Да, мы выпили чуточку вина. Джеки сказал, что уже привык к вину. В армии пивом поили бесплатно. Я тоже не был пьян. Нора была ирландкой, но Джеки расцеловал ее по нашему обычаю, в обе щеки. — Позаботься о моем брате, пока я не вернусь, — сказал он. И кивнул Джоани, которая тогда училась в шестом классе, но явилась на ужин на высоких каблуках. — Маленькая Джоани, — сказал он. — Тебе так идет форма, — сказала Нора. Я жутко ревновал. Черные волосы Норы были пострижены очень коротко по тогдашней моде, а ее глаза, как бывает у некоторых ирландцев, походили на взбаламученный после грозы пруд. Мама злилась, что меня зациклило на ирландках, но при виде этих глаз она таяла. У Джоани — такие же глаза. Нора — теперь сестра Мэри Доминик, она удалилась от мирской жизни в бенедиктинский монастырь. Она могла быть и сестрой Элеанор Финниан, но не захотела. Видеться ей разрешается только с сестрами, отцом и матерью, и то раз в полгода, через зарешеченное окно. Нора ушла в монастырь в восемнадцать лет, той же весной. Но тогда, на ужине, она была просто красивой девушкой, любила смеяться и танцевать — такая же, как и четыре ее сестры. Их отец, Финниан-старший, не на шутку опасался, что не сможет выдать ее замуж, столько было в нашем пригороде Финниановых дочек. Никогда я не слышал от нее странных слов, ни до ни после того вечера. Лишь через несколько лет, когда мы вместе со всей семьей Финнианов присутствовали на ее пострижении и я увидел ее невестой Иисуса в чудном свадебном платье — она смотрела на меня, не на сестер, а на меня. Взгляд был такой, что мне показалась, будто она взяла меня двумя пальцами за кожу под подбородком и крепко ущипнула. Я понял, что она помнила тот вечер. Она помнила, что с ней что-то произошло. Это ее напугало — представьте, что кто-то стучится вам в ребра изнутри, и это не ваше сердце. На своем постриге Нора без слов дала мне это понять. Я уверен, что сама Нора не знала, что за слова слетели с ее губ, но она видела наши с Джеки лица и нашу реакцию. Видимо, у нее осталось только ощущение, как статическое электричество, которое чувствуешь кожей перед грозой. Просто те слова были произнесены не ее голосом. У Норы голос был звонкий, как смех, — казалось, она тебя дразнит или флиртует. А в тот момент ее голос стал медленным и мертвым, будто доносился из других времен, из далекого прошлого. Я точно знаю, что из-за этого она и ушла в монастырь. Ее мать, наверное, даже гордилась: вырастить монахиню — это почти как вырастить священника, на ступень ниже. Но если бы не то происшествие на вечеринке, у Норы сейчас был бы муж и выводок детей. Нора не была бледной богомолкой, она была рождена для радостей и проказ. Кэтлин более религиозна. Да и Джоани, моя жена, ей не уступала. Но произошло что-то, чему Нора не смогла бы подобрать названия — как и мы сами. И если она знает хотя бы половину того, что я знаю сейчас, то, должно быть, просыпается на своей железной кровати в ледяном поту и молит милостивого Господа о защите. Я часто думаю о том, как она там, одна, и молюсь, чтобы она не узнала того, что знаю я. Надеюсь, у нее сохранилось просто смутное ощущение, как воспоминания ребенка о прабабушке, умершей много поколений назад. Нора не заслуживает такого груза. Да никто не заслуживает. А она была хорошей девочкой. Все началось, когда Джеки выудил из кармана крохотный крестик, вырезанный из древесины яблони. Я уже говорил, он еще до армии наловчился вырезать своим ножиком довольно сложные вещи, а потом коротал время за резьбой и в казарме учебного лагеря. Его карманы были набиты безделушками: тиграми и цепями из единого куска дерева, маленькими ковбоями на лошадях, которых он дарил малышам в квартале, деревцами. Тете Мэгги он прислал чашку и чайник. Ему это давалось просто и естественно. Он резал так же непринужденно, как я или вы сдаете колоду карт. То, что для Норы он вытащил крест, а не цветок или звезду, было простым совпадением. Мы знали, что Нора скоро станет такой же необузданной, как и Патрисия. По крайней мере, я на это надеялся. Я надеялся, что мне достанется нечто большее, чем поцелуй. Может, и Джеки на что-то надеялся. Девушки тогда были очень снисходительны к парням, которые, возможно, отправлялись на верную смерть. И тем не менее в руках у Джеки оказался крест с разными завитушками и даже маленьким, грубым подобием тела Христова. Джеки отдал ей крест. Она с восторгом потянулась за ним; но потом сжала свои нежные бледные ладони. Она посмотрела на них — ногти впились в кожу, как когти. И потом голос — чужой, не Норы — вырвался из ее уст: — Хозяин этого ножа не был убит. Он умер от жажды. Он мучился три дня. Джеки аж подпрыгнул. Крестик выпал у него из рук и упал на ковер. — Кость на рукоятке ножа принадлежит земле. Это была волчья кость. Кость Зоры. Я не собирался пугать Нору, но почти завопил: — Чья? Зоры или Норы? Я надеялся, что она просто назвала свое имя. Но уже знал, что это не так. Разумеется, я сразу вспомнил древнюю богиню полуночи и рассвета, темную женщину Зорайю, о которой нам, детям, рассказывали бабуля и бабушка Сала. Нора меня не поняла. Она расхохоталась и снова стала собой. — Кто такая Зора? — хихикала она. — Ты забыл, как меня зовут? Нора! Она взяла бутылку пива из ведра со льдом — оглянулась, чтобы убедиться, что родители этого не видели, — и нагнулась, чтобы поднять с пола крест. — Очень красивая вещь. Спасибо, Джек. Нора потянулась, чтобы по-девичьи обнять его в знак благодарности. Но лицо Джеки было белым и влажным, как сырое тесто. Он напрягся и отпрянул от Норы, не сказав ни слова. Всего секунду Джеки с Норой смотрели друг другу в глаза, словно их связывала невидимая проволока. Милая, привычная улыбка Норы исчезла с ее лица. Она густо покраснела, будто кто-то плеснул ей в лицо ковшик женских румян. Потом Нора вцепилась в подол и развернулась, как в танце, — обычно она так делала, чтобы все разглядели ее стройные ноги в хлопковом колоколе юбки. — Увидимся, ребята, — крикнула она нам. — Ты тоже слышал, — сказал мне Джеки очень тихо, чтобы никто из толпившихся вокруг него не услышал. Он вынул нож из кармана и предложил мне. Я не взял. Я выставил перед собой ладони, словно заслоняясь от огня. Джеки сказал: — Давай, Ян, отдай его в Военный музей. Бесплатно. Я ответил, что скажу дедуле, чтобы тот отнес его в музей, а пока пускай Джеки уберет эту штуку. Мы оба знали, что дедуля этого не сделает. Мы не знали, был ли нож проклятым до того, как Джеки с его помощью вломился в склеп, — проклят нашим предком-солдатом, который украл его у умирающего, — или же дело было во вскрытой могиле? Но мы знали, что проклятье перешло с ножа на Джеки, и неважно, сколько он вырежет крестов. Мы видели, что оно было настолько сильным, что на минуту перекинулось даже на Нору. Черт знает почему. Может, из-за многих слоев грехов, старых и новых, в которых сам Джеки, возможно, был не виноват, просто нож лежал в коробке, ждал момента и набросился на ничего не подозревающую жертву, изменяя ее, шаг за шагом, превращая частицы добра в гниль. Я быстро сказал кузену: — Все кончилось. Странная была штука, но случаются и более странные вещи. — Неважно, — сказал в конце концов Джеки, после того как подошел к столу и опрокинул стопку виски. — Ничего уже не исправить. Он провел рукой по ежику волос и сжал лоб. Затем потянул за руку Патрисию Финниан и закружился с ней так, что их бедра свивались, подобно змеям. А потом они уехали. Вдвоем. Когда они вернулись, гости давно разошлись. Я услышал, как подъехала машина, лишь потому что не мог заснуть. Думаю, Патрисии не впервой было заявляться домой на рассвете, а вот тетя Мэгги утром была в ярости. Она грохнула чашку с кофе на стол перед Джеки, словно хотела облить его и обварить. Но Джеки дал понять, что он больше не маменькин сынок, и только попросил сахара. Если ему можно было отправиться на войну, то провести ночь с женщиной он тем более имел право. Вечером, в честь наступающего Рождества, мы все поставили ноги на топор, лежащий под столом, — семейная традиция, на удачу на следующий год. Дядя Гастон и дядя Жозеф тоже были с нами. Они подняли бокалы за Джеки и за меня. — За пару валетов, — провозгласил дядя Жозеф, потом поглядел на реба Яворски, который зашел к нам на ужин, хотя наши странные обычаи ничего не значили ни для него, ни для его жены и трех детей, как, впрочем, и их обычаи для нас. — За бубнового короля, короля бриллиантов, — добавил дядя Жозеф. Мистер Яворски покраснел. Думаю, заговаривать о чьем-то богатстве было дурным тоном. Хорошо, что зашел реб Яворски. Как и мы, он приехал из Европы и тоже волновался за тех, кто там остался. Дети у него были еще маленькие, в солдаты не годились, а сам он был слишком стар для армии. Но в Польше у него оставался брат. Я отвез Джеки на вокзал на его машине. На нем была зеленая форма. Он смахнул рукавом какую-то грязь с черного капота. Я отдал кузену вещмешок и попросил его не изображать из себя героя. — Только не я, братец Ян, — ответил Джеки. — В один прекрасный день я вернусь за сладкой Патрисией. Но когда я потянулся, чтобы обнять его, он отстранился. — Бывай, — сказал он и пошел вверх по лестнице. Это было неправильно. Все это было неправильно — мы не должны были так расставаться. Я подумал, что Джеки не хочет, чтобы эта непонятная пакость перескочила на меня. Женился я довольно молодым. Джоани только исполнилось семнадцать, но она уже расцвела. Мы долго ходили на танцы и в кино, прежде чем завели детей — наши сверстники давно уже стали мамами и папами. Моя поездка на могилу Джеки была почти спонтанной: я просто сел в самолет и полетел. У меня было не так много свободного времени, учитывая, что требовалось помогать Джоани и девочкам, не говоря уже о том, что я стал владельцем «Николаи и Николаи: Сантехника и отопление». Но сама Джоани сказала мне, чтобы я ехал, что Сэм, мой помощник, неделю как-нибудь управится и без меня. Она знала, что меня грызут мысли о Джеки, она слышала от своей матери, как близки мы с ним были в детстве. Денег на дорогу мне хватало, а Джоани не выказала ни малейшего желания ехать со мной. Для нее Восточная Европа все еще оставалась кровавым местом. Под словом «путешествие» она понимала поездку в Калифорнию или Флориду. Ехать на землю предков ей совсем не хотелось. — Ты был добр ко мне, Джан, — сказала она очень серьезно. — Ты не пил, ни разу не повысил голос на меня или детей. Если тебе необходимо это сделать, то делай. Кошмары начались задолго до нашей женитьбы. Кажется, Джоани надеялась, что поездка поможет мне от них избавиться. По прибытии я арендовал в аэропорту какую-то развалюху и поехал по узким дорогам среди лесистых холмов. Нужное место я отыскал без труда — там было все точно так, как описывал мне в письмах боевой товарищ Джеки по имени Антон. Он рассказал, как они отбились ночью от своего подразделения и «словно с каждым вдохом глотали туман». Их окружали Карпатские горы. Наступил март, но леса были темными и полными снега. Они нашли какую-то полянку, и Джеки вынул нож, чтобы настрогать лучин на растопку. Еще он заточил веточку на случай, если они увидят кролика. Из еды у них остались лишь старые галеты. На солдатах были теплые шапки и шинели, но обувь насквозь промокла. Они забрели так далеко, что уже не слышали выстрелов с поля боя. Наконец, они нарубили хвойных веток и сгрудились у костра, чтобы согреться. Незадолго до полуночи Антон проснулся, услышав голос Джеки. Он открыл глаза. На поляне, прямо в снегу, стояла женщина в длинном белом платье, с непокрытой головой и короткими черными волосами. На ней не было теплой одежды, но женщина, кажется, не мерзла. Она стояла, протянув руку. — Это был не я, — умолял Джеки. — Это мой дед, нет, мой прадед забрал его. А с кольцами — тогда я был лишь ребенком, глупым ребенком. Многие делают вещи и похуже. Женщина лишь покачала головой и протянула руку. Наконец, Джеки вложил барловский нож в ее ладонь. Нож провалился сквозь нее и звякнул о камень. Антон писал, что он пытался заснуть. Он лег и закрыл глаза. Он лежал лицом в снегу и не двигался, пока кожа не начала гореть. Когда он хотел пить, то ел снег. Так тянулись часы. Антон накинул на голову зеленую шинель и не шевельнулся, даже когда услышал крик Джеки. Он был похож на нас, бабушка рассказывала ему истории про Вилли и Вампира. Прекрасная дева без теплой одежды, думал он, ее нежная кожа беззащитна перед ветром. Полураздетая, с голыми руками. Сумасшедшая, решил он, из больницы, обозначенной на их карте. Эта бедная земля, которую футболят друг другу большие страны-задиры. Но все это время, даже под шинелью, он ощущал присутствие той женщины, беззвучное и терпеливое. Наконец она сказала: — Ты будешь жить долго и увидишь много детей, Иван. Антон клялся, что слышал эти слова. Он спрашивал, кто этот Иван. В первом же письме. Лишь через несколько лет, в восьмом или десятом письме, я признался, что Иван — это мое имя. К тому времени, как я вступил в пору, которую называют средним возрастом, в любой аптеке за несколько часов могли сделать копию фотографии, даже очень старой. Я заказал дубликат моего снимка с Норой, с той самой вечеринки. Я вложил увеличенную фотографию в конверт соответствующего размера и отослал Антону. Я знал, что он ответит: женщина в белом платье была Норой. Ответ пришел заказным письмом: «Да». Больше мы с ним не общались. Мои письма к нему возвращались обратно невскрытыми, но на конверте ни разу не было пометки «Адресат выбыл». Но он успел мне написать, чем все кончилось. Я верю ему. Но объяснить не могу. Утром Антон нашел Джеки мертвым. Вы уже догадались. Нож лежал у его головы, с его помощью Антон срезал молодую березку, сделал из нее две перекладины и связал их берестой в крест. Он завалил тело Джеки камнями, прочел молитву, потом швырнул нож как можно дальше и услышал, как тот ударился о скалу. Он побежал. Немецкие патрули прочесывали леса в поисках солдат, но его они проглядели. Он прошел мимо них, словно сам стал туманом. Антон бежал, пока его ботинки не превратились в лохмотья, потом бежал босиком. Затем он набрел на сарай местного крестьянина. Крестьянин делал вид, что он не знал, что у него прячется Антон, но каждую ночь оставлял в укромном месте еду. В последнем письме Антон написал, что на теле Джеки не было никаких следов — ни ранений, ни даже капли крови. Лишь громадный гвоздь пронзил его руку. Но крови вокруг раны не было. Гвоздь походил на те, что используют кровельщики. Вокруг были дикие места, ни деревни, ни фермы поблизости, и откуда-то взялся гвоздь. Казалось, он явился из той самой легенды, про гвозди для распятия Господа, которые никто не хотел ковать, пока за городом не нашлась какая-то цыганка. Она выковала гвозди, не зная их предназначения, как Джеки вырезал цветы. Я так и не пошел в колледж. Я работал вместе с папой. Когда он постарел, я занялся компанией, а он вел бухгалтерию. Имена на грузовике оставались теми же, хотя фирма состояла из меня, Сэма и сына Карины, Брайана Ольски. Не было больше братьев Николаи. Я надеялся, что у меня будут сыновья, но рождались только девочки, пять дочерей, как у мистера Финниана. Ну что ж теперь! Все мои дочери родили сыновей. У меня семеро внуков. Дочь Полли учится в колледже на учителя, но хочет продолжить мой бизнес, переименовать его в «Николаи и дочь». Сомневаюсь, что она это сделает, но семейный бизнес, конечно, неплохо. Она ничего не боится. Я боюсь. На том поле в Карпатах почти весь день и следующее утро я потратил на поиски барловского ножа. Я знал, что не ошибся местом, потому что Антон тоже на него возвращался и сделал несколько снимков. Груда камней, похожая на перевернутую лодку, и березка, которую Антон посадил у изголовья Джеки. Она выросла в целое дерево с беспокойными ветвями. Но я не нашел ножа. Нашел гвоздь. Прошло уже двадцать пять лет. Он должен был уйти в землю примерно на фут, и это не считая зимних снегов и летних оползней. Но он лежал там и ждал меня. И хотя дня не проходило, чтобы я не скучал по Джеки, мне было ясно: если я сейчас подниму гвоздь, все, что увидел Джеки в тени этой горы, накинется и на меня. Я оставил его на месте. Через много лет одна из девчонок упомянула музыкальную группу «Девятидюймовые гвозди». Резче, чем следовало, я спросил у нее, что значит это название. Как-то раз, в машине, мы поймали их песню по радио. Полли прибавила звук. Было такое впечатление, что кто-то до смерти запинал церковный орган. Я никому об этом не рассказывал. Только маме. Она пыталась пошутить, но у нее погрустнело лицо. Она сотворила крестное знамение, православный крест: лоб, живот, два сердца. Чистая случайность, что Джеки получил нож, а я — штык. У дедули не было любимчиков. Что, если Джеки досталась участь, предназначавшаяся мне? Не был ли тот гвоздь — без меток, лежавший на поверхности, — безмолвным обвинением? Сами по себе мы, Николаи, живем долго. Полли вон зовет меня «дедом», а я еще лет двадцать протяну. Что, если ты меняешься с кем-то судьбой, с кем-то, настолько на тебя похожим, что ты обманываешь самого Бога — Бога или кого-то еще на другой стороне, кого-то, кто ждет? Что, если судьба не отчаялась и знает мое имя? Как сказал Джеки, ничего уже не исправить. О рассказе «Подарок судьбы» Вечного Брэдбери пою! Когда я была очень молода, а Брэдбери был уже пожилым человеком, я как-то попыталась впечатлить парня, который мне очень нравился, чтением вслух для его маленькой дочери. Рассказ, который я читала, назывался «Электрическое тело пою!». Если вы видели очаровательную телепостановку 1982 года с участием Эдварда Херрманна, то помните ее как «Электрическую бабушку». Я получила больше, чем ожидала. Как и все дети в школе, я читала «Вино из одуванчиков» и повесть «Канун всех святых». Но, вернувшись к Рэю Брэдбери уже взрослой, я поняла, что не могу осилить «Электрическое тело пою!» за один раз. И вовсе не из-за того, что девочке, которой тогда было лет шесть, стало скучно. Ей не было скучно. Из-за меня. Мне не было скучно. Я была потрясена — сначала мастерством автора, а потом эмоциями, которые не смогла сдержать моя недавно обретенная «взрослость». Я сидела в кресле-качалке и плакала, как в тот, первый раз, когда я прочла, что Шарлотта была не просто хорошим другом, но и хорошим писателем. Я чувствовала, что обрела что-то давно утраченное и дорогое мне, что-то, потерянное так давно, что я заставила себя забыть, каким чудесным оно было, — забыть, чтобы не скучать по нему. Я забыла, как хорош Рэй Брэдбери. Я забыла, какие тонкие и обманчивые у него истории, подобно «Дерево растет в Бруклине» Бетти Смит и «Убить пересмешника» Нелл Харпер Ли. Их раздирают страшные тайны, которые взрослые привыкли не замечать и делать вид, что их не существует. На случай, если вы не читали «Электрическое тело пою!»: это рассказ об овдовевшем отце, который везет детей на завод, где для них собирают робота-няню, идеальную бабушку. И получился идеальный рассказ, один из самых идеально выстроенных и трогательных рассказов, что я только читала. Постепенно, как и полагается детям (посмотрите хотя бы «Историю игрушек — 3»), они перерастают потребность в бабушке, которая может вытягивать нить для воздушного змея прямо из пальца. Но потом, потеряв отца и вырастив собственных детей, эти дети — уже пожилые люди — возвращаются к своей электрической бабушке, такой же любящей и живой, как раньше. Через пару дней я снова читала вслух для той же девочки. Рассказ назывался «Возвращение»: каждый год, на Хеллоуин, собирается большая семья, состоящая из вампиров, оборотней и вурдалаков всех мастей. Единственный, кто этому не рад, — Тимоти, младший из детей, который родился инвалидом, мутантом. Тимоти жутко не повезло — он обычный человек. В конце рассказа мать Тимоти (прообраз Мортишии Аддамс) утешает его. Она обещает, что, когда он умрет, она будет навещать его в канун Дня всех святых и переносить в местечко поукромнее. Если прежде я была потрясена, то тут совсем расклеилась. Брэдбери местами не менее сентиментален, чем Стейнбек, но он никогда не бывает приторным. Это простое повторение искренних человеческих эмоций, от которых невозможно устать или отгородиться. Моим отношениям с папой той девочки не суждено было длиться долго. Он, должно быть, решил, что я плакса. Ну и ладно. Вскоре после этого я написала Рэю Брэдбери. Это было так давно, что в редакции новостей, где я тогда работала, рядом с компьютером еще стояла пишущая машинка, а сам компьютер был размером с холодильник. Я уже не помню, что конкретно писала, кроме одной вещи: я надеялась, что когда-нибудь смогу написать произведение с такой же странной смесью ужаса и нежности. Как сейчас помню лицо курьера крупной редакции телевизионных новостей, которому довелось доставить адресату письмо в конверте, разрисованном драконами, ведьмами, мрачными замками, жуткими деревьями и зловещими летучими мышами с горящими глазами. Адресовано оно было «Жаклин Митчард, очень хорошей писательнице». Я снова расплакалась. С этого началась наша переписка и дружба, длившаяся тридцать лет. Мы много писали друг другу, несколько раз обедали вместе. Однажды, когда этот великий человек заезжал в город неподалеку (как эксперт по вампирам, он выступал перед национальной конвенцией дантистов), я притащилась на встречу с читателями, нагруженная книгами, чтобы он подписал по экземпляру для каждого из моих шести (на тот момент) детей. — А я вас знаю! — сказал Рэй со смешком, и мы обсудили множество тем — и мои надежды на экранизацию «Возвращения», и то, что детство мистера Брэдбери пришлось на ту же эпоху, что и молодые годы Рональда Рейгана в Диксоне, штат Иллинойс, помогло в написании «Марсианских хроник». Он сам это сказал. Причина, по которой Род Серлинг и некоторые другие писатели добились успеха в очень специфической сфере научной фантастики и ужасов (это справедливо и для их преемников, особенно Стивена Кинга), — их умение подмечать странности в обыденной жизни. Почему бы нет, спросили они? Кто бы не хотел, чтобы его бабушка никогда не уставала играть, не оставляла ребенка одного, не грустила и не обижалась на внуков — даже когда они перестали в ней нуждаться? Кто не стал бы скорбеть о смертном ребенке, родившемся в семье бессмертных монстров? Что за человек решит завести себе в качестве домашнего животного ребенка другого вида, инопланетянина с Венеры? (На этот вопрос мы можем получить ответ, если присмотримся к тем, кто покупает детенышей шимпанзе и пытается их выращивать — они ведь почти люди, только не такие, как мы.) Рэй Брэдбери открыл мне, что секрет писательства — секрет жизни. Наблюдай. Будь щедрым. Будь честен в эмоциях. Запоминай детали. Замечай невозможное в обыденном. Показывай, но не манипулируй. Сейчас мистеру Брэдбери 92 года. Не так давно я читала «Электрическое тело пою!» сыну Уиллу, седьмому из моих девяти детей — он учится во втором классе. Рассказ не показался мне заезженным, хотя я читала его много раз. Он не устарел. Он был тонким, веселым и точным, как и раньше, и по-прежнему брал за душу. — А неплохо было бы убрать тебя куда-нибудь, пока мы все не постареем, — предположил Уилл с детской прямолинейностью. — Неплохо, — ответила я. — Но я бы предпочла убрать куда-нибудь маму твоего папы. У меня тоже все в порядке с прямолинейностью. Но это было бы неплохо. Даже, сказала бы я, хорошо. Миры Брэдбери могут быть жесткими, иногда жестокими, но никогда — злыми. Что бы ни произошло с персонажами, они будут находиться под чуткой защитой человека, писателя, который ценил человеческое достоинство и предупреждал о человеческих изъянах и считал, что наполнять то и другое должен юмор. Когда мне было почти сорок, через пятнадцать с лишним лет после первого письма, я отослала мистеру Брэдбери мой первый роман. Я не рассчитывала на ответ — у писателя были проблемы со здоровьем, и только недавно стало лучше. Однако через неделю я получила записку, написанную Брэдбери собственноручно. «Ну что? Я был прав?» — говорилось в ней. Тогда — да и сейчас — мне кажется, что в большинстве случаев он не ошибался. Когда я села за написание моего первого рассказа в жанре ужасов, «Подарок судьбы» (который представлен здесь на ваш суд), то следовала примеру Рэя Брэдбери почти бессознательно, я не представляла, как много о нем думала. Некоторые самые странные детали повествования о сестре Николаи взяты с моего семейного древа: у моей бабушки действительно были две кузины-близняшки, которых взяли замуж двое братьев; мальчик, который ограбил цыганскую королеву и всю жизнь этим тяготился, существовал на самом деле. Другие детали и события заимствованы из жизней иных людей, включая пять сестер-ирландок, четыре из которых ушли в монастырь (хотя ни одна из них не стала вампиром с даром телепортации). Я старалась, чтобы все было скромным. Ржавый нож. Хромая нога. Сантехник, как мой отец, в партнерстве с шурином, как мой отец. Двухэтажный домик в районе, все звуки и запахи которого я знаю, как «Отче наш». Возможно, поэтому я и люблю этот рассказ. Я восхищаюсь им, почти как если бы чья-то другая рука вдохновляла и направляла мое перо. Может, так и случилось. У Рэя Брэдбери есть много детей и множество наследников. Жаклин Митчард Толстяк и малыш (Гэри А. Браунбек) Малыш поставил на пол квадратную утепленную сумку, оглянулся, чтобы убедиться, что за ним никто не следит, отпер заднюю дверь и вошел в дом — точнее, в кухню. Он снял с полок тарелки и стаканы, вынул из ящиков ножи, вилки и ложки, вытащил четыре большие бутылки газировки (еще запечатанные) из гигантского холодильника и взял со стола два широких подноса. Все это он разместил на сервировочном столике на колесах. Обычно на всю подготовку уходило пятнадцать минут; сегодня он уложился в десять. Малыш нервничал и был немного напуган. Он боялся, что пришел в этот дом в последний раз. Расставив все по подносам, чтобы столик не перевернулся, мальчик выкатил его в коридор, повернул налево и вошел в громадную спальню толстяка. — Привет, малыш! — сказал толстяк со своей кровати.