У бабушки это было написано на лице. У деда не сходило с языка. А у Дугласа просто было такое настроение. Прощай, лето. Вот и опять эти слова были у деда на устах, когда он, стоя на веранде, разглядывал озерцо травы без единого одуванчика, поникшие головки клевера и тронутые ржавчиной деревья. Настоящее лето кончилось, и в воздухе витал запах Египта, прилетевший с восточным ветром. — Что-что? — переспросил Дуглас. Будто не расслышал. — Прощай, лето. — Облокотившись на перила, дедушка зажмурил один глаз, а вторым прошелся по линии горизонта. — Знаешь, Дуг, что это такое? Это как цветок у обочины, что назван в честь нынешней поры. Ты погляди. Времена года повернули вспять. Ума не приложу, зачем к нам вернулось лето. Что оно здесь забыло? Печаль навеяло. А следом благодать. Вот так-то, Дуглас: прощай, лето. Куст папоротника, выросший за перилами, клонился в пыль. Дуглас бочком подобрался к деду, чтобы впитать в себя эту небывалую зоркость, умение видеть за грядой холмов что-то такое, от чего хочется плакать, и еще то, что испокон веков дарует радость. Но впитать в себя удалось только запахи трубочного табака и мужского одеколона «Тигр». В груди закрутился волчок: то темная полоса, то светлая, то смешинка в рот попадет, то теплая соленая влага затуманит глаза. — Надо пончик съесть да поспать чуток, — решил он. — Славно, мальчик мой, что у нас, на севере Иллинойса, есть обычай днем вздремнуть. Но прежде, конечно, следует заморить червячка. Дугласу на макушку опустилась большая теплая ладонь, и под ее тяжестью волчок стал кружиться еще быстрее, пока не окрасился одним уютным, мягким цветом. Поход на кухню за пончиками оказался вполне удачным. Как был, с усами из сахарной пудры, Дуг раскинулся на кровати и обдумывал, стоит ли сейчас дрыхнуть, но сон подкрался исподтишка со стороны изголовья. В половине четвертого пополудни двенадцатилетнее мальчишеское тело погрузилось в сумерки. Потом, во сне, нахлынула какая-то тревога. Вдалеке заиграл оркестр; приглушенные расстоянием духовые и ударные выводили незнакомый тягучий мотив. Подняв голову, Дуг прислушался. Казалось, трубачи с барабанщиками выбрались из пещеры на яркий солнечный свет: мелодия зазвучала громче. Звук окреп еще и потому, что к этому стройному оркестрику, который маршем шел к Гринтауну, добавились новые инструменты — видно, музыканты сначала рысцой трусили по сжатым кукурузным полям, а потом ступили на дорогу, вскинув блестящие медные трубы и деревянные палочки. Тут же подоспела и небольшая луна, оказавшаяся басовым барабаном. Черная стая растревоженных дроздов взмыла над опустевшими садами и повела партию пикколо. — Праздничное шествие! — ахнул Дуг. — Хотя какой сегодня праздник?.. Четвертое июля давно прошло, да и День труда уже позади… По мере приближения к городу мелодия становилась все громче, глубже, медленней и печальней. Подобно гигантской туче, чреватой молниями, она плыла над сумрачными холмами, задевала темные коньки крыш, обволакивала городские улицы. В ней слышалось ворчание грома. Дуглас вздрогнул и затаился. Процессия остановилась прямо у его дома. Солнечные зайчики от медных труб залетали в высокие окна и бились о стены, как перепуганные золотые птахи, рвущиеся на волю. Подкравшись к окну, Дуглас выглянул на улицу. И увидел знакомые лица. Дуглас заморгал. На лужайке, с горном в руках, вытянулся Джек Шмидт, который в школе сидел за соседней партой; Билл Арно, лучший друг Дугласа, поднимал кверху тромбон; мистер Уайнески, городской парикмахер, стоял с тубой, словно обвитый кольцами удава, и еще… стоп! Дуглас прислушался. В доме была мертвая тишина. Развернувшись на пятках, он бросился вниз по лестнице. В пустой кухне пахло беконом. Столовая еще хранила аромат блинчиков, но это знал только ветер, который, как призрак, шевелил занавески. Дуглас побежал к дверям и выскочил на крыльцо. Дом и вправду обезлюдел, зато в палисаднике было не протолкнуться. В числе музыкантов оказались дедушка с валторной, бабушка с тамбурином и братишка Скип с дудкой. Стоило Дугласу остановиться у перил, как в его честь раздались дружные приветствия, и под эти крики у него мелькнула мысль: как быстро все переменилось. Только что бабушка замесила тесто (опара, с мучными отпечатками ее пальцев, так и осталась на кухонной доске), дед отложил том Диккенса, а Скип спрыгнул с дикой яблони. И вот, обзаведясь инструментами, они уже стояли в той же толпе, что и многочисленные знакомые, учителя, библиотекарши и дальние родственники, нагрянувшие из далеких персиковых садов. Приветствия смолкли; все рассмеялись, позабыв про унылую мелодию, с которой только что прошли через весь город. — Эй! — решился наконец Дуг. — В честь чего музыка? — Что за вопрос? — отозвалась бабушка. — Сегодня твой день, Дуглас. — Мой день? Твой, Дуг. Особенный день. Лучше всяких именин, пышней Рождества, торжественней Четвертого июля, чудесней Пасхи. Твой день, Дуг, твой и только твой! — Это уже выступал с речью мэр города. — В каком смысле?.. — Дуг… — Дедушка подтолкнул к нему огромную корзину. — Тут пирог с земляникой. — И земляничный торт, — подсказала бабушка. — И земляничное мороженое. Все заулыбались. А Дуглас попятился и застыл, как забытое на жаре эскимо, которое почему-то не тает. — Как стемнеет, будут фейерверки! — Скип заиграл на дудке. — Сразу, как стемнеет. И еще — так и быть — забирай моих светлячков: у меня целая банка с лета осталась. — Ты мне никогда за просто так ничего не отдавал, Скип. С чего это ты вдруг раздобрился? — Так ведь сегодня — День Дугласа Сполдинга, Дуг! Мы и цветы принесли. Мальчишкам не приносят цветы, подумал про себя Дуг, даже в больницу. Но сестры Рэмзи протягивали охапки цветов «прощай-лето», а дедушка торопил: — Не медли, Дуг! Тебе возглавлять процессию! Корабль ждет! — Корабль? Мы отправляемся на пикник? — Точнее сказать, в путешествие. — Мистер Уайнески сорвал с себя парикмахерский фартук и нахлобучил соломенную шляпу цвета кукурузных хлопьев. — Прислушайся! С берега озера, до которого было не меньше мили, донесся пароходный гудок. — Шагом марш! — скомандовал дед. — Ать-два, левой, присоединяйся, Дуг, ать-два, левой! — А что… Зазвенел бабушкин тамбурин, запищала Скипова дудка, застонала дедушкина валторна, и толпа, кругами ходившая по лужайке, смела Дугласа с крыльца и увлекла его по улице под тявканье бежавших впереди и сзади собак; машины притормаживали, чтобы не мешать процессии, встречные приветственно махали, а один умник даже распотрошил телефонный справочник и стал бросать эти бумажки с крыши гринтаунской гостиницы, но пока телефонное конфетти опустилось на мостовую, шествие было уже далеко: оставив позади солнце и город, процессия спускалась по склону. Над притихшим озерным берегом солнце спряталось за тучи, а собравшийся над водой туман перешел в такое широкое и стремительное наступление, что Дуг даже струхнул: можно было подумать, кто-то срезал с осеннего неба тяжелое грозовое облако, чтобы оно, рухнув с высоты, затопило и берег, и город, и стройный ритм духового оркестра. Процессия остановилась. К пристани двигался невидимый до поры до времени пароход, оглашая берег скорбными гудками туманного горна. — Не останавливайся, дружок, ступай на причал, — негромко сказал дед. — Кто быстрей? — Скип припустил вперед. Но Дуглас не двинулся с места. Потому что из тумана выплывал, иллюминатор за иллюминатором, сработанный из белого теса корабль: он остановился в дальнем конце пристани и отдал сходни. — А почему… — Дуглас глядел во все глаза. — Почему корабль без названия? Все посмотрели в ту сторону — и верно, на борту длинного белого парохода, в носовой части, не оказалось никакой надписи. — Дело в том, Дуг… Корабельный гудок протяжно вскрикнул, и толпа зашевелилась, подталкивая Дугласа вперед, по дощатому пирсу, к трапу. — Ты поднимешься на борт первым, Дуг! — Играйте, пусть идет под музыку! И оркестр, вскинув тонну духовых, двести фунтов бубенчиков и цимбал, грянул троекратное «Ведь он — отличный малый». Не успел Дуглас дать команду своим ногам — ать-два, ать-два, — как его внесли на палубу, а по сходням уже сновали туда и обратно матросы, поднимавшие на борт корзины провизии… Бух! Это обрушился трап. Дуглас вскрикнул и заметался. Ему одному удалось остаться на борту. Друзья и родные теснились на причале, как в западне. — Эй, постойте! Трап обрушился не случайно. Кто-то его сорвал. — Надо держаться! — протяжно закричал Дуглас. — Ты прав, — негромко сказал откуда-то с причала дедушкин голос, — надо держаться. Оказалось, причал вовсе не был западней. Дуглас заморгал. Это он попал в ловушку на пароходе. У него вырвался душераздирающий вопль. Пароход загудел. И начал отваливать от пристани. Оркестр играл «Колумбия, жемчужина океана». — Вот черт, да подождите вы! — Счастливо, Дуг! — Постойте! — В добрый путь, в добрый путь! — дуэтом пропели городские библиотекарши. — До свидания! — пронеслось по толпе. Оглядев расставленные на палубе корзины со снедью, Дуглас вспомнил какой-то музей в Чикаго, где он давным-давно видел египетскую гробницу с игрушками и засохшими съестными припасами, погруженными в маленький долбленый челн. В глаза словно бросили пригоршню пороха. Дуглас, как безумный, с воем завертелся на месте. — Плыви, Дуг, плыви… — Женщины махали белоснежными платочками, а мужчины — соломенными шляпами. Кто-то поднял маленькую собачонку и принялся размахивать ею в воздухе. А корабль, разрезая холодную воду, кутался в туман; звуки оркестра затихли, и теперь стоявшую на причале родню было едва видно. — Погодите! — закричал Дуглас. — Еще не поздно! Дайте им знак развернуться! Вы тоже можете отправиться в путешествие! Да- да, поплывем все вместе! — Нет, Дуг, ты один, — откликнулся с берега дедушкин голос. — Тебе пора, мой мальчик. В этот миг до Дугласа дошло, что на борту действительно нет ни души. Обыщи хоть все закутки — ни капитана, ни старпома, ни матросов. Только он один плыл сквозь туман под рокот и пыхтенье мощных двигателей, живущих своей скучной жизнью в недрах машинного отделения. На ватных ногах он двинулся в сторону носового отсека. Почему-то ему показалось, что можно перегнуться через борт и на ощупь различить еще не высохшие буквы — название судна. Почему перепутались времена года? Зачем вернулось тепло? Ответ был прост. Корабль звался «Прощай, лето». Тепло вернулось за ним одним. — Дуг… — таяли голоса. — Ах, счастливо… в добрый путь… простимся?.. — Скип, бабушка, дедушка, Билл, мистер Уайнески, нет-нет- нет, эй, Скип, ау, бабушка, дедушка, спасите! Но берег уже обезлюдел, пристань растворилась в тумане, процессия вернулась в город, а корабль дал последний гудок, и от этого все внутренности у Дугласа разлетелись на мелкие осколки, которые слезами брызнули из глаз, и тут он разревелся в голос, твердя имена тех, кто остался на берегу, и получилось одно чудовищное, исполинское слово, от которого содрогнулась душа, а сердце облилось кровью и зашлось в сдавленном крике: — Дедушка-бабушка-скип-билл-мистер-уайнески-помогите! Тут он сел в постели, весь в холодном поту и в слезах. Потом решил еще поваляться; слезы затекали в уши, а он содрогался от рыданий, хотя уже чувствовал, что лежит на своей кровати, а ласковый солнечный свет гладит его пальцы, судорожно впившиеся в лоскутное одеяло. Закатная пора принесла в спальню щедрый сноп лимонадных лучей. Слезы высохли. Поднявшись с постели, Дуглас подошел к зеркалу, чтобы посмотреть, как выглядит печаль, и увидел: она затуманила лицо и глаза, да так, что вовек не сотрешь. Тогда он потянулся к этому незнакомому лицу в зеркале — и наткнулся на незнакомую руку, от которой веяло холодом. В кухне пеклись пироги, наполняя весь дом аппетитными вечерними запахами. Дуглас тихонько сошел вниз, понаблюдал, как бабушка вытаскивает из курицы диковинные потроха, задержался у окна, глядя, как Скип карабкается на свое любимое дерево, чтобы заглянуть за горизонт, а потом вразвалочку вышел на крыльцо, но запах пирогов настиг его и там — как нарочно привязался и не отставал ни на шаг. На крыльце уже стоял кое-кто, решивший выкурить предпоследнюю за этот день трубку. — Ой, дедушка, ты здесь?! — А где ж мне быть, Дуг? — Фу ты. Уф. Ох. Ты никуда не делся. И дом никуда не делся. И город. — Да ведь и ты вроде никуда не делся. — Ага! Вот здорово! Дед покивал, посмотрел в небо, глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы заговорить, но Дуглас, охваченный внезапным смятением, выкрикнул: — Нет, не надо! — Не надо чего, дружок? Не надо, ответил про себя Дуг, говорить то, что ты собирался сказать. Дед выжидал. Деревья, склонившие к траве свои тени, на глазах окрашивались осенним цветом. Вдалеке последняя газонокосилка сбривала и состригала годы, укладывая их свежими холмиками. — Дедушка, а правда… — Ты о чем, Дуг? Дуглас сглотнул, зажмурился, чтобы спрятаться в темноту, и выпалил: — А правда, что смерть — это как будто ты один поднимаешься на корабль и уплываешь далеко-далеко, а все твои остаются на берегу? Дед пожевал эту мысль, изучил пару-другую облаков и кивнул: — Ну, примерно так, Дуг. А почему ты спрашиваешь? — Просто так. Дуглас проводил глазами высокое облако, которое никогда прежде не принимало таких очертаний и больше никогда таким не будет. — А что ты хотел сказать, дедушка? — Э… надо вспомнить. Прощай, лето? — Да, сэр, — шепнул Дуглас, прильнул к высокому старику, взял его за руку и потерся щекой о дедову ладонь, а потом опустил ее себе на макушку — словно короновался на царство. Прощай, лето.