Вовсе нет. Его приветствовал слабый огонек и интенсивный запах крепкого, только что заваренного кофе. Мужчина направился вслед за запахом и очутился в пустом помещении, когда-то исполнявшем роль салона. Практически пустом помещении. Посредине располагался столик для пикников из разряда тех, которые можно сложить в небольшой чемоданчик. На нем: туристическая газовая лампа с абажуром, термос и две термокружки. По обеим сторонам столика стояли два туристических раскладных стульчика: пара кусков зеленой ткани, растянутых на алюминиевом каркасе. Один стул был пустым, на втором сидела Виктория Сендровская. Молодая, красивая и спокойная. На сей раз: с распущенными волосами. Длинные черные локоны спадали до пояса, в соединении с бледным лицом в мерцающем свете лампы они превращали ее в персонажа из японского фильма ужасов. — Добрый вечер, пан прокурор, — произнесла девушка, указывая на стул. Тот уселся, закинул ногу на ногу, поправил стрелку на брючине. — Привет, Мана. — Не называй меня так. Тот пожал плечами. — Где моя дочь? — Через минуту узнаете. Обещаю. Кофе? Шацкий кивнул. Он огляделся по сторонам. Лампа давала мало света, углы и стены терялись в темноте. Кто-то мог там притаиться, кто-то мог стоять за дверью. Кто-то мог целиться в него из огнестрельного оружия или сжимать пальцы на металлической трубке. Собственно говоря, все указывало на то, что это последняя беседа, которую он ведет в собственной жизни. И, тем не менее, неожиданно он почувствовал усталость, и ужасно хотелось спать. Девушка подвинула в его сторону кружку с кофе. — Какие-нибудь вопросы? Шацкий отпил кофе. Черный, крепкий и просто замечательный. Такой кофе он мог бы пить каждый день. Он задумался над тем, а что его собеседница только что сказала. При всей своей исключительности Виктория Сендровская не была свободна от типичной для преступников мегаломании. Она перебирала ножками, словно дошкольница, желая того, чтобы все восхищались ее хитроумием. — Нет, — ответил Шацкий. — Все ответы я уже знаю. Хочу лишь забрать дочку и вернуться домой. — Ты гляди, какой способный прокурор. И что же это за ответы? Блииин, как же ему этого не хотелось. Но он заставил себя, думая о том, что если удовлетворит эго этой сумасшедшей девицы, все дело закончится лучше, чем он предполагает. — А можно сокращенную версию? Родилась ты Марианной Найман, проживала, — Шацкий обвел рукой помещение, — в этой прелестной избушке лесника из рассказа ужасов с родителями и младшим братом. Наверняка ты была жертвой домашнего насилия или приставаний, но, возможно, лишь свидетелем того, что происходило с матерью. Десять лет назад случился пожар. Твоя мать погибла, маленький братик умер вскоре после того в психиатрической лечебнице, у тебя же в голове что-то перещелкнуло. Способный, милый ребенок, тебя быстро удочерила семья Сендровских, которые или не заметили, или же не желали замечать твоего изъяна. Я не знаю, почему у твоего отца отобрали родительские права, до материалов дела в суде по вопросам семьи я не добрался, только до бумаг в ЗАГС. Приемному ребенку приемные родители обеспечили, из того, что я видел и слышал, прекрасные условия развития, благодаря чему ты выросла умной и красивой женщиной. Вот только эту умную и красивую женщину все время подтачивала жажда мести. В особенности, мести отцу и виновным в насилии вообще. Ты дождалась своего восемнадцатого дня рождения, ведь только тогда ты могла ознакомиться с материалами дела об удочерении, равно как и с материалами лишения твоего отца родительских прав. — Вы меня не дооцениваете. Эти материалы у меня уже три года. Шацкий ужасно устал, тем не менее, в его прокурорской голове прозвенел зуммер детектора лжи. Что-то здесь было не так. Он понятия не имел: что, но тогда в первый раз подумал о том, что неправильно объединил факты. К сожалению, совершенно обессиленный, он не мог проследить за этой мыслью. — До восемнадцати лет я ожидала, потому что мне это казалось символичным, опять же, я следила за ним. Я допускала мысль, что он, все-таки, изменился, и что он обеспечит маленькому Петру то, чего не было у Павла. — Ну да, маленький Петр. — Шацкий не позволял ей драматически развернуть мысль, поскольку желал завершить это резюме как можно скорее. — Ты подружилась с семейством Найманов, прежде всего, с маленьким Петром, возможно, даже работала в качестве няни. Что бы там не думали, очень безопасное решение. Найман все время в разъездах, его жене нужен был кто-то, чтобы помогать. С отцом ты разминалась, вполне возможно, что лицом к лицу не встречалась до самого последнего момента. Виктория подтвердила это жестом. — А пацан тебя полюбил. Это понятно, ведь ты относилась к нему, как к брату, которым по сути своей он и был. Я предполагаю, что однажды, то ли перед самым похищением, то ли сразу же после него, ты рассказала Монике Найман свою печальную историю. Она тебе поверила и пальцем о палец не ударила в отношении судьбы собственного супруга. С одной стороны, возможно, она и сама уже знала, что Найман за человек, ее сын во время допроса рассказал о том, как ее отсылали на чердак в рамках супружеского наказания. С другой же стороны, есть тебе нечто такое, что люди тебе верят, что желают тебя слушать. Скорее всего, это семейное. Правда, Виктория? Та кивнула, принимая комплимент с улыбкой. — После чего ты растворила папашу в натриевой щелочи и представила нам изящный реквизит из костей его самого и других виновных в насилии, подбрасывая его в городе. Интересно, что с самого начала я руководствовался тем, что подземный туннель ведет в больницу, мне казалось, что решение именно здесь. Знание анатомии и так далее. Тем временем, второй конец вел в общежитие. — А что может быть более естественно, чем восемнадцатилетняя девушка в студенческом общежитии, разве нет? — дополнила с усмешкой Виктория. — Вот именно. К сожалению, только сейчас для меня все это высветилось со всеми подробностями. И это, собственно, уже и все. Вот уже несколько дней я подозреваю, что все это было подготовкой к чему-то по-настоящему крупному. Я и моя дочка являемся частью этого плана, я, наверняка, должен быть наказан в качестве символа некомпетентного и бесчувственного аппарата справедливости. Извини, что я это говорю, понимаю, что ты действуешь в доброй вере. Но вот слышишь ли ты, насколько странным все это является? Не слишком ли ты умная для такого водевиля? Та царственным жестом откинула волосы за спину. — Да, именно так я и представляю себе правосудие, — сказала Виктория. — Ответы, вроде как бы и верные, только все это сухое, лишенное эмоций, никакое. Шацкий пожал плечами. Он подумал, что если еще раз повторит этот жест, то до конца жизни это у него будет нечто вроде тика. Не то, чтобы он планировал дожить до ста лет, пока что даже сорок пятый день рождения, казался ему недостижимым. Вот только новое заболевание под самый финал? Бессмысленная ирония судьбы. — Никто ко мне никогда не приставал, никто меня никогда не ударил. То же самое и с Павлом — это так, для протокола. Вот мать — это дело другое. Она была слабой, позволяла делать с собой все, что угодно, перепуганная селянка, не представляющая себе, что может быть как-то по-другому. Ее мне ни капельки не жалко. Природа не должна позволять слабым людям размножаться, слишком слабым, чтобы заботиться о потомстве. Неожиданно Шацкий понял. — Женские кости в твоем реквизите? — А как же. Она не заслужила того, чтобы покоиться с миром. Это она позволила, чтобы весь дом был переполнен страхом. Каждодневным, неустанным страхом. — Но ведь ты же говорила… — Да, я говорила, что нас он никогда не тронул. Но мы были уверены, что в один прекрасный день это изменится. Все время нарастающее напряжение, чувство угрозы, от которого можно сойти с ума. — Пожар? — Да. Она была слишком глупа, чтобы уйти, взять детей и сбежать. Она сообщила об этом с громадной помпой, когда же он понял, что это серьезно, то закрыл ее в комнате, где обычно закрывал, а потом сжег. Вы видели решетку справа от входа? Шацкий кивнул. — На этой решетке она и умерла. Она выбила окно, поскольку, как я уже упоминала, была достаточно глупой и не знала, что дополнительная порция воздуха лишь усилит огонь, а не погасит его. После чего повисла на той решетке и на ней зажарилась. Мы с Павлом стояли у ворот и очень долго глядели на это. Теперь, естественно, я знаю, что не следовало бы ему этого разрешать, но тогда мне было всего восемь лет, меня просто парализовало. Она снизила голос. — Но за это я тоже заплачу, — тихо произнесла она, а по ее красивому лицу промелькнула тень страха и сожаления. — Знаешь, Теодор… Ты же не сердишься на то, что я так говорю, правда? Супер. Моего отца все всегда обожали. Он и вправду был таким типом, с которым все хотели дружить, слушать его, быть с ним. Он умел обводить людей вокруг пальца. Тип продавца, коммивояжера. Что ни говори, он ведь зарабатывал в сфере услуг, если бы был отвращающим, скучным типом, далеко бы не зашел. Потому-то у него была куча знакомств, масса контактов. И после пожара все покатилось очень быстро. Он стал главной жертвой трагедии, меня же никто слушать не желал. Нас с Павлом разделили, меня забрали в детский дом, поскольку отец строил из себя слишком погруженного в боль, чтобы заниматься мною. Как дочка, я для него была никем, все эти уроды презирают женщин в любом возрасте, у них ментальность египетских феллахов. Когда маленький Павел умер, отец быстро меня сплавил, через знакомых устроил так, что у него отобрали родительские права, все пошло очень быстро. Ты можешь поверить, что о смерти брата я узнала только через месяц после похорон? И вот тогда я решила мстить. Сделать так, что он будет страдать сильнее матери, сильнее маленького Павла, сильнее меня. Виктория прервалась, глянула в сторону, темноту. — А ведь с этой щелочью идея классная, разве нет? Шацкий согласился, а что ему оставалось делать. — Да, я знаю, ты не согласен с самосудом, и так далее, ведь у тебя имеются твой кодекс и твой костюм, бла, бла, бла… скукота. — Глаза у нее загорелись. — Ты знаешь, что я была вот настолько от его лица, когда он помирал? — она вытянула руку перед собой. — От этих испарений мне прямо паршиво сделалось, в горле потом несколько дней першило. только я не могла пропустить ни секунды. Я страшно боялась, что он быстро потеряет сознание, но он растворялся где-то с добрую четверть часа. Я уже видела его зубы через дыры в щеках, а он все еще дергался. К сожалению, не вопил, потому что быстро наглотался этой дряни. Но это лишь усиливало драматургию. Шацкий понимал, что поощрять ее к воспоминаниям — это ошибка, независимо от своих невообразимых обид и утрат, она была просто сумасшедшей девицей, но одна вещь интересовала его по-настоящему. — И сколько же вас? Тут Виктория неуверенно глянула на прокурора. Этот ее жест необходимо было прочесть правильно. Как жест личности, которую кто-то выбивает из роли, и которая начинает теряться. Но он был настолько уставшим. И столько этим вечером сделал неправильно… — Ну что же, конечно я не смогла бы столько сделать одна. С самого начала я знала, что мне нужны союзники. Союзники, осознающие миссию. Некоторых… — Тут она заколебалась, словно бы кое-какие вещи ей выдавать было нельзя. — …некоторых я знала уже давно. Некоторых нашла. Ты не поверил бы, как легко можно найти людей с соответственной мотивацией. Насколько зло вошло в обыденную жизнь, насколько оно распространено, насколько привычно… Вновь она ненадолго замолчала. — Я быстро пришла к заключению, что месть ничего не облегчает, человек потом остается с пустотой, пан Дюма описал это со всеми подробностями. А поскольку мне были нужны люди, я решила дать им цель: исправить мир. Я всегда подозревала, что все эти пиздюки — ужасные трусы. И так оно в реальности и есть. Мне не хочется тебя, как прокурора, лишать иллюзий в отношении эффектов твоей работы, но правда такова, что хорошенько отпиздить или немного искалечить хотя бы раз стоит раз в сто больше, чем три года условно, чем штраф или даже отсидка в течение пары месяцев. Впрочем, эффекты нашей работы ты же видел. Они буквально засирали штаны. Думаю, что потом они боялись даже PESEL тебе сказать. Тот подтвердил. Он почувствовал печаль. Что бы там ни было, ему было жалко эту обезумевшую, обиженную девушку. — Мы тоже видели эти эффекты, и это нас удерживало в убеждении, что мы поступаем верно, что действительно меняем мир к лучшему. По сравнению с государственными органами мы реагируем быстрее, сильнее, и стараемся это сделать до того, как случится трагедия. — Мы, это кто? Виктория замялась. — Разные люди. Шацкий подумал о том, что он несколькими часами ранее узнал от счастливой вдовы на Мицкевича. Вирус. Все те, кто во взрослой жизни становятся жертвами или палачами, в детстве были знакомы с насилием. На все сто процентов. А кем же является Виктория Сендровская? Кем являются ее приятели? Явно не жертвами, это точно. Но можно ли поставить их наравне с палачами? Каким-то образом — да, ведь они позволили активизироваться вирусу, который заставляет вызывать у других страх. Только на сей раз террор не был направлен на самых слабых, а на обидчиков. Это словно как киношные супергерои, которые обязаны выбрать, использовать собственный изъян ради добра или зла. В юридическом плане дело совершенно очевидно: эти люди являются преступниками, и их следовало бы засадить за решетку, прежде чем они станут упиваться своим могуществом и начнут отрезать ноги людям, которые ужасно согрешили тем, что переходили дорогу на красный свет. — Ты сама собирала их? — Во мне есть нечто такое, что люди желают меня слушать. — Замечательный дар, — Шацкий не мог скрыть иронии. — А что во всем этом делаю я? И, прежде всего, какую роль играет моя дочь? — Как ты наверняка догадываешься, в этой истории важную роль сыграл некий прокурор. А если точнее, пани прокурор. Первый человек, у которого моя мать решила поискать помощи. И ты наверняка уже знаешь, каким будет продолжение, о таком частенько пишут в газетах. Эта ничем особенным не отличалась. Вроде как пани прокурор была благожелательной, но вместо того, чтобы задействовать процедуры, она уговаривала мать договориться с мужем, понятно дело, за пределами судебного зала. У матери началась истерика, на что эта глупая пизда с юридическим дипломом начала ее пугать, что может назначить психиатрические исследования. Понятное дело, она имела в виду мать, а не отца. Это чтобы проверить, а не выдумывает ли та все, и вообще — нормальна она или нет. Моя мать была дурой, но не настолько, чтобы не знать, что подобного рода исследования в ходе дела о разводе будут свидетельствовать против нее. И она отступила. Выдержала год, со следами побоев она попала к той же прокурорше. Та не отослала ее снять побои, а только заставила пойти умыться и вдалбливала, что это она сама агрессивна, что не способна сдержать эмоций, раз провоцирует дома скандалы. А потом вообще прикрыла дело, потому что отец дал показания, что да, стукнул, потому что защищался, когда мать трахнула его утюгом. — И что же случилось с пани прокурор? Снова колебание. — Она погибла в дорожной аварии. Когда я узнала об этом, то чуть не поверила в высшую силу. Старинный следовательский навык заставил Шацкого заметить про себя, что у Сендровской должны иметься ходы в органы следствия. То ли в полиции, то ли в прокуратуре. — Но была не только она одна. Недавно, благодаря одному из моих приятелей, я просмотрела материалы дела моей матери. Еще две прокурорши, несколько полицейских. Всего помощи она искала более десятка раз, веря, что система ей поможет. А систем призала ей идти к чертовой матери. Вдруг до Шацкого дошло, что Виктория говорит ему между строк, и не мог в это поверить. — И что? Я должен быть какой-то жертвой- заместителем? Платить за ошибки некомпетентного и бесчувственного правосудия? Девонька, ты что, совсем чокнулась? Та не ответила. Вообще не отреагировала. Только молча и печально глядела на него. Быть может, если бы он не был такой обессиленный и эмоционально исчерпанный, тогда, возможно, он почувствовал бы фальшь всей сцены и всей ситуации. По крайней мере, именно так он объяснил это себе впоследствии. Но он был ужасно уставшим. Инстинкт, который в обычных условиях отвесил бы ему мощного пинка, сейчас еле-еле его уколол. Шацкий почувствовал лишь комариный укус и тут же на него плюнул.