Брат почему-то погрустнел. – А ты? – Я? – К грусти на лице брата прибавилось замешательство. – Я… я тоже когда-нибудь соберусь. Когда получу образование и стану самодостаточным человеком. С тех пор я занялась своими корнями и тщательно их исследовала, читая в чулане “Испанскую балладу”. И мама согласилась рассказать мне о том, о чем никогда не заговаривала. В субботу мы пошли в Городской сад, купили пломбир и сели на скамейку под памятником льва. В беседке оркестр играл аргентинское танго. Мама заговорила. Глаза у нее впервые на моей памяти тоже были на мокром месте, но сквозь слезы она улыбалась. Вспоминала своих родителей, незнакомую мне тетю Женю и даже показала фотографию десятилетней давности, на которой обнаружились мои двоюродные – мальчик со странным именем Асаф и девочка чуть постарше, с не менее удивительным именем Михаль. Михаль оказалась очень похожей на меня, и сперва мне померещилось, что я смотрю на свой детский снимок, только цветной. Такие же темные глаза и значительные брови, длинный нос и обветренные губы. Только вместо моих прямых косм у Михаль была очень кудрявая шевелюра, все волосы в пружинах. Это потому, что ее отец – еврей из Йемена, объяснила мама. – Почему ты никогда мне о них не рассказывала? – все же спросила я маму. – Зачем теребить прошлое? – ответила мама вопросом на вопрос. – Нечего сожалеть о том, что было. Нужно ценить то, что есть. Я выбрала расстаться с ними и остаться с твоим папой. Я в ответе за свое решение и ни о чем не сожалею. Уехала бы я с ними, не было бы тебя и Кирилла. Говорить о заграничной родне и поддерживать с ними связь в наше время означает… означало подвергать опасности свою семью и себя саму. Я работаю в горсовете, я всегда была членом партии… Черт его знает, что за перемены настают. Все переворачивается с ног на голову. Короче говоря, что было, то прошло. – Но это же твоя семья! – воскликнула я. – Нам не дано выбирать, у кого родиться, но мы имеем право выбрать, с кем рожать. Мама проводила взглядом беременную женщину, проходившую мимо со своим мужем. Мне показалось, что мама злится, и я не могла понять почему. – Ты не хотела быть еврейкой? Над маминой переносицей появилась складка. – Это они не хотели, чтобы я выходила замуж за гоя. – За кого? – На еврейском языке “гои” – это любой другой народ, который не является еврейским. Для евреев все неевреи – гои. Чужаки и изгои. – А я думала, что евреи – чужаки и изгои. – Ну, это еще как посмотреть. Все зависит от того, кто и откуда смотрит. – Так кто же тогда такая я, если оба моих родителя – чужаки в глазах друг друга? – Сама выбирай, – сказала мама. – Ты уже взрослый человек. Я задумалась. Странная у меня была мама. Выбор балета вместо акробатики она мне не доверяла, зато считала, что я в состоянии выбрать, к какому народу принадлежать. Оркестр заиграл “Дунайские волны”. Патлатый гитарист на углу, протестуя, ударил по струнам и затянул “Звезду по имени Солнце”. В струях выстреливающего из огромной вазы фонтана звезда эта дробилась на тысячи маленьких алмазов. Художники мешали краски в палитрах и малевали портреты последних туристов. Дети чертили мелками классики на асфальте. Ученики мореходки группками шагали по Дерибасовской при полном параде, щеголяли тельняшками и отложными воротниками, кадрили загорелых старшеклассниц с выгоревшими начесами и разными серьгами в разных ушах. В кооперативных ларьках продавали керамических разноцветных обезьян – символы китайского уходящего года. В других ларьках продавались переливающиеся открытки с видами Одессы, импортная жвачка, ластики, отрывные календари с гороскопами, медали и ордена Великой Отечественной войны. В воздухе неуловимо пахло котлетами и колбасой. – Я одесситка, – вдруг поняла я. – Это такой гой сам по себе. Мама грустно усмехнулась и сказала: – Одесса закончилась. Все закончилось, и непонятно, что будет дальше. Одесса – это состояние детства. И больше ничего. Глава 3 Патрия В душной маленькой аудитории на бывшей улице Карла Либкнехта, в бывшем техникуме бывшей механизации бывшего сельского хозяйства, набилось так много кандидатов и их родителей, что я покрылась холодным потом – не было никаких шансов, что я пройду отбор в еврейское государство. На экзамены записывали всех, а принимали вовсе даже не всех и по непонятным критериям. Экзаменаторы искали подростков, способных к самостоятельной жизни вдали от дома, но как эту самостоятельность продемонстрировать за несколько часов тестирования, мне было невдомек. Я ведь даже яичницу не умела толком пожарить, потому что кухня всегда была оккупирована бабушкой; а в ненавистных спортивных лагерях на Лимане я вечно жалась к мастерам, которые по утрам снисходительно шефствовали надо мной, а по вечерам изгоняли. Но назло всем я решила ее проявить, самостоятельность эту. “Назло” было ключевым словом во всех моих последующих решениях. Раз от меня всю жизнь скрывали, что я еврейка, назло всем решила я перещеголять всех своим еврейством. Брат снабдил меня номером телефона Еврейского Сообщества Сионистов – организации, чье название звучало как подпольное сборище масонов и вредителей. Приятный женский голос очень обрадовался моему звонку и пригласил на встречу, можно даже прямо сегодня, зачем отходить от кассы. Поскольку уроки я уже доделала, как была в школьной форме, так и направилась на Воровского – бывшую и будущую Малую Арнаутскую. В красивом просторном кабинете, совсем еще недавно принадлежавшем кроликоведческой конторе, висел белоголубой флаг с необычного вида звездой посередине. Под флагом сидела сама обладательница приятного голоса, которая представилась Маргаритой Федоровной Вакшток, но ее можно называть просто Магги, потому что в еврейском государстве не терпят… то есть не любят официоза и формалиоза… то есть формалистики… ведь все евреи братья и сестры, одна большая семья, десять потерянных колен, и только два выжили. Она рассказала мне о том, как рада, что советская… то есть бывшая советская еврейская молодежь проявляет неподдельный интерес к своему эритажу… то есть наследию. – Я знаю, что такое эритаж, – сказала я, обижаясь. – Ах! Интеллигентная советская еврейская молодежь! – довольно улыбнулась Маргарита Федоровна, то есть Магги. – Вы хотите сделать алию? – Со мной можно на “ты”, – сказала я. – Евреи не любят официоза. Что такое алия? – Алия на иврите значит поднимание… то есть поднятие… ну, в общем, когда идут вверх или наверх. Но это синоним слова “иммиграция”… то есть “эмиграция”. Но мы называем это репатриацией. Ты понимаешь, что это значит? Со словами я ладила лучше, чем с людьми, так что я поняла. – Наверное, это когда человек возвращается туда, где жили его отцы. – Какая умная девочка! – обрадовалась Магги. – Как тебя зовут? – Комильфо. – Как-как? – Магги, вероятно, попыталась найти подвох в моем представлении. – Ну, так. Все меня так зовут. – А человеческое имя у тебя есть? – Есть, – ответила я, несколько удивившись, ибо впервые за долгое время была вынуждена вспомнить свое человеческое имя. – Меня зовут Зоя. Магги почему-то нахмурилась: – А еврейское имя у тебя есть? – Нет. – Ладно. Придумаем что-нибудь. Я разозлилась. Вот так всегда – стоит назвать свое имя, и всем обязательно необходимо придумать мне новое. Зачем его тогда вообще произносить? – А фамилия у тебя есть? – Есть. Прокофьева. Магги достала из ящика стола какую-то анкету и приготовилась записывать. – Зоя Прокофьева, у тебя все в семье евреи? – Только мама. – А папа? – Папа одессит и гой. Я думала, что Магги обрадуется моим еврейским знаниям, но она снова нахмурилась. – Одессит – это не народопринадлежность… то есть не национальность. И тем более – гой. Как некрасиво ты говоришь о своем родном отце! Твои родители что, в разводе? – Нет, вы что! Слово “развод” звучало гораздо хуже, чем слово “еврей”. – Кто твой папа по национальности? Я пожала плечами: – Не знаю точно. У него есть польские корни, венгерские, херсонские, буковинские…