, — сказал он. — Покажи мне раков и бабочек, — попросила она. Они пошли к озеру и сидели на песке, их овевал теплый ветерок, играя волосами и кружевными оборками блузки мисс Тейлор, а Боб сидел чуть поодаль; они ели сэндвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку. — Ух, до чего ж здорово, — сказал он. — В жизни не было так здорово. — Вот уж не думала, что когда-нибудь попаду на такой пикник, — сказала она. — С каким-то сопливым мальчишкой. — И тем не менее я не чувствую неловкости. — Радостно слышать. Больше они почти не разговаривали. — Считается, что все это плохо, — сказал он потом. — А почему, понять не могу. Мы просто гуляли, ловили всяких там бабочек, раков, ели сэндвичи. Но если б папа с мамой узнали и ребята тоже, мне б здорово досталось. А другие учителя, наверное, тоже над вами бы смеялись, да? — Боюсь, что так. — Тогда, наверное, лучше нам больше не ловить бабочек. — Сама не понимаю, как вышло, что я здесь, — сказала она. Так закончился этот день.