— Точно, так его и звали! А его друзья, которые были с ним, senor, все смеялись… нет, хихикали. Как монашки, которые играют в баскетбол по вечерам возле церкви. О, senor, вы думаете, что они, что он… — Я не думаю, Антонио, я знаю. Шелли Капон, он один из всех писателей в мире ненавидел Папу. Нет сомнений, это он похитил Эль-Кордобу. Кстати, разве не ходили слухи о том, что эта птица сохранила в своей памяти последний, самый великий и не перенесенный на бумагу роман Папы? — Да, senor, ходили такие слухи. Но я не пишу книги, я держу бар. Я приношу крекеры для птицы. Я… — А мне, Антонио, принеси, пожалуйста, телефон. — Вы знаете, где птица, senor? — У меня есть подозрение, большое подозрение. Gracias.[108] Я набрал номер «Гавана либре», крупнейшего в городе отеля. — Шелли Капона, пожалуйста. В телефоне что-то зажужжало и щелкнуло. В полумиллионе миль отсюда карлик-марсианин поднял трубку, а затем раздался его голос, похожий на переливы флейты и колокольчиков: — Капон слушает. — Черт тебя дери, если это не так! — сказал я. После чего вскочил и выбежал из бара «Куба либре». Пока я мчался на такси обратно в Гавану, я вспоминал Шелли, каким я знал его раньше. Окруженный вихрем друзей, он кочевал из отеля в отель, черпал суп из чужих тарелок, стрелял деньги из бумажника, выхваченного прямо на твоих глазах у тебя из кармана, с наслаждением пересчитывал листья салата в тарелке и исчезал, оставив у тебя на ковре кроличьи горошки. Милашка Шелли Капон. Через десять минут такси без тормозов вытряхнуло меня у дверей какой-то невообразимой дыры на окраине города. Все так же бегом я промчался через холл, ненадолго задержался у стойки администратора, затем поспешил наверх и встал как вкопанный перед номером Шелли. Дверь конвульсивно содрогалась, словно больное сердце. Я приложил ухо к двери. Из-за нее доносились дикие стоны и крики, будто там была целая стая птиц, попавших в ураган, который срывал с них перья. Я коснулся двери рукой. Теперь она, казалось, дрожала, как огромный стиральный автомат, перетряхивающий в своем нутре целую психоделическую рок-группу и еще кучу грязного белья в придачу. От этих звуков у меня даже трусы начали сползать по ногам. Я постучался. Никакого ответа. Я толкнул дверь. Она отворилась. Я вошел и застал жуткую сцену, какую не стал бы писать даже Босх. По всей загаженной гостиной валялись куклы в человеческий рост с полуоткрытыми глазами, с дымящимися сигаретами в прокуренных вялых пальцах, с пустыми бокалами из-под виски в руках, и все это под оглушительный вой радиоприемника, отбивавшего гулкие ритмы музыки, передаваемой, вероятно, из какого-то американского сумасшедшего дома. Комната являла собой сцену настоящего побоища. Мне представилось, что каких-нибудь десять секунд назад здесь проехался здоровенный грязный локомотив. Разбросанные во все стороны жертвы теперь лежали вверх тормашками в разных углах комнаты и взывали о помощи. Посреди этого месива восседал — прямой и чистенький, одетый в хороший вельветовый пиджак, ярко-оранжевый галстук-бабочку и бутылочного цвета башмачки — не кто иной, как Шелли Капон. Который без тени удивления помахал мне рукой со стаканом и крикнул: — Я знал, что это ты мне звонил. У меня абсолютные телепатические способности! Добро пожаловать, Раймундо! Он всегда звал меня Раймундо. Имя Рэй было слишком плоско и обыденно. Раймундо делало меня доном, владельцем какой-нибудь животноводческой фермы с огромным стадом быков. Я не возражал — пусть будет Раймундо. — Садись, Раймундо! Не так… развались в какой-нибудь интересной позе. — Прости, — сказал я в самой дэшил-хэмметовской манере,[109] на какую только был способен, заострив подбородок и бросая холодно-стальной взгляд. Нет времени. Я начал расхаживать по комнате среди его друзей: Гнойного, Рыхлого, Курчавого, Тихони-Безобидного и еще какого-то актера, который, насколько я помню, на вопрос о том, как он собирается играть роль в фильме, однажды сказал: «Сыграю, как трепетная лань». Я выключил радио. В ответ на это многие из присутствующих зашевелились; тогда я вырвал радиоприемник с корнем из стены. Некоторые приподнялись и сели. Я поднял фрамугу окна и вышвырнул приемник вон. Тут они все закричали, как будто я только что спустил их собственных матерей в лифтовую шахту. Радиоприемник с надлежащим звуком хлопнулся о бетонную дорожку внизу. С блаженной улыбкой на лице я обернулся к собравшимся. Многие из них уже вскочили на ноги и покачиваясь направлялись в мою сторону, несмело угрожая. Я вытащил из кармана двадцатидолларовую бумажку, не глядя сунул ее кому-то из них и сказал: «Пойди купи новый». Тот грузно помчался вон из комнаты. Дверь со стуком захлопнулась. Я услышал, как он скатился по ступеням вниз, как будто гнался за своей утренней дозой. — Ладно, Шелли, — сказал я, — где он? — О чем ты, дорогуша? — спросил он, широко раскрыв невинные глаза. — Ты знаешь о чем, — сказал я, в упор глядя на стакан в его тонкой руке. Это был напиток Папы, особая смесь папайи, лайма, лимона и рома, какую готовили только в «Куба либре». И, словно желая уничтожить улику, он быстро допил его до дна. Я направился к стене, в которой были три двери, и коснулся одной из них. — Это туалет, милый. Я положил руку на вторую дверь. — Не входи туда. Ты пожалеешь, что увидел это. Я не стал входить. Тогда я протянул руку к третьей двери. — Ну что ж, дорогой, входи, — раздраженно сказал Шелли. Я открыл дверь. За ней оказалась небольшая комнатушка с простецкой кроватью и столиком у окна. На столе стояла птичья клетка, накрытая платком. Из-под платка слышался шорох перьев и царапанье клюва о железные прутья. Шелли Капон подошел и скромно встал рядом со мной, поглядывая на клетку и держа в своих миниатюрных пальцах новую порцию напитка. — Как жаль, что ты пришел сегодня не в семь вечера, — произнес он. — Почему в семь? — А потому, Раймундо, что к тому времени мы бы как раз разделались с нашей дичью в соусе карри, нашпигованной диким рисом. Интересно, много ли белого мяса под перьями у попугая или совсем ничего? — Ты сделал бы это?! — вскричал я. И посмотрел на него. — Ты бы сделал, — сказал я, отвечая сам себе. Я постоял еще немного у двери. Затем медленно прошел через небольшую комнату и остановился возле клетки с накинутым на нее платком. Я увидел одно-единственное слово, вышитое поверх платка: МАМА. Я бросил взгляд на Шелли. Тот пожал плечами и стыдливо потупился. Я протянул руку к платку. Шелли вдруг сказал: — Нет. Прежде чем снимешь его… спроси о чем-нибудь. — О чем, например? — О Ди Маджо.[110] Спроси о Ди Маджо. Тут словно маленькая десятиваттная лампочка щелкнула у меня в мозгу. Я кивнул. Наклонившись к спрятанной под платком клетке, я прошептал: — Ди Маджо, тысяча девятьсот тридцать девятый. Живой компьютер словно задумался на минутку. Под словом МАМА зашуршали перья, клюв застучал о прутья клетки. Затем тоненький голосок произнес: — Полных пробежек тридцать. Отбитых в среднем — триста восемьдесят один. Я был ошеломлен. Но затем шепнул: — Бейб Рут,[111] тысяча девятьсот двадцать девятый. Снова пауза, шорох перьев, стук клюва и: — Полных пробежек шестьдесят. Отбитых в среднем — триста пятьдесят шесть. Мазила. — Боже мой, — сказал я. — Боже мой, — эхом отозвался Шелли Капон. — Это он, попугай, который знал Папу. — Он самый. Я снял платок. Не знаю, что я ожидал увидеть под вышитой тканью. Быть может, миниатюрного охотника в лесных сапогах, куртке и широкополой шляпе. А может, симпатичного крохотного рыболова с бородой и в свитере с воротником, сидящего на деревянной жердочке. Что-нибудь маленькое, что-нибудь литературное, что-нибудь человекоподобное, что-нибудь фантастическое, но только не попугая. Но там был всего лишь попугай. И даже не самый красивый из попугаев. Вид у него был такой, будто он годами не спал по ночам; одна из тех неряшливых птиц, которая никогда не чистит перышки и не полирует свой клюв. У него был зеленовато-черный порыжевший окрас, тускло-желтый горбатый нос и круги под глазами, как у скрытого пьяницы. Такие обычно, ковыляя, выпархивают из бара в три утра. Отбросы попугайного общества. Шелли Капон словно угадал мои мысли. — Если накрыть клетку платком, — сказал он, впечатление сильнее. Я положил платок обратно на решетку. Мысли мелькали в моей голове. Потом потекли совсем медленно. Я наклонился к клетке и прошептал: — Норман Мейлер.[112] — Не мог вспомнить алфавит, — произнес голос из-под платка. — Гертруда Стайн, — сказал я. — Страдала крипторхизмом,[113] — отозвался голос. — Боже мой, — выдохнул я. И отступил назад. Я смотрел на покрытую платком клетку. Затем подмигнул Шелли Капону. — Ты отдаешь себе отчет, что это такое, Капон? — Золотая жила, дорогой Раймундо! — довольно просиял он. — Целый монетный двор! — поправил его я. — Бесконечные возможности для шантажа! — И причины для убийства! — добавил я. — Ты представь, — фыркнул Шелли в стакан, представь, сколько бы отвалило одно только издательство Мейлера за то, чтобы эта пташка заткнулась! Я снова обратился к клетке: — Френсис Скотт Фицджеральд. Молчание. — Попробуй «Скотти», — предложил Шелли. — А-а-а-а, — произнес голос внутри клетки. — Не плохой удар слева, но напористости не хватает. Приятный соперник, хотя… — Фолкнер,[114] — сказал я. — Средние результаты по очкам хорошие, всегда играл только в одиночном разряде. — Стейнбек![115] — В конце сезона финишировал последним. — Эзра Паунд![116] — В тридцать втором перешел в низшую лигу. — Думаю… мне не помешает… выпить бокальчик этого напитка. Кто-то вложил мне в руку стакан. Я залпом осушил его и кивнул. Зажмурившись, я почувствовал, как мир завращался вокруг меня, потом открыл глаза и увидел Шелли Капона, классического сукина сына на все времена. — Тут есть кое-что еще более фантастическое, — сказал он. — Ты слышал едва ли половину. — Врешь, — ответил я. — Что еще тут может быть? Он загадочно улыбнулся — только Шелли Капон в целом свете умеет так загадочно, так злодейски улыбаться. — Вот как все было, — начал он. — Помнишь, в последние годы, когда Папа жил здесь, у него были серьезные трудности с тем, чтобы переносить свои опусы на бумагу? Так вот, после «Островов в океане» он задумал еще один роман, но, похоже, почему-то так и не смог его записать… О да, роман уже был у него в голове — весь сюжет, и многие слышали, как он упоминал об этом, — но, похоже, он просто его не записал. Зато он ходил в «Куба либре», выпивал стакан за стаканом и подолгу разговаривал с попугаем. Раймундо, на протяжении всех этих долгих пьяных ночей Папа рассказывал Эль-Кордобе сюжет своей последней книги. И со временем, постепенно птица его запомнила. — Его прощальная книга! — воскликнул я. — Самый-самый последний роман Хемингуэя! Не написанный, но записанный в мозгу попугая! Господи Иисусе! Шелли качал головой, глядя на меня с улыбкой падшего херувима. — Сколько ты хочешь за эту птицу? — Дорогой мой, милый Раймундо, — Шелли Капон помешал мизинчиком в своем стакане. — Неужели ты думаешь, что я продам эту птицу? — Однажды ты продал свою мать, затем снова выкрал ее и продал опять под другим именем. Брось, Шелли. Ты напал на кое-что стоящее. — Я задумчиво наклонился над покрытой платком клеткой. — Сколько телеграмм ты разослал за последние четыре-пять часов? — Да ты что! Ты меня пугаешь! — Сколько международных телефонных звонков за счет абонента ты сделал после завтрака? Шелли Капон издал глубокий печальный вздох и вытащил из кармана своего вельветового пиджака смятую копию телеграммы. Я взял ее и прочел: ДРУЗЬЯ ПАПЫ ВСТРЕЧАЮТСЯ ГАВАНЕ ЗПТ ПРЕДАТЬСЯ ВОСПОМИНАНИЯМ НАД ПТИЦЕЙ И БУТЫЛКОЙ ТЧК ЗАЯВКИ НА ТОРГИ ВЫСЫЛАЙТЕ ТЕЛЕГРАММОЙ ЗПТ ИЛИ НЕ ЗАБУДЬТЕ ЗАХВАТИТЬ ЧЕКОВУЮ КНИЖКУ И ОТКРЫТЬ СОЗНАНИЕ ТЧК ПЕРВЫЙ ПРИШЕЛ ПЕРВЫЙ КУПИЛ ТЧК ЧАСТИ ФИЛЕЙНЫЕ ЦЕНЫ ЮБИЛЕЙНЫЕ ТЧК МЕЖДУНАРОДНЫЕ ИЗДАНИЯ ЗПТ КНИГИ ЗПТ ЖУРНАЛЫ ЗПТ ТЕЛЕВИДЕНИЕ ЗПТ ПРАВА НА ЭКРАНИЗАЦИЮ ТИРЕ ВСЕ ПОДОЙДЕТ ТЧК С ЛЮБОВЬЮ ТЧК ШЕЛЛИ САМИ-ЗНАЕТЕ-КАКОЙ ТЧК Боже мой, снова подумал я, роняя на пол телеграмму, в то время как Шелли протягивал мне список адресатов, которым она была разослана: «Тайм». «Лайф». «Ньюсуик». «Скрибнер». «Саймон-энд-Шустер». «Нью-Йорк таймс». «Крисчен сайенс монитор». Лондонская «Таймс». «Монд». «Пари-матч». Один из Рокфеллеров. Кое-кто из Кеннеди. Си-би-эс. Эн-би-си. «Метро-Голдвин-Майер». «Уорнер бразерс». «20-й век Фокс». И так далее, и так далее, и так далее. Чем дальше я читал этот длинный список, тем глубже погружался в меланхолию. Шелли Капон швырнул на столик перед клеткой пригоршню ответных телеграмм. Я быстро пролистал их. Все, буквально все в этот самый момент летели сюда. Самолеты слетались со всех концов света. Через каких-нибудь два, четыре, самое большее шесть часов Куба будет кишеть агентами, газетчиками, придурками и законченными дураками, плюс тайные похитители из контрразведки и белокурые старлетки, мечтающие появиться на обложках журналов с птицей на плече. Я прикинул, что у меня в запасе, может быть, еще есть полчаса, в течение которых надо что-то предпринять, не знаю что. Шелли слегка подтолкнул меня локтем. — Кто тебя прислал, дорогой? Знаешь, ты ведь пришел самым первым. Назови хорошую цену и все, ты свободен, может быть. Разумеется, я должен рассмотреть и другие предложения. Но возможно, здесь скоро станет так людно и шумно. Я начну паниковать из-за содеянного. Возможно, мне захочется продать подешевле и свалить побыстрее. Ведь, сам подумай, может возникнуть проблема с вывозом этой птицы из страны, верно? А тем временем Кастро может объявить попугая национальным памятником, или произведением искусства, или… да, черт возьми, Раймундо, кто тебя прислал? — Кое-кто, но теперь уже никто, — в задумчивости ответил я. — Я приехал от имени другого лица. Но уеду отсюда сам по себе. Во всяком случае, отныне есть только я и птица. Я читал книги Папы всю свою жизнь. И теперь я знаю: я приехал только потому, что должен был приехать. — Господи, да он альтруист! — Прости, что обидел тебя, Шелли. Раздался телефонный звонок. Шелли взял трубку. Со счастливым видом, поболтав немного, он велел кому-то ждать его внизу, повесил трубку и, приподняв бровь, бросил мне: — Люди из Эн-би-си ждут в холле. Они хотят записать прямо здесь часовое интервью с Эль-Кордобой. Говорят о шестизначной сумме. Мои плечи так и опустились. Телефон снова зазвонил. На этот раз я сам, к своему собственному удивлению, поднял трубку. Шелли взвыл. Но я сказал: — Алло? Да? — Senor, — послышался чей-то голос. — Здесь senor Хобвелл из «Тайм», он говорит, из журнала. Я тут же представил себе лицо попугая на обложке ближайшего еженедельного номера и сразу за ней — шесть страниц текста. — Скажите, пусть подождет, — и повесил трубку. — «Ньюсуик»? — попробовал угадать Шелли. — Нет, второй, — ответил я. — «Там, наверху, в тени холмов, снег был прекрасен», — произнес голос из клетки, накрытой платком. — Заткнись, — спокойно и устало сказал я. — Заткнись же ты, черт побери. В дверном проеме за нашими спинами появились две фигуры. Друзья Шелли Капона начали подходить и бродили по комнате. Их все прибывало, и я почувствовал, как меня пробирает дрожь и бросает в пот. Я начал почему-то подниматься на ноги. Мое тело собиралось что-то сделать, я сам не знал что. Я посмотрел на свои руки. Внезапно правая рука потянулась в сторону. Она опрокинула клетку, открыла настежь решетчатую дверцу и рывком схватила попугая. — Нет! Раздался общий изумленный вопль, словно оглушительная волна накатила на берег. Своим действием я как будто дал всем присутствующим в поддых. Каждый охнул, сделал шаг вперед и вознамерился завопить, но я уже вытащил попугая из клетки. Я держал его за горло. — Нет! Нет! — подскочил ко мне Шелли. Я пнул его в голень. Он с криком опустился на пол. — Не двигаться! — сказал я и чуть не рассмеялся, услышав из собственных уст это избитое клише. — Вы когда-нибудь видели, как убивают курицу? У этого попугая тонкая шейка. Одно движение — и я откручу ему голову. Всем стоять на месте. Все замерли. — Сукин сын, — проговорил Шелли Капон, сидя на полу.