Коренастый человек в черном пальто, ни слова не говоря, схватил за шкирку Натана и оттащил от Юры. Ножик упал на камень, звякнув. Человек поднял оружие. Повертел в руках. – Надо же, – протянул он, – чем занимаются по ночам отборные ученики программы “НОА”. Куда только смотрят ваши вожатые? – Мамочки, – прошептала Алена. – Это Фридман. Всех начальников начальник и мочалок командир. Нам конец. – Господин Шульц, – бесцветно произнес командир мочалок, твердою рукою поднимая с земли оцепеневшего Юру, – вам же было вынесено предупреждение. Мы с вами подписали договор. И трех дней не прошло, как вы его нарушили. Нож? Однако это интересно. – Я… мы… – залепетал Юра. – Это не то, что вы подумали! – А что я должен думать, – спросил начальников начальник, – когда мне докладывают о том, что мои подопечные собираются драться посреди ночи в моем учебном заведении? – Кто вам доложил?! – потеряв страх, спросил Натан с недоумением. – И это то, что вас волнует, Натан Давидович? Подумали ли вы о своей матери, когда нарушали школьные правила? Побеспокоились ли о дурной славе, которую навлекаете на Еврейское Сообщество Сионистов? – Вы разберитесь, прежде чем делать выводы! – повысил голос Натан, отряхивая штаны и поправляя очки. – Сперва выслушайте нас, товарищ Фридман! – Я вам не товарищ, господин Вакшток, – отрезал Фридман. – Разбираться будем в моем кабинете. Следуйте за мной, милостивые господа. Вы тоже, барышни. Мы поплелись за нарочито вежливым Фридманом в здание начальников и директоров. Меня бросало то в жар, то в холод, и казалось, что все происходящее было продолжением муторного сна. Кабинет, в который нас впустили, оказался мне знаком – тот самый кабинет, в котором проходило заседание с психологом Машей, но от этого легче не стало. Изнутри он выглядел так же, как сам начальник, – аккуратный, строгий и без излишеств. На столе лежали идеально сложенные папки, стояли сувенирные стенды с именными ручками, подарочные часы и лоток для почты. На стенах висели грамоты в коричневых рамках, фотографии очень хмурых бывших учеников и портрет премьер-министра. Все это внушало ужас. Фридман – гладко выбритый, крепко сбитый человек средних лет с коротко остриженными седеющими волосами, несмотря на невысокий рост, транслировал запредельное величие. Начальник снял пальто и оказался в пиджаке, в выглаженной белой рубашке, заправленной в черные брюки с безупречными стрелками, а кожаные ботинки его излучали блеск. Более того, на нем был галстук, а галстуков в Израиле отродясь никто не носил. По крайней мере, за эти два месяца мне ни разу не встретился мужчина в галстуке, даже в Рехавии. Фридман сел в кожаное вертящееся кресло за столом и указал нам на стулья напротив. Мы тоже сели. – Послушайте, Семен Соломонович, – начал Натан, – я понимаю, как все это выглядит со стороны, но, уверяю вас, вы все неправильно поняли. Мы вовсе не собирались драться. Посмотрите на нас. Разве мы похожи на драчунов? Да мы же ботаники и книжные дети, как будто вы сами не знаете. Фридман молча поигрывал злополучным ножиком. Воодушевленный его молчанием, Натан продолжил: – Дело в том, что Юре назначили… – Никто мне ничего не назначал, – поспешно перебил его Юра. – Я всего лишь хотел потренироваться в метании ножей в деревья, а Натан и девочки решили мне помешать. Они ни в чем не виноваты. – Не слушайте его, Семен Соломонович, у него не все дома. Послушайте лучше меня. Арт собрался мстить Юре по личным причинам и назначил ему встречу после отбоя. Юра испугался, что его покалечат, и взял с собой нож для самозащиты. – Ничего я не испугался! – вскричал Юра. – Никто меня никуда не звал! – Что ты несешь? – воскликнула Алена. – Арт собрался напасть на Юру после отбоя со всей своей компанией, а мы… – Неправда! – снова перебил Юра. – И я не просил вас выгораживать меня. Я сам несу ответственность за свои поступки. Натан тяжело вздохнул и поправил очки с видом умудренного жизнью философа, как будто он наблюдает за всем этим со стороны и для него самого никаких последствий идиотского происшествия не намечается. – Вы же педагог, Семен Соломонович. Неужели вы не видите, что в Юре взыграл запоздалый юношеский бунт? Некоторые молодые люди бунтуют, попирая общественные устои, а иные, напротив, максимизируют понятия о социальных нормах и доводят их до абсурда. – Значит, вы, Натан Давидович, считаете в порядке вещей являться на мордобой, пусть даже назначенный вам, вместо того чтобы сообщать о нем отвественным за ваши жизни? – сурово вопросил Фридман. – Не уверен, – попытался увильнуть Натан. – Все зависит от предлагаемых обстоятельств и от действующих лиц. – Предлагаемые обстоятельства таковы, – сказал Фридман, поглаживая чисто выбритый подбородок, – что господин Шульц имел намерение ввязаться в драку, о чем свидетельствует холодное оружие, которое он с собой захватил. При этом другое действующее лицо, а именно господин Артем Литманович, счел подобные обстоятельства неприемлемыми и оповестил об этом лично вашего покорного слугу. Смею заметить, что мы стремимся привить вам общественные нормы, согласно которым физического насилия следует избегать. – Тут имеет место моральная дилемма, – подхватил Натан Давидович интонацию Фридмана. – Я бы использовал ее для нашего же личностного роста, обсудив ее вместе с группой. Тонких губ начальника коснулась едва заметная улыбка. – Вы далеко пойдете, господин Вакшток, если, используя ваши риторические способности, откажетесь от демагогии. Никакой моральной дилеммы тут нет, поскольку господин Шульц, да и вы, милостивые дамы и господа, нарушили школьные правила, соблюдать которые давали слово, подписывая контракт с программой “НОА”. – Мы ничего плохого не сделали! – вскинулась перепуганная Алена. – Мы всего лишь хотели защитить Юру! Откуда нам было знать, что Арт не придет его убивать? – Ваши мотивы мною не рассматриваются, как и мотивы господина Литмановича. Существуют факты. Я вижу перед собой нож, который мой подопечный носил с собой на территории учебного заведения. Господин Литманович мудро поступил, избежав схватки. Меня удивляет, дамы и господа, что вы не отдаете себе отчета в том, что означает готовность пустить в ход режуще-колющий предмет. Такая черствость была за гранью моего разумения. Меня распирало от мыслей и слов, а я не могла ничего сказать. Я чувствовала себя рыбой, выброшенной на сушу. – Носить с собой оружие запрещено школьными правилами. И вам это прекрасно известно, раз вы сами пытались отобрать его у господина Шульца. – Оружие! – передразнил начальника Натан, у которого иссякли прямые аргументы, и он решил перейти к косвенным. – Да им невозможно даже поцарапаться! – Именно по этой причине я не вызываю полицию, – невозмутимо промолвил Фридман, – а всего лишь назначаю вам наказание за несоблюдение правил программы и учебного заведения, а господина Шульца отправляю домой первым же рейсом. – Не надо, – пробормотал Юра. – Пожалуйста. Я не хочу домой. Я обещаю больше так не делать. – Вы уже обещали, – отрезал начальник. – Вы подписали договор и немедленно его нарушили. Вам невозможно доверять. Тут мне стало совсем плохо. Наверное, я страшно побледнела. А может быть, покраснела. Я не знаю, но факт, что начальник впервые обратил на меня внимание. – А вы почему все время молчите, госпожа Прокофьева? Я даже не успела удивиться, что Фридман знает мою фамилию. – У нее ангина, – вместо меня ответила благородная Алена. – Или бронхит. Это пока неизвестно. Но голос она потеряла. И вообще, у нее высокая температура. Комильфо еле жива. Уже два дня подряд болеет. Ничего не ест и только пьет воду и акамоль. Она точно ни в чем не виновата. Она жертва обстоятельств. Я собралась возразить, но только прохрипела нечто нечленораздельное, а от натуги побледнела еще больше. Или покраснела. Как бы там ни было, по невозмутимому лицу Фридмана пробежала непонятная тень. Он встал из-за стола и подошел ко мне: – Откройте рот, госпожа Прокофьева, будьте так любезны. Я не поняла, чего он от меня хочет. – Рот откройте, как если бы вы были у врача, – объяснил Фридман, – и скажите: “А”. Я широко открыла рот и сказала беззвучное “А”. Фридман вернулся на свое место и скрестил руки на груди: – Вас направили к врачу? Я покачала головой. – А к школьной медсестре? Почуяв неладное, я решила больше не шевелиться. – Я спрашиваю, была ли госпожа Прокофьева у медсестры? – обратился Фридман к остальным присутствующим. Все молчали. – Понятно. – Нижнее левое веко Фридмана предательски дернулось, чем выдало его с потрохами. – У меня к вам вот еще какой вопрос, милостивые господа. Раз уж мы с вами беседуем, скажите мне, пожалуйста: довольны ли вы вашими вожатыми? – Довольны, – быстро проговорила Алена. – Очень довольны. – Да, – сказал Натан. – Вполне. – Нет, то есть да, – рассеянно пробормотал Юра, чьи мысли явно были заняты делами намного важнее вожатых. – В таком случае почему вы не обращаетесь к ним за помощью? – спросил Фридман, и бесцветный его тон неожиданно обрел окраску. – Почему Артем обращается ко мне, а не к Тенгизу? Почему Зоя не потребовала у Фриды очереди к врачу или хотя бы к медсестре? И если она не может говорить, почему вы не сделали этого вместо нее? Если ваши вожатые каким-то образом… Тут Фридман осекся, видимо решив, что наговорил лишнего. – Двери моего кабинета всегда для вас открыты, вот что я имею в виду. Фрида и Тенгиз прекрасные воспитатели, лучшие из лучших, но они всего лишь люди, а людям свойственно ошибаться. Я успела подумать о том, что мне не суждено понять израильский подход, когда во имя ответственности, откровенности и доверия от людей требовалось переступать границы порядочности и докладывать вышестоящим о промахах подчиненных или подопечных, но, видимо, эта моральная дилемма будет меня преследовать всю оставшуюся жизнь, и сейчас мне ее не решить… В общем, я успела об этом подумать, и еще – представить себе, что из-за меня Натану и Алене запретят до конца жизни выходить за пределы Деревни, Юру Шульца выгонят домой, а Тенгиза и Фридочку с позором уволят, а потом в глазах у меня помутилось окончательно, и я даже успела сообразить, что если сейчас потеряю сознание, то увольнения им точно не избежать, и поэтому схватилась за рукав сидящего рядом Натана Давидовича и взмолилась дюку, чтобы он вытащил меня за волосы из этого болота, но Фриденсрайх фон Таузендвассер только усмехался и что-то говорил о роке, о боли, о неисправимых ошибках, о катастрофе – и я провалилась в не-здесь, в тысячу бездонных вод и в полный мрак. Глава 21 Маша