Милдред стояла у его постели, с любопытством разглядывая его. Не открывая глаз, он видел ее всю: сожженные химическими составами, ломкие, как солома, волосы, глаза с тусклым блеском, словно на них были невидимые бельма, накрашенный капризный рот, худое от постоянной диеты, сухощавое, как у кузнечика, тело, белая, как сало, кожа. Сколько он помнил, она всегда была такой. — Дай мне воды и таблетку аспирина. — Тебе пора вставать, — сказала она. — Уже полдень. Ты проспал лишних пять часов. — Пожалуйста, выключи гостиную. — Но там сейчас «родственники»! — Можешь ты уважить просьбу больного человека? — Хорошо, я уменьшу звук. Она вышла, но тотчас вернулась, ничего не сделав. — Так лучше? — Благодарю. — Это моя любимая программа, — сказала она. — Где же аспирин? — Ты раньше никогда не болел. — Она опять вышла. — Да, раньше не болел. А теперь болен. Я не пойду сегодня на работу. Позвони Битти. — Ты ночью был какой-то странный. — Она подошла к его постели, тихонько напевая. — Где же аспирин? — повторил Монтэг, глядя на протянутый ему стакан с водой. — Ах! — Она снова ушла в ванную. — Что-нибудь вчера случилось? — Пожар. Больше ничего. — А я очень хорошо провела вечер, — донесся ее голос из ванной. — Что же ты делала? — Смотрела передачу. — Что передавали? — Программу. — Какую? — Очень хорошую. — Кто играл? — Да ну, там вообще — вся труппа. — Вся труппа, вся труппа, вся труппа… Он нажал пальцами на ноющие глаза. И вдруг невесть откуда повеявший запах керосина вызвал у него неудержимую рвоту. Продолжая напевать, Милдред вошла в комнату. — Что ты делаешь? — удивленно воскликнула она. Он в смятении посмотрел на пол. — Вчера мы вместе с книгами сожгли женщину… — Хорошо, что ковер можно мыть. Она принесла тряпку и стала подтирать пол. — А я вчера была у Элен. — Разве нельзя смотреть спектакль дома? — Конечно можно. Но приятно иногда пойти в гости. Она вышла в гостиную. Он слышал, как она поет. — Милдред! — позвал он. Она вернулась, напевая и легонько прищелкивая в такт пальцами. — Тебе не хочется узнать, что у нас было прошлой ночью? — спросил он. — А что такое? — Мы сожгли добрую тысячу книг. Мы сожгли женщину. — Ну и что же? Гостиная сотрясалась от рева. — Мы сожгли Данте, и Свифта, и Марка Аврелия… — Он был европеец? — Кажется, да. — Радикал? — Я никогда не читал его. — Ну ясно, радикал. — Милдред неохотно взялась за телефонную трубку. — Ты хочешь, чтобы я позвонила брандмейстеру Битти? А почему не ты сам? — Я сказал, позвони! — Не кричи на меня! — Я не кричу. — Он приподнялся и сел на постели, весь красный, дрожа от ярости. Гостиная грохотала в жарком воздухе. — Я не могу сам позвонить. Не могу сказать ему, что я болен. — Почему? «Потому что боюсь, — подумал он. — Притворяюсь больным, как ребенок, и боюсь позвонить, потому что знаю, чем кончится этот короткий телефонный разговор: «Да, брандмейстер, мне уже лучше. Да, в десять буду на работе»». — Ты вовсе не болен, — сказала Милдред. Монтэг откинулся на постели. Сунул руку под подушку. Книга была там. — Милдред, что ты скажешь, если я на время брошу работу? — Как? Ты хочешь все бросить? После стольких лет? Только из-за того, что какая-то женщина со своими книгами… — Если бы ты ее видела, Милли… — Мне до нее нет дела. Не держала бы у себя книги! Сама виновата! Надо было раньше думать! Ненавижу ее. Она совсем сбила тебя с толку, и не успеем мы оглянуться, как окажемся на улице — ни крыши над головой, ни работы, ничего! — Ты не была там, ты не видела, — сказал Монтэг. — Есть, должно быть, что-то в этих книгах, чего мы даже себе не представляем, если эта женщина отказалась уйти из горящего дома. Должно быть, есть! Человек не пойдет на смерть так, ни с того ни с сего. — Просто она была ненормальная. — Нет, она была нормальная. Как ты или я. А может быть, даже нормальнее нас с тобой. И мы ее сожгли. — Это все пройдет и забудется. — Нет, это не пройдет и не забудется. Ты когда-нибудь видела дом после пожара? Он тлеет несколько дней. А этот пожар мне не потушить до конца моей жизни. Господи! Я старался потушить его в своей памяти. Всю ночь мучился. Чуть с ума не сошел. — Об этом надо было думать раньше, до того, как ты стал пожарным. — Думать! — воскликнул он. — Да разве у меня был выбор? Мой дед и мой отец были пожарными. Я даже во сне всегда видел себя пожарным. Из гостиной доносились звуки танцевальной музыки. — Сегодня ты в дневной смене, — сказала Милдред. — Тебе полагалось уйти еще два часа тому назад. Я только сейчас сообразила. — Дело не только в гибели этой женщины, — продолжал Монтэг. — Прошлой ночью я думал о том, сколько керосина я израсходовал за эти десять лет. А еще я думал о книгах. И впервые понял, что за каждой из них стоит человек. Человек думал, вынашивал в себе мысли. Тратил бездну времени, чтобы записать их на бумаге. А мне это раньше и в голову не приходило. Он вскочил с постели. — У кого-то, возможно, ушла вся жизнь на то, чтобы записать хоть частичку того, о чем он думал, того, что он видел. А потом прихожу я, и — пуф! — за две минуты все обращено в пепел. — Оставь меня в покое, — сказала Милдред. — Я в этом не виновата. — Оставить тебя в покое! Хорошо. Но как я могу оставить в покое себя? Нет, нельзя нас оставлять в покое. Надо, чтобы мы беспокоились, хоть изредка. Сколько времени прошло с тех пор, как тебя в последний раз что-то тревожило? Что-то значительное, настоящее? И вдруг он умолк. Он припомнил все, что было на прошлой неделе, — два лунных камня, глядевших вверх, в темноту, змею-насос с электронным глазом и двух безликих, равнодушных людей с сигаретами в зубах. Да, ту Милдред что-то тревожило — и еще как! Но то была другая Милдред, так глубоко запрятанная в этой, что между ними не было ничего общего. Они никогда не встречались, они не знали друг друга… Он отвернулся. Вдруг Милдред сказала: — Ну вот, ты добился своего. Посмотри, кто подъехал к дому. — Мне все равно. — Машина марки «феникс», и в ней человек в черной куртке с оранжевой змеей на рукаве. Он идет сюда. — Брандмейстер Битти? — Да, брандмейстер Битти. Монтэг не двинулся с места. Он стоял, глядя перед собой на холодную белую стену. — Впусти его. Скажи, что я болен, — промолвил он. — Сам скажи. Милдред заметалась по комнате и вдруг замерла, широко раскрыв глаза, — рупор сигнала у входной двери тихо забормотал: «Миссис Монтэг, миссис Монтэг, к вам пришли, к вам пришли. Миссис Монтэг, к вам пришли». Рупор умолк. Монтэг проверил, хорошо ли спрятана книга, не спеша улегся, откинулся на подушки, оправил одеяло на груди и на согнутых коленях. Придя в себя, Милдред бросилась к двери, и тотчас же в комнату неторопливым шагом, засунув руки в карманы, вошел брандмейстер Битти. — Выключите-ка «родственников», — сказал он, не глядя на Монтэга и его жену. Милдред выскочила из комнаты. Шум голосов в гостиной умолк. Брандмейстер Битти уселся, выбрав самый удобный стул. Его красное лицо хранило самое мирное выражение. Не спеша он набил свою отделанную медью трубку и, раскурив ее, выпустил в потолок большое облако дыма. — Решил зайти, проведать больного. — Как вы узнали, что я болен? Битти улыбнулся своей обычной улыбкой, обнажившей конфетно-розовые десны и мелкие, белые как сахар зубы. — Я видел, что к тому идет. Знал, что скоро вы на одну ночку попроситесь в отпуск. Монтэг приподнялся и сел на постели. — Ну что ж, — сказал Битти, — отдохните. — Он вертел в руках свою зажигалку, на крышке которой красовалась надпись: «Гарантирован один миллион вспышек». Битти рассеянно зажигал и гасил химическую спичку — зажигал, ронял несколько слов, глядя на крохотный огонек, и гасил его, снова зажигал, гасил и смотрел, как тает в воздухе тоненькая струйка дыма. — Когда думаете поправиться? — спросил он. — Завтра. Или послезавтра. В начале той недели. Битти попыхивал трубкой. — Каждый пожарник рано или поздно проходит через это. И надо помочь ему разобраться. Надо, чтобы он знал историю своей профессии. Раньше новичкам все это объясняли. А теперь нет. И очень жаль. — Пфф… — Только брандмейстеры еще помнят историю пожарного дела. — Пфф… — Сейчас я вас просвещу. Милдред нервно заерзала на стуле. Битти уселся поудобнее, минуту — не меньше — сидел молча, в раздумье. — Как все это началось, спросите вы, — я говорю о нашей работе, — где, когда и почему? Началось, по-моему, примерно в эпоху так называемой гражданской войны, хотя в наших уставах и сказано, что раньше. Но настоящий расцвет наступил только с введением фотографии. А потом, в начале двадцатого века, — кино, радио, телевидение. И очень скоро все стало производиться в массовых масштабах. Монтэг неподвижно сидел в постели. — А раз все стало массовым, то и упростилось, — продолжал Битти. — Когда-то книгу читали лишь немногие — тут, там, в разных местах. Поэтому и книги могли быть разными. Мир был просторен. Но когда в мире стало тесно от глаз, локтей, ртов, когда население удвоилось, утроилось, учетверилось, содержание фильмов, радиопередач, журналов, книг снизилось до известного стандарта. Этакая универсальная жвачка. Вы понимаете меня, Монтэг? — Кажется, да, — ответил Монтэг. Битти разглядывал узоры табачного дыма, плывущие в воздухе. — Постарайтесь представить себе человека девятнадцатого столетия — собаки, лошади, экипажи — медленный темп жизни. Затем двадцатый век. Темп ускоряется. Книги уменьшаются в объеме. Сокращенное издание. Пересказ. Экстракт. Не размазывать! Скорее к развязке! — Скорее к развязке, — кивнула головой Милдред. — Произведения классиков сокращаются до пятнадцатиминутной радиопередачи. Потом еще больше: одна колонка текста, которую можно пробежать за две минуты; потом еще: десять — двадцать строк для энциклопедического словаря. Я, конечно, преувеличиваю. Словари существовали для справок. Но немало было людей, чье знакомство с «Гамлетом» — вы, Монтэг, конечно, хорошо знаете это название, а для вас, миссис Монтэг, это, наверно, так только, смутно знакомый звук, — так вот, немало было людей, чье знакомство с «Гамлетом» ограничивалось одной страничкой краткого пересказа в сборнике, который хвастливо заявлял: «Наконец-то вы можете прочитать всех классиков! Не отставайте от своих соседей!» Понимаете? Из детской прямо в колледж, а потом обратно в детскую. Вот вам интеллектуальный стандарт, господствовавший последние пять или более столетий. Милдред встала и начала ходить по комнате, бесцельно переставляя вещи с места на место. Не обращая на нее внимания, Битти продолжал: — А теперь быстрее крутите пленку, Монтэг! Быстрее! Клик! Пик! Флик! Сюда, туда, живей, быстрей, так, этак, вверх, вниз! Кто, что, где, как, почему? Эх! Ух! Бах, трах, хлоп, шлеп! Дзинь! Бом! Бум! Сокращайте, ужимайте! Пересказ пересказа! Экстракт из пересказа пересказов! Политика? Одна колонка, две фразы, заголовок! И через минуту все уже испарилось из памяти. Крутите человеческий разум в бешеном вихре, быстрей, быстрей! — руками издателей, предпринимателей, радиовещателей, так, чтобы центробежная сила вышвырнула вон все лишние, ненужные, бесполезные мысли!.. Милдред подошла к постели и стала оправлять простыни. Сердце Монтэга дрогнуло и замерло, когда руки ее коснулись подушки. Вот она тормошит его за плечо, хочет, чтобы он приподнялся, а она взобьет как следует подушку и снова положит ему за спину. И может быть, вскрикнет и широко раскроет глаза или просто, сунув руку под подушку, спросит: «Что это?» — и с трогательной наивностью покажет спрятанную книгу. — Срок обучения в школах сокращается, дисциплина падает, философия, история, языки упразднены. Английскому языку и орфографии уделяется все меньше и меньше времени, и наконец эти предметы заброшены совсем. Жизнь коротка. Что тебе нужно? Прежде всего работа, а после работы развлечения, а их кругом сколько угодно, на каждом шагу, наслаждайтесь! Так зачем же учиться чему-нибудь, кроме умения нажимать кнопки, включать рубильники, завинчивать гайки, пригонять болты? — Дай я поправлю подушку, — сказала Милдред. — Не надо, — тихо ответил Монтэг. — Застежка-молния заменила пуговицу, и вот уже нет лишней полминуты, чтобы над чем-нибудь призадуматься, одеваясь на рассвете, в этот философский и потому грустный час. — Ну же, — повторила Милдред. — Уйди, — ответил Монтэг. — Жизнь превращается в сплошную карусель, Монтэг. Все визжит, кричит, грохочет! Бац, бах, трах! — Трах! — воскликнула Милдред, дергая подушку. — Да оставь же меня наконец в покое! — в отчаянии воскликнул Монтэг. Битти удивленно поднял брови. Рука Милдред застыла за подушкой. Пальцы ее ощупывали переплет книги, и, по мере того как она начала понимать, что это такое, лицо ее стало менять выражение — сперва любопытство, потом изумление… Губы ее раскрылись… Сейчас спросит… — Долой драму, пусть в театре останется одна клоунада, а в комнатах сделайте стеклянные стены, и пусть на них взлетают цветные фейерверки, пусть переливаются краски, как рой конфетти, или как кровь, или херес, или сотерн. Вы, конечно, любите бейсбол, Монтэг? — Бейсбол — хорошая игра. Теперь голос Битти звучал откуда-то издалека, из-за густой завесы дыма. — Что это? — почти с восторгом воскликнула Милдред. Монтэг тяжело навалился на ее руку. — Что это? — Сядь! — резко выкрикнул он. Милдред отскочила. Руки ее были пусты. — Не видишь, что ли, что мы разговариваем? Битти продолжал как ни в чем не бывало: — А кегли любите? — Да. — А гольф? — Гольф — прекрасная игра.