И тогда я сняла с шеи крестик и выбросила его в море. Это было все. Точка. Конец. Вот как я перестала быть монашкой, – заключила она. – А тот человек… это он потом изучал черепа? – с любопытством спросила Лира. – Нет-нет. С черепами работал доктор Пейн, Оливер Пейн. Он появился гораздо позже. А того, с конференции, звали Альфредо Монтале. Он был совсем другой. – Вы с ним целовались? – Ну… – улыбнулась Мэри. – Да, но потом. – А трудно было уйти из церкви? – спросил Уилл. – В каком-то смысле да, потому что все были страшно разочарованы. Все, начиная с матери-настоятельницы и священников и кончая моими родителями, очень расстроились и смотрели на меня с укоризной… Словно то, во что страстно верили они, зависело от того, смогу ли я жить по-старому, потеряв веру. Но с другой стороны, это было легко, потому что имело смысл. Впервые в жизни я чувствовала, что поступаю в полном согласии со всей своей природой, а не только с ее частью. Сначала мне было немножко одиноко, но потом я привыкла. – И вы вышли за него замуж? – спросила Лира. – Нет. Я ни за кого не вышла. Жила с одним человеком… не с Альфредо, а с другим. Мы прожили вместе почти четыре года. Родные были в шоке. Но потом мы решили, что будем счастливее, если разойдемся. Так что я сама по себе. Человек, с которым я жила, любил лазить по горам и научил этому меня; теперь я иногда отправляюсь в горы, а еще… еще у меня есть моя работа. Вернее, была. Так что я одинока, но счастлива, если ты понимаешь, что я имею в виду. – А как звали того мальчика? – спросила Лира. – На дне рождения? – Тим. – Какой он был? – Ну… симпатичный. Это все, что я помню. – Когда мы в первый раз встретились в вашем Оксфорде, – напомнила Лира, – вы сказали, что стали ученым еще и потому, что вам не хотелось думать о добре и зле. А вы думали о них, когда были монашкой? – Хм-м… нет. Но я знала, о чем должна думать: о том, чему учила меня церковь. А занимаясь наукой, я думала совсем о других вещах. Так что мне никогда не приходилось размышлять о добре и зле самостоятельно. – А сейчас приходится? – спросил Уилл. – Сейчас я вынуждена об этом думать, – ответила Мэри, стараясь быть точной. – Когда вы перестали верить в Бога, – продолжал он, – вы перестали верить в добро и зло? – Нет. Но я перестала верить в то, что существуют силы добра и зла вне нас. Теперь мне кажется, что добрыми и злыми бывают поступки людей, но не сами люди. Мы можем назвать поступок добрым, если он пошел кому-то на пользу, или злым, если он принес кому-то вред. А люди слишком сложны, на них не наклеишь простых ярлыков. – Правильно, – твердо сказала Лира. – Наверное, вам иногда не хватает Бога? – спросил Уилл. – Да, – призналась Мэри, – иногда такое бывает… даже теперь. И больше всего мне не хватает чувства связи со всей вселенной. Раньше я чувствовала, что связана с Богом, а через него, раз он существует, и со всем мирозданием. Но если его нет, то… Где-то далеко, на болотах, пропела птица: они услышали нисходящий ряд долгих, печальных нот. В костре догорали угольки, ночной бриз слабо шевелил траву. Аталь дремала, как кошка: ее колеса плашмя лежали на земле, ноги она подобрала под себя, а глаза прикрыла, не теряя из виду того, что творилось вокруг, но словно витая мыслями в неведомых краях. Уилл лежал на спине, глядя на звезды широко раскрытыми глазами. Что же касается Лиры, то после происшедшей с нею странной перемены она даже не шелохнулась: она хранила в себе память о своих недавних ощущениях, точно хрупкий сосуд, до краев наполненный новым знанием, и не осмеливалась тронуть его, боясь пролить. Она не знала, что это было, что это значит и откуда оно взялось, а потому просто сидела тихо, обняв колени, и пыталась унять дрожь возбуждения. Скоро, подумала она, скоро я узнаю. Очень скоро. Мэри устала; у нее кончился запас историй. Наверняка завтра она вспомнит еще что-нибудь. Глава тридцать четвертая Теперь она есть Спою тебе о жизни мира, Где радость дышит и живет В любой пылинке праха… Уильям Блейк (пер. В. Топорова) Мэри не могла заснуть. Стоило ей закрыть глаза, как внутри что-то обрывалось – она словно начинала падать в какую-то бездонную пропасть и мигом просыпалась, напрягшись от ужаса. Это произошло три, четыре, пять раз, пока она не поняла, что уснуть ей сегодня не суждено; тогда она встала, тихо оделась и выскользнула из дома, решив уйти подальше от дерева, под развесистыми ветвями которого спали Уилл и Лира. Яркая луна стояла высоко в небе. Дул свежий ветер, и все окрестные поля были испещрены тенями летящих облаков – казалось, что это перемещаются стада каких-то невообразимых животных. Но ведь животные просто так никуда не бегают, подумала Мэри; если вы видите, как тундру пересекает стадо северных оленей или саванну – стадо антилоп гну, вам сразу становится ясно, что они ищут корм или место, где удобно спариваться и производить на свет потомство. Их движение имеет смысл. Но эти облака двигались по чистому произволу, в результате абсолютно случайных событий на уровне атомов и молекул; их тени неслись по траве без всякой цели. Тем не менее со стороны казалось, что такая цель есть. Облака будто осмысленно стремились куда-то. И все вокруг тоже. Мэри почувствовала это, хоть и не знала, какова эта цель. Однако, в отличие от нее, облака словно знали, что и зачем они делают; знали это и ветер, и трава… Весь мир казался живым и наделенным сознанием. Мэри поднялась на холм и оглянулась назад, на болота: наступающий прилив уже подернул черные грязевые равнины с камышовыми островками сверкающей серебряной пленкой. Тени облаков были видны там очень отчетливо; они точно убегали в панике от чего-то страшного или спешили обнять что-то драгоценное впереди. Но что именно, Мэри не дано было узнать. Она повернула к роще, где стояло ее дерево для наблюдений. Оно было в двадцати минутах ходьбы; Мэри хорошо видела, как оно кивает своей гигантской головой, как будто беседуя с крепчающим ветром. Им было о чем поговорить, только она не могла их услышать. Она поспешила туда: ее заразило возбуждение ночи, и ей страстно захотелось влиться в общую жизнь. Это было то самое чувство, о котором она сказала Уиллу под конец вечернего разговора, – сейчас вся вселенная казалась живой, и все в ней было связано бесчисленными нитями смысла. Будучи христианкой, Мэри тоже ощущала эту связь; но потом, оставив церковь, она почувствовала себя свободной, легкой и неприкаянной в лишенном смысла мире. Но за этим последовало открытие Теней и ее путешествие в другой мир; а теперь ее окружала эта тревожная ночь, где все было преисполнено цели и смысла, но Мэри чувствовала себя отрезанной от общей жизни. А найти к ней доступ не удавалось, потому что Бога больше не было. Обуреваемая одновременно радостным волнением и отчаянием, Мэри решила взобраться на дерево и попробовать еще раз потерять себя в Пыли. Но не одолев и половины пути до рощи, она услышала какой-то новый звук, не похожий на шум листьев и шелест травы под порывами ветра. Это был глубокий, печальный стон, будто исходящий из недр органа. А затем раздался еще и треск – что-то рвалось, ломалось, и дерево скрежетало по дереву. Неужели это ее обзорная башня? Она остановилась там, где была, посреди открытого луга. Ветер сек ее по лицу, высокая трава хлестала по бедрам, мимо неслись тени облаков, но Мэри, не двигаясь, смотрела на зеленый полог листвы впереди. Трещали сучья, отрывались побеги, толстенные живые ветви переламывались, как сухие палочки, и летели на землю с головокружительной высоты, а потом и вся крона – крона того самого дерева, которое Мэри знала так хорошо, – стала клониться вбок и медленно опрокидываться. Словно тысяча криков слились в один – каждое волоконце в коре, стволе, корнях отчаянно протестовало против этого убийства. Но дерево продолжало падать. Выпутавшись из крон своих соседей, оно точно наклонилось к Мэри, прежде чем грянуться оземь, как гигантская волна о волнолом; после падения его колоссальный ствол подскочил и снова рухнул, на сей раз окончательно, с последним протяжным стоном израненного живого существа. Она подбежала к нему и коснулась дрожащих листьев. Вот ее веревка, а вот и остатки разбитой вдребезги платформы. Сердце у нее так стучало, что в груди было больно, однако, вскарабкавшись по знакомым ветвям, торчащим под непривычными углами, она угнездилась в самой верхней точке, до какой только смогла добраться. Проверив надежность опорной ветки, она вынула телескоп и с его помощью увидела в небе два совершенно различных движения. В одном направлении двигались облака, между которыми мелькала луна, а в другом, не имеющем с первым ничего общего, небо пересекал поток Пыли, причем этот второй поток был гораздо быстрее и мощнее первого. Собственно говоря, он занимал практически все небо – будто гигантская река неумолимо катила свои воды, изливаясь из этого мира, из всех миров, куда-то в неведомую пустоту. Медленно, словно без участия Мэри, в ее мозгу сложились отдельные кусочки головоломки. Уилл и Лира сообщили ей, что чудесному ножу не меньше трех сотен лет. Так сказал им старик в Торре дельи Анжели. Если судить по рассказам мулефа, шраф, питающий их самих и весь этот мир вот уже тридцать три тысячи лет, начал иссякать как раз около трехсот лет тому назад. По словам Уилла, члены Гильдии философов, создатели чудесного ножа, проявляли небрежность, не всегда закрывая проделанные ими окна. Ведь и сама Мэри нашла такое окно; должно быть, на свете есть еще много других. Допустим, что все это время Пыль мало-помалу утекала сквозь раны, нанесенные природе чудесным ножом… У Мэри голова пошла кругом, и причиной тому были отнюдь не только ветви упавшего дерева, которые сильно раскачивались под натиском ветра – вверх-вниз, вверх-вниз… Аккуратно убрав телескоп в карман, она обхватила руками толстую ветку перед собой и устремила взгляд на небо, на луну и несущиеся вдаль облака. По вине чудесного ножа началась мелкомасштабная, незначительная утечка. Она вредна, и вселенная страдает из-за нее; надо обязательно поговорить по этому поводу с Уиллом и Лирой и найти способ ее пресечь. Но могучий поток в небе не имеет с этим ничего общего. Его вызвали совсем иные причины, и он сулит катастрофу. Если его не остановить, вся разумная жизнь погибнет. Как показали Мэри ее друзья мулефа, Пыль появилась, когда живые существа начали осознавать себя, но чтобы сохранять и приумножать ее, нужна была какая-то обратная связь – в мире мулефа ее роль играли их колеса и древесное масло. Без этого вся Пыль давно бы исчезла. Мысль, чувства, воображение – все это развеялось и пропало бы без следа, как дым, оставив вместо себя лишь голый автоматизм; тогда в каждом из мириадов миров, где разумная жизнь теперь пылает ярким пламенем, она только померцала бы и затухла, как свеча на ветру. Мэри остро чувствовала бремя своего нового знания. Оно пригибало ее к земле, как груз лет. Ей казалось, что она древняя-предревняя старуха – усталая, измученная и жаждущая смерти. С трудом выбравшись из ветвей гигантского дерева – ветер по-прежнему мотал их из стороны в сторону, трепал ей волосы и клонил к земле траву, – она направилась обратно в поселок. На вершине подъема она в последний раз остановилась, чтобы посмотреть на поток Пыли, гонимые ветром облака и луну, застывшую посреди небосвода. И тут ей наконец стало ясно, что они делают; она поняла, в чем состоит их великая, неотложная задача. Они пытались задержать поток Пыли. Ветер, луна, облака, листья, трава – все эти милые ее сердцу явления природы словно с криком бросались в борьбу, чтобы встать грудью на пути этого страшного течения, чтобы не дать частицам-Теням покинуть вселенную, которую они так обогатили. Материя была влюблена в Пыль. Она не хотела с ней расставаться. Предотвратить эту разлуку – вот в чем природа видела свою цель, и это же было целью Мэри. Неужели ей и впрямь казалось, что без Бога у жизни нет смысла, нет цели? Да, казалось.