Часть 2 из 38 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Нина запыхалась, вытирала лоб покрывалом. Жаркая весна в этом году выдалась. Сквозь домашние сóкки[5] Нина чувствовала подошвами нагретые камни улицы.
У стены собралась уже небольшая толпа, говорили вполголоса, кто-то всхлипывал. От городского рва доносилась вонь нечистот. С берега пахло рыбой, гниющими водорослями, оставшимися после зимних штормов. Ноги вязли во влажном песке.
Нина и ее спутник подошли к столпившимся. Люди, тихо переговариваясь и поглядывая на Нину, расступились перед стратиотом. Он подошел к грузному мужчине с восковой табличкой в руках, склонился:
– Почтенный Никон, я привел аптекаря.
Нина тоже сдержанно поклонилась и произнесла негромко:
– Господь в помощь.
Сикофант повернул к ней бледное лицо с сероватой кожей и набрякшими веками, поморщился:
– Хорошо бы… ты, что ль, аптекарша?
Нина кивнула.
Сикофант молча на нее смотрел. Под неприязненным его взглядом Нина нервно заправила локон, выбившийся из-под мафория. Красавицей себя назвать она никак не могла. Худа, чернява, одно богатство и было – волосы, да и те прятала. Хоть и говорила ей подруга, что она ликом на мраморные статуи похожа, Нина знала, что не привлекательна. А потому с людьми держалась строго и скромно, но без подобострастия.
Сикофант нахмурился, видать, не по нраву ему пришлась аптекарша. Нина отметила для себя его покрасневшие глаза, напряженное выражение лица, неприятный запах изо рта, когда он раздраженно выдохнул. Видать, и позавтракать не успел, а тут еще и мальца убили – не с чего ему в такое утро аптекаршу привечать.
Нина торопливо наклонилась над худеньким тельцем, скрюченным, со сведенными судорогой пальцами рук и ног. Лицо было прикрыто тряпицей.
Отведя грязную ткань в сторону, она неслышно ахнула и, опустившись на колени, зашептала молитву. Пока шептала, да осматривала, да принюхивалась, вплетала слова «лицо синюшное», «пятна на шее», «на губах кровь», «худенький-то какой, Господи, упокой душу его», «мучился, бедный». Быстро глянула на камни, островками подступающие к городской стене.
Поднявшись с колен и вытерев украдкой слезы, обратилась к сикофанту:
– Я тут помочь не могу, почтенный. Отравили ребенка, нехристи, чтоб им такой же смертью умереть.
– Уж без тебя догадался, что отравили. Чем, рассказывай? Да где этот яд купить можно? – Он не отводил глаз от аптекарши.
Понятно, к чему разговор, только Нине скрывать нечего.
– У меня такого яда не покупали, – отрезала она. – Кто еще его продает – не знаю, может, и гости заморские привезли. Местные-то законы ведают, нет таких смелых среди аптекарей, чтоб поперек указов идти.
– Да вам, торгашам, законы что птичий свист, лишь бы загребать поболе. Да и откуда ты, женщина, законы знаешь? Вот, первая прибежала – видать, хвост горит.
– Да ты же сам за мной послал!
– Я за тобой не посылал, я велел привести аптекаря. А ты кто? Глупая баба, одни притирания да помады на уме. Слыхал я про тебя. Сама небось продала яд кому да и забыла. Так ведь?! – Последнюю фразу он почти выкрикнул, подавшись к Нине.
Та отшатнулась:
– Господь с тобой, меня позвали, что ж я, отказываться буду. А позвали меня потому, что аптека моя ближайшая к гавани. Да декáрх Леóнтий меня знает хорошо…
– Ох, молчи лучше, – рявкнул Никон. – От вас, женщин, один шум и беспокойство. Доложу эпáрху[6], что ты под подозрением большим. Пусть твою аптеку прикроет – меньше хлопот всем будет.
– Да за что жe, уважаемый?! – Нина тоже перешла было на крик. Но под злобным взглядом сикофанта поутихла. Ведь и правда закроют да в казну заберут – виданное ли дело, чтобы женщина одна торговлю вела.
Нина запаниковала:
– Дай я хоть сама поговорю с аптекарями да врачевателями, узнаю, может, кто спрашивал или покупал…
– Ты-то что узнаешь? – нахмурился сикофант. – Бабьи сплетни одни, так они тут без надобности. Иди уже, я с эпархом говорить буду.
– Ой, и где тот эпарх?! – повысила было голос Нина, но, спохватившись, перешла опять на почтительное обращение. – Почивает небось, может, только завтракать собрался. И тебя, уважаемый, дальше порога не пустят. Да отговорятся, чтобы не ходил лишний раз, из-за нищего подмастерья почтенных людей не беспокоил, – указала рукой в сторону трупа мальчишки.
Сикофант царапал что-то на табличке, бормотал небогоугодное себе под нос. Шум прибоя и резкие крики чаек заглушали его слова.
Наконец он убрал табличку в суму на поясе, поскреб подстриженную бороду.
Нина смиренно наклонила голову, шагнула чуть ближе.
– Дай мне хоть немного времени – за что ж на меня поклеп возводить зря? Я что выясню, все тебе и доложу. Тебе опять же меньше хлопот. Там, где служивого на порог не пустят, я в боковую калитку зайду. Глядишь, и тебе подмогну, и себя оберегу от наветов пустых. – Нина говорила торопливо, заглядывая сикофанту в лицо.
Тот молчал.
– У мальчика ведь, наверное, мать есть? Я с ней поговорю, посочувствую, может, она что про душегуба скажет. И с кузнецом. Дай хоть пару деньков, о чем разузнаю, тебе сразу пошлю весточку.
Сикофант махнул солдатам рукой, чтобы унесли тело. Чуть повернув голову в сторону Нины, процедил тихо:
– После зайду, поговорим. А если что важное узнаешь, найди меня сама. Никоном Хакениосом меня зовут.
Аптекарша кивнула, повернулась и быстро пошла обратно, склонив голову и сердито шепча что-то.
* * *
Нина металась по аптеке. Утреннее происшествие никак не шло из головы, и все валилось из рук. Подмастерье уже наградила оплеухой, когда подсунулся не вовремя.
Чтобы вернуть себе душевный покой, села за работу. Обычно ее успокаивало мерное движение пестика при растирании семян лаванды с распаренными овсяными зернами. И нежный запах, поднимающийся от ступки, настраивал на спокойный и благостный лад, уходили тревоги. Так и в этот раз, пока готовила снадобье, пока смешивала с виноградным маслом, успокоилась немного. Переложила смесь в глиняный горшочек, отставила в сторону, накрыла промасленной тряпицей.
С мелкими заказами Нина справилась, послала подмастерье разнести их. Закрыв аптеку, она пошла вверх по Мезé[7] к пекарне, где хозяйничала статная смешливая Гликéрия, давняя ее подруга. На скамеечке у входа увидала сгорбленную фигуру. То был отец Гликерии, старый Феодо́р. Сколько лет ему было, никто и не помнил. Двух жен он пережил. Дочери от первой жены уже своих детей растят, живут далеко.
Вторая жена Феодора была сильно моложе его. Родила сперва Гликерию, а позже вторыми родами умерла, успев еще дать жизнь сыну. Тот тоже на этом свете надолго не задержался, утонул, будучи еще мальцом. Каждая семья в большом городе родных и любимых теряла, не обошла судьба и Феодора.
Пекарня его была известна в Константинополе. Горожане приходили к Феодору за пышными лепешками, за нежными милопитáкья[8], за тающими во рту лукумáдесами[9], а уж за рогаликами из многослойного теста присылали даже из самых богатых домов. Здесь выпекали ароматный хлеб силигнитис – из лучшей муки, для богачей, а для горожан победнее – сеидалитис, что из муки попроще.
Феодор со временем передал все дела младшей дочери, только с гильдией и эпархом сам договаривался. Красавица Гликерия в положенные пятнадцать лет замуж вышла за хорошего человека, хоть и приезжего. Дела они вели дружно да умело. И с купцами договориться выгодно могли, и таверну при пекарне завели небольшую, где можно было свежим хлебом перекусить и недорогим вином запить. Все у них ладилось, но и в этот дом беда наведалась. Как-то в праздник возвращался муж с ипподрома, а подвыпившие патрикии[10] на колеснице решили по Мезе прокатиться. И лошадьми многих прохожих потоптали. Погиб и он под колесами пьяных богачей. Прето́р[11] тех патрикиев из города изгнал, но сперва заставил выплатить семьям убитых по десять золотых солидов[12], да разве деньгами кого воскресишь. Так и осталась Гликерия одна с батюшкой.
Отца своего Гликерия обожала, заботилась, как о маленьком ребенке. Он тоже в дочери души не чаял. Соседи его уважали, увидев старика, кланялись, подходили за советом, присаживались рядом, разговоры вели. Нина тоже любила с ним беседовать, опять же, совет выслушать, просто на судьбу пожаловаться, а то иногда и помолчать, душой отдыхая.
И в этот раз, увидев его на улице под портиком, обрадовалась. Нащупала в суме припасенную мазь для суставов, что беспокоили старика, особенно по весне. Подойдя, поклонилась, спросила разрешения присесть. Тот, оторвав глаза от деревянной чаши, по краю которой вырезал узор, ласково улыбнулся, по-стариковски щурясь:
– Садись, Нина, рассказывай. Что случилось, зачем к стене бегала поутру.
Нина только головой покачала, не особо удивляясь. Старец знал все, что происходило в городе. Какие птицы ему вести приносили, как он про все важное узнавал – непонятно. Но люди говорили, Феодор все знает, а что не знает, то и не важно или знать не положено. Разговаривал Феодор со всеми, да со всеми по-разному. С одними ласково, с другими строго, с кем-то жалостливо, как чувствовал, что каждому надо от него услышать. И всем помогал. То матери, заполошно бегавшей по улицам в поисках сынишки-оболтуса, посоветует, чтоб искала через две улицы у торговца сладостями. То девушку, которую обидел жених, успокоит, мол, завтра все уладится. То купцу, что не знает, можно ли доверить часть товара партнеру, шепнет, как быть. И находился сорванец, и приходил на следующий день раскаявшийся жених, а купец присылал Феодору кувшин вина в подарок, за то, что уберег от убытку.
Вот и сейчас Нина рассказать толком не успела, а он неспешно спросил:
– Думаешь, убили его? Не могло быть, что сам что-то съел?
– Пятна у него на шее, как будто кто держал насильно. Не ведаю, что съел, но на вороте и у рта у него крошки сахарные. Пахнет медом и корицей. Только если бы сам что съел, так был бы хоть на людях, все бы знали, опять же за мной послали бы или к Гидисмани хоть. А тут под стеной… кому же в голову придет туда идти, если солнце уже село. А подальше следы обуви на песке между камнями… Как будто кто-то смотрел, как он умирает. Это ж кем надо быть, а?
– Плохое это дело. Мальца отравить может только тот, чья душа уже пропала. А следы – так народ прибежал?
– Народ-то со стороны ворот стоял, а следы поодаль и ближе к стене.
Феодор покачал головой.
– Что же делать, почтенный Феодор? Сикофант на нас, аптекарей, наперво и думает, мыто с ядами постоянно дело имеем. А мою аптеку и вовсе закрыть пригрозил. И сказал, что бабьи сплетни ему без надобности.
– Это он зря так тебе сказал. Ну, у него забот много, у самого двое детишек, так расстроился, поди. Ты вот подумай, зачем дите убили? – Феодор из-под морщинистой руки посмотрел в небо.
Нина лишь вздохнула.
– Тяжело тебе будет, Нина. Самой придется искать потравителя.
– Да куда ж мне, почтенный Феодор? Не умею я душегубов искать, на то сикофанты есть. Я к тебе за советом пришла, что делать, ума не приложу, – вздохнула Нина.
– Давай-ка я расскажу тебе про мудреца и рыбака, – помолчав, начал старик.
Нина обхватила себя руками за плечи, приготовилась слушать.
– В далекой феме[13] жил мудрец, к которому приходили на обучение и юноши, и зрелые мужи. Однажды пригласили его в школу, чтобы поделился он своей мудростью с учениками. Добираться пришлось через реку, и мудрец заплатил бедному рыбаку, чтобы тот перевез его на утлой лодочке. Когда отплыли от берега, рыбак спросил, куда мудрец направляется. Тот важно ответил, что едет в школу, чтобы учить других. «Никогда у меня не было времени учиться в школе», – сказал рыбак. «Ты потерял полжизни!» – ответил мудрец. «А умеешь ли ты плавать?» – спросил его рыбак. «На это у меня не было времени», – ответил мудрец. «Тогда ты потерял жизнь, потому что моя лодка тонет!» – сказал рыбак.
– К чему твоя притча, что-то я не пойму, – озадаченно произнесла Нина.
– А к тому: ежели что не умеешь, так учиться надобно. Человек – такое создание божье, что все время чему-нибудь да учится. Где-то с возрастом мудрость приходит, где-то у других подсмотришь, где-то сама споткнешься да поднимешься. Для этого ни школы, ни книги не нужны. Ты себя слушай, сердце подскажет, что делать. И от ядов что поищи, пригодится. Что ко мне пришла – хорошо, но ищи и другой помощи. И я поспрашиваю, подумаю.
Гликерия уже несколько раз выглядывала из окна, но помешать боялась, делала Нине знак глазами, чтоб заходила свежей выпечки отведать.
Нина поблагодарила Феодора за науку, оставила ему мазь, зашла в пекарню.
Подруга обслуживала покупателя с крупным заказом, а потому кивнула на скамью, чтобы Нина присела. Ожидая, аптекарша смотрела на хлеба в корзинках, на разложенные на прилавке сладости и сдобу. Обычно пьянящий запах свежей выпечки будоражил аппетит, руки сами тянулись к пышным лепешкам и медовым лукумадесам. Сегодня же Нину не радовал ни запах, ни вид сладостей.