– Свободу, – ответила я не задумываясь. – Свободу. – Психолог Маша тоже улыбнулась. – Freedom. Я чувствую себя Фридом?! Тут у меня явно зашевелились волосы на голове, потому что такого ясновидения я не ожидала даже от психолога Маши, и на какой-то миг я не на шутку испугалась за свое душевное здоровье и задалась вопросом, не мерещатся ли мне в самом деле несуществующие голоса, но психолог Маша имела в виду нечто иное. – Freedom, – повторила она. – “Свобода” по-английски. Корень у этого имени такой. Я была настолько ошеломлена всем происходящим снаружи и внутри, что больше не находила слов. Да и возражать, впрочем, было бессмысленно. Наверняка психологу Маше, как и мне, нравились лингвистические головоломки. Мне вдруг показалось, что мы очень похожи – я и Маша. Быть может, Маша тоже в детстве сочиняла разные истории, сбегала к ним от страхов и сомнений, придумывала несуществующие миры и несуществующих героев. А потом повзрослела и стала психологом, чтобы обогатить свое воображение с помощью других людей, у которых тоже были свои истории и свои выдумки, о которых они ей рассказывали. Быть может, когда я вырасту, я тоже стану психологом, ведь ничего увлекательнее, чем знакомиться с тайнами чужих чуланов, на свете быть не может. Это даже лучше, чем сочинять. В конце концов, каким бы богатым ни было человеческое воображение, оно всегда ограничено самим собой. Без глаз и ушей другого человека, без свидетеля оно задыхается, погибает, схлопывается. Почему я никогда этого не понимала? – Ты видишь его сейчас в этой комнате? – спросила Маша. – Я всегда его вижу, – ответила я. – И не только его. – Это не галлюцинация, – с излишней уверенностью сказала Маша. – С тобой все в порядке. – А потом добавила: – Правда? Она спросила с надеждой. Словно ожидала от меня правильного ответа. Словно ожидала, что я дам ей право на ее собственную галлюцинацию. – Вы же психолог, – ответила я на Фридочкин манер, – вы и разбирайтесь. Но если вы меня спрашиваете, то мне кажется глупым ставить диагнозы человеку с богатым воображением. – У тебя очень богатое воображение, – повторила психолог Маша, которая любила повторять за мной слова и фразы, словно работала не психологом, а эхом. – Я помню, еще с экзаменов. – Вы, случайно, не знаете – из-за меня их теперь уволят? – Кого уволят? – встрепенулась психолог Маша, будто покинув длительное сновидение. – Фридочку и Тенгиза. Потому что они вроде как забили на мое здоровье и решили, что все у меня само пройдет, а мне стало только хуже. – Ты ощущаешь чувство вины? – А вы бы не ощущали чувство вины, если бы из-за вас уволили ваших воспитателей и выгнали домой одногруппника? – Выгнали? – повторила психолог Маша с вопросительным знаком. – Ну да. Юру Шульца. Фридман отправит его домой, потому что я затеяла весь этот сыр-бор. – Зоя, – сказала психолог Маша, – мне кажется, ты слишком многое на себя берешь. – Вам неправильно кажется, – возразила я. – Мне кажется, – проигнорировала она мои слова, – что ты почему-то видишься самой себе разрушительной силой, как будто ты способна совершать какие-то невероятные пакости и вредить людям. Но мы же уже знаем, что у тебя очень богатое воображение. – Но это не воображение, а реальность. Это я подбила Арта приревновать Аннабеллу… то есть Владу к Юре, и из-за этого они затеяли драку, на которую Арт не пришел, а настучал вместо этого Фридману на Юру. И теперь Юру отправят домой, а он ни в чем не виноват. И Фридочка тоже ни в чем не виновата, она заботилась обо мне, кормила, поила и давала акамоль. Она же не врач, откуда ей было знать, что у меня стрептококк, а не просто простуда? И Тенгиз тем более ни в чем не виноват. Если он временно пренебрег своими обязанностями и пустил нас на самотек, то только потому, что вы сами… Тут я осеклась. – Что ты хотела сказать? – насторожилась психолог Маша. – Да ничего, – спохватилась я. – Наше время истекло. Пятьдесят минут прошли. Маша в замешательстве бросила взгляд на часы. – Да, ты права, – спохватилась она с заметным волнением. – Но ты не должна следить за временем. Это моя обязанность. Я пожала плечами, потому что понимала, что психолог Маша еще очень зеленая и, наверное, пока не научилась идеально выполнять свои психологические обязанности. – Спасибо, Маша, – сказала я, желая ее приободрить. – Вы мне очень помогли. Вы настоящий психолог. Психолог Маша не удержалась от улыбки и в этот раз. – Зоя, – промолвила она, – ты хочешь со мной работать? Хорошая жизнь была у психолога Маши, раз это называлось “работой”. – И что это значит – “работать с вами”? – Я предлагаю тебе регулярно встречаться со мной, раз в неделю. – У меня есть выбор? – удивилась я. – Да, – сказала психолог Маша, – это твое решение. – Я хочу с вами работать, – ответила я. – По-моему, вы меня понимаете, потому что вы и сами еще очень молодая и не успели забыть, как это, когда детство заканчивается. – Молодая? – переспросила психолог Маша. – Ну да. Вам от силы двадцать лет. – Нет, двадцать ей быть не могло, раз она отучилась в университете. – Ну, может быть, двадцать пять. – Я попыталась посчитать в уме годы армии, учебы, интернатуры, но ни к какому однозначному выводу не пришла. – Может быть, тридцать… Сколько вам лет? – Почему тебе хочется знать? – спросила психолог Маша. – Мне просто интересно, – сказала я, но тут же поняла, что это не полная правда. – Мне хочется, чтобы вы были для меня настоящей. – Мне сорок лет, – ответила Маша, и у меня открылся рот. – Не может быть! Вы же только что родили сына! Она пожала плечами и встала из кресла: – Я рада, что ты согласилась со мной сотрудничать, Зоя. Я буду ждать тебя на следующей неделе в это же время. Это время теперь принадлежит тебе. Глава 22 Хабиби Группа целую неделю бурлила слухами о происшествии в роще, разделившись на два стана: тех, кто поддерживал Юру Шульца, и тех, кто продолжал лебезить перед Артом. Леонидас и Фукс из земляческой солидарности примкнули к нам, но целыми днями придумывали хохмы про недальновидность Юры. Они даже стишок сочинили: Юра Шульц – отличный парень, Взял на стрелку нож тупой, Но мозги в трусах оставил. Так вали теперь домой! Стишок подхватили все – и те, кто были за Юру, и те, кто были за Арта, и те, кому было все равно. Двойная мораль Арта и его приспешников, умудрявшихся одновременно выступать против стукачества и поддерживать оное, не подлежала моему пониманию, но все взрослые поддерживали Арта, и даже Фридочка при всех похвалила его на групповой беседе, сказав, что он мудро поступил, избежав физического насилия. Арт цвел и пах, рядом с ним пахла и цвела Аннабелла, а Юра чах, потому что его донимали постоянными беседами, заседаниями и разбирательствами со всеми начальниками, директорами и директорами начальников, коих в Деревне Сионистских Пионеров было немало, а над ними возвышалось управление программы “НОА”. – Лучше бы они меня сразу выгнали, чем терпеть эту неизвестность, – в отчаянии сказал нам Юра за ужином. – Мои родители с ума сходят, думают, что Израиль превратил меня в криминала. Мы теперь всегда ели за одним столом. – Они тебя не выгонят, – уверенно заявил Натан Давидович в десятый раз. – Откуда ты знаешь? – в десятый раз спросил Юра, ковыряясь вилкой в яичнице, потонувшей в масле. Ежевечерний молочный рацион, состоявший из желтого сыра, брынзы, соленого творога “Коттедж”, яиц вареных, яиц жареных, квелых помидоров, отмороженных огурцов, хлеба и розовых йогуртов “Бадди”, совсем еще недавно казавшийся мне раем вегетарианца, настолько осточертел, что я принялась мечтать о бабушкиных рыбных котлетах под малиновым соусом, которые она готовила на именины, годовщины и День Победы. – Они сотрясают воздух для устрашения и профилактики драк среди учащихся, но выгонять тебя не станут, потому что это подорвет репутацию программы “НОА” в Деревне, – в десятый раз ответил Натан. – Это же очевидно, что больше, чем о нас, они заботятся о хваленом имени лучшей школы в программе, в Израиле и во всем мире вообще. Потерпи еще немного. Поверь мне: они помашут кулаками, и все забудется. Я Натану не поверила и решила вместо того, чтобы сидеть сложа руки, ожидая у моря погоды и милостей от природы, написать Антону Заславскому душераздирающее письмо, так как мне казалось, что декан программы “НОА” являлся главным начальником всех начальников, а в подобных случаях следовало сразу же обращаться к высшей инстанции, тем более такой распрекрасной, как этот человек.