Надзирательница подняла голову. И уточнила: – Жертва… не пострадала? – Похоже на то. Перепугалась страшно, но в целом… полагаю, что нет, не пострадала. Краем глаза Эванджелина заметила смутное шевеление в том месте, где пол соединялся со стеной: из трещины в плинтусе, с трудом протискиваясь в щель, вылезала тощая крыса. – Так, с этим разобрались. Что еще? – В комнате мисс Стоукс была обнаружена фамильная драгоценность, принадлежащая хозяину дома. – Какая именно драгоценность? – Перстень. Золотой. С очень дорогим камнем. Рубином. – Мне его подарили, – вырвалось у Эванджелины. Надзирательница опустила перо. – Мисс Стоукс, вам уже было сделано два замечания. – Простите. Но… – Вы больше не произнесете ни слова, если только к вам не обратятся напрямую. Ясно? Девушка с несчастным видом кивнула. Смятение и беспокойство, весь день придававшие ей собранности, уступили место опустошающей апатии. Эванджелина почти отстраненно подумала, не упадет ли сейчас в обморок. Может, и упадет. Надо полагать, милосердное забытье будет лучше всего этого ужаса. – Стало быть, нападение и кража, – подытожила надзирательница, не поднимая головы от бумаг. – Это все вменяемые ей преступления, констебль? – Да, мэм. А еще она… тяжести. – Понятно. – Нагуляла ребенка, мэм. – Я поняла, что вы имели в виду, констебль. – Женщина подняла на него глаза. – Таким образом, мисс Стоукс обвиняется в покушении на убийство и похищении имущества? Полицейский кивнул. – Хорошо, – вздохнула она. – Можете идти. Я сама сопровожу заключенную в камеру. Как только мужчины друг за другом покинули комнату, надзирательница склонила голову в сторону Эванджелины. – Надо думать, тяжелый у тебя нынче выдался денек. Не хочу тебя расстраивать, но дальше будет еще хуже. Эванджелина ощутила прилив благодарности. Впервые за весь день к ней кто-то отнесся почти по-доброму. На глаза навернулись слезы, и, хотя девушка запретила себе плакать, они все равно побежали по щекам. Скованными руками их было не вытереть. Некоторое время в комнате слышались только ее сдавленные рыдания. – Мне придется отвести тебя вниз, – наконец проговорила надзирательница. – Все было совсем не так, как он сказал, – всхлипнула Эванджелина. – Я… я не… – Не сотрясай воздух попусту. Мое мнение здесь ровным счетом ничего не значит. – Но мне очень не хочется, чтобы… чтобы вы обо мне дурно думали. Ее собеседница сухо рассмеялась: – Ох, девонька. Непривычная, видать, ты ко всему этому. – Так и есть. Совсем непривычная. Отложив перо и закрыв амбарную книгу, надзирательница поинтересовалась: – Снасильничали тебя? – Что, простите? – непонимающе переспросила Эванджелина. – Тот мужчина взял тебя силой? – А-а. Нет. Нет. – Значит, по любви, да? – Надзирательница со вздохом покачала головой. – Обманул он тебя? Ну что ж, на собственной шкуре убедилась, что мужикам верить нельзя. Да и бабам, по правде говоря, тоже: полагаться в этой жизни можно только на себя. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Вот так-то, девонька. Она пересекла комнату, открыла шкаф и достала оттуда два куска коричневой мешковины, деревянную ложку и оловянную кружку. Обмотав тканью ложку с кружкой, затянула узел бечевкой, а получившуюся петлю надела на связанные руки Эванджелины. Потом взяла со стола подсвечник, вытащила из выдвижного ящика связку ключей и сделала арестованной знак следовать за собой. – На вот, – сказала надзирательница, когда они вышли в коридор, – возьми! – И протянула Эванджелине горящую свечку, которую та неловко держала, капая расплавленным воском на большие пальцы, пока женщина запирала замки. От дешевой сальной свечи сильно пахло бараньим жиром: Эванджелина видела такие, когда сопровождала отца, навещавшего бедных прихожан. Они прошли вниз по коридору, мимо шипящих светильников, и спустились по лестнице. У главного входа надзирательница повернула налево, в открытый внутренний двор. Эванджелина проследовала за ней, стараясь не поскользнуться в темноте на сырых булыжниках и прислушиваясь к стонам продажных женщин. Ей хотелось приподнять подол, но из-за наручников сделать это не представлялось возможным. Намокшие юбки шлепали по голым щиколоткам. Свеча освещала только несколько футов впереди, пройденный путь скрывала тьма. По мере приближения к противоположной стороне двора крики становились все громче. Должно быть, Эванджелина и сама издала какой-то звук, вероятно, всхлипнула от жалости к себе, потому что ее провожатая бросила взгляд через плечо и сказала: – Ничего, привыкнешь. Еще один пролет вниз, потом короткий коридор. Надзирательница остановилась перед черной железной дверью, верхняя половина которой была забрана косой решеткой, и снова передала девушке свечку. Выбрав ключ из связки, поочередно вставила его в три разных замка, после чего распахнула дверь в темный проход. Эванджелина застыла на месте, едва не задохнувшись от невероятного смрада. Он пробудил в ней давнее воспоминание: скотобойня в Танбридж-Уэллсе, куда она однажды случайно забрела и поклялась, что никогда больше и ногой не ступит. Женщин в камерах она не видела, но слышала. Бормотание и стоны. Жалобный плач младенца и кашель, похожий на собачий лай. – Поживей, – велела надзирательница. Только слабый огонек свечи освещал им путь по узкому коридору, по обе стороны которого находились камеры. Пока они шли мимо них, раздавался стук палок по железным решеткам на дверях: тук-тук-тук. Чьи-то пальцы дотрагивались до волос Эванджелины, хватали ее за передник. Она вскрикнула и дернулась вправо, влетев плечом в каменную стену. – Погляди, какая штучка, – жеманно проговорил женский голос. – Это платьишко еще недолго чистеньким пробудет. – И в чем же ты провинилась, красотка? – Эй, тебя спрашивают: чего натворила? Надзирательница резко остановилась перед одной из камер. Не говоря ни слова, снова передала Эванджелине свечу и отперла дверь. Послышались шорохи и бормотание находящихся внутри женщин. – Потеснитесь, – велела надзирательница. – Так некуда тесниться. – Мэм, тут у нас валяется одна. Хворала страшно. Теперь уж вконец околела. – Место только занимает. Надзирательница вздохнула. – Перетащите ее в угол. Я пришлю кого-нибудь утром. – Жрать охота! – Параша полная. – Отведите новенькую куда-нибудь в другое место, у нас тут и так полна коробочка! – Еще чего! Заходи! – Надзирательница повернулась к Эванджелине. – Приподними юбки, я сниму кандалы. – Перед тем как опуститься на колени, она дотронулась до дрожащей руки девушки и произнесла тихим голосом: – Они что брехливые собаки: только лаять и горазды. Постарайся поспать. Заходя внутрь в темноте, Эванджелина сослепу запнулась о каменный уступ порога и повалилась головой вперед, угодив в тесное скопление женщин и ударившись плечом о пол. Раздался хор возмущенных голосов, посыпались оскорбления: – Сдурела, что ли? – Смотри, куда прешь, балда! – Вставай давай, недотепа! Ей отвесили ощутимый пинок по ребрам. С трудом поднявшись на ноги и растирая освобожденные от наручников кисти, Эванджелина стояла у двери камеры и смотрела, как слабый огонек свечи в руках надзирательницы уплывает от нее по длинному коридору. Когда дверь на другом конце с лязгом захлопнулась, она вздрогнула. Единственная во всей камере. Одно маленькое закоптелое окошко, высокое и зарешеченное, впускало внутрь тусклый лунный свет. Когда глаза обвыклись, Эванджелина осмотрелась. В помещении размером приблизительно с гостиную Уитстонов теснились десятки женщин. Каменный пол был покрыт спутанной соломой.