– Значит, мсье Дюк, – сказала психолог Маша. – Тебе больше нравятся памятники, чем живые люди? Теперь мне стало грустно. Я бы это иначе сформулировала. – Как бы ты это сформулировала? – спросила психолог Маша, словно прочитав мою мысль. – Я бы сказала, что с памятниками легче общаться, чем с людьми. – Почему? – Люди – они такие… ничего не понимают. – А памятники понимают? – Да, конечно. Причем без слов. – Ты не любишь слова? Тут я впервые сформулировала для себя разницу. – Я очень люблю слова, но только когда они не вслух, а про себя, написанные. – Я понимаю, – сказала психолог Маша. – Одни и те же слова могут быть разными. Каждый раз они открываются по-новому, каждый раз неожиданно. Как лица людей. Откуда она знала про лица людей? Я ей ничего не рассказала про дедову агнозию. – Я имею в виду, – объяснила психолог Маша, – что мы не всегда умеем высказать то, что у нас на уме. Как не всегда умеем изобразить лицом то, что чувствуем на самом деле. Но у памятников всегда одно и то же лицо. В этом есть нечто… успокаивающее, не так ли? Но разве это не грустно – всегда видеть одно и то же не изменяющееся никогда лицо? Я посмотрела на лицо психолога Маши, и оно больше не было грустным. Вовсе даже наоборот – лицо как будто бы светилось радостью. – Ну, наверное, я нелюдима, – заключила я. – У тебя есть друзья? – Есть. То есть нет. У меня много знакомых, но с моей лучшей подругой из детского сада я поссорилась лет пять назад, потому что она сказала, что я не леди. А с Митей я дружила, но он полюбил Алену, и мы больше не друзья. – Полюбил? Они встречаются? – Не знаю… – призналась я. – Так мне показалось. – Показалось… – протянула психолог Маша и погладила свой беременный живот. – А тебе не кажется, что тебе будет сложно жить в интернате, если тебе нелегко заводить друзей? – В интернате?! – воскликнула я, немедленно представив себе сиротский дом из “Джен Эйр”, где детей подвергали порке и публичному осмеянию на стуле. – В каком таком интернате? – Подростки, которые отправляются в Израиль по нашей программе, живут в интернатах. Но это плохое слово, я понимаю. Скажем, что это такие общежития, в молодежных деревнях. – В деревнях?! Интернат в деревне это гораздо хуже, чем интернат в городе. Должно быть, там беспризорников еще и заставляют доить коров, чистить за свиньями и пасти гусей. После порки. У меня моментально пропало всяческое желание ехать в Израиль. – Знаешь что, Ребекка, – сказала психолог Маша с заметным беспокойством. – Я чувствую, что ты еще не окончательно созрела для самостоятельной жизни. Вот так проваливают интервью с психологом. Этого я допустить не могла. Ладно завалить математику, но какого-то психолога? – Вы ошибаетесь, Мария! – вскочила я со стула. – Вы ничего обо мне не знаете! Я очень самостоятельный человек и знаю все подворотни Жовтневого района лучше любого бомжа! Я с девяти лет сама хожу в школу и на Бульвар! Три раза в год я езжу в спортивные лагеря на Лимане и ни разу не позвонила домой, хоть я эти сборы ненавижу! Я выдерживаю на своих плечах двоих девчонок, потому что я лучший столп в акробатической сборной, и в этом году прохожу в кандидаты! Я знаю английский, немного немецкого, немного французского, немного украинского и много чего про Средневековье! Вам не найти лучшего еврея, чем я! Может быть, я плохо учусь, но много читаю, и у меня очень богатое воображение! Я могу выдумать все что угодно! – Да, это я вижу, – вздохнула Маша и улыбнулась. – Очень ты даже комильфо, Ребекка-Зоя. Спасибо тебе за собеседование, мне было очень приятно с тобой познакомиться. Психолог Маша тоже поднялась со стула, и тут ее лицо запечаталось. Глаза больше не были ни грустными, ни веселыми, ни встревоженными, а пустыми, ничего не выражавшими. И как будто она стала старше лет на двадцать. У меня похолодела спина. Я посмотрела на ее живот, но он по-прежнему был беременным. Это меня немного успокоило. – Желаю тебе удачи, – произнесла постаревшая психолог Маша бесцветным голосом. – Вы меня примете на программу “НОА”? – в отчаянии спросила я. – Желаю тебе удачи, – повторила психолог Маша и выдавила из себя механическую улыбку. – Ты замечательная девочка. Глава 5 Папа Только некоторое время спустя я узнаю, как боролась психолог Маша с единогласным решением всей остальной комиссии принять меня на программу “НОА”, но тщетно. Видимо, комиссии понравились мои рассказы про унылых детей, мои общие знания о том, кто придумал, что земля вертится; математика, английский и треугольники с деревьями. Комиссия заключила, что я подаю большие надежды. Комиссия приняла решение. На роковой звонок ответила бабушка. – Комильфо! – закричала она из кухни. – А ну, вылезай из чулана! Звонят из еврейского этого самого. Спрашивают какую-то Ребекку. Слово “звонят” бабушка произносила с ударением на букву “о”. – Але. – Я взяла трубку. – Ребекка Зоя Прокофьева? – сказал приятный мужской голос. Я уже давно поняла, что у всех евреев очень приятные голоса. – Ага, – ответила я с колотящимся сердцем. – С вами имеет честь говорить Антон Заславский, декан программы “НОА”. – Угу, – сказала я. – С радостью сообщаю вам, что ваша кандидатура рассмотрена положительно. – Что это значит? – не поверила я своим ушам. – Это значит, что в сентябре вы вольны приступить к обучению в десятом классе израильской школы-интерната. – Дальше последовала тарабарщина, которую декан Антон Заславский расшифровал как Деревня Сионистских Пионеров. – Серьезно? – Я все еще не могла поверить. – Но психолог сказала… – Какая психолог? – Маша. Такая… беременная. – А, да, да, не беспокойтесь, она уже в декрете – родила сына. – Я очень рада… – Мы все очень рады. И за вас мы тоже очень рады. Готовьте документы, визу, справки, прививки, проходите медосмотр и консульскую проверку, и мы пошлем вам билет. – А куда? – Что куда? В Израиль. – Я имею в виду, где находится эта деревня пионеров? – Она находится в городе Иерусалиме, столице Израиля, – улыбнулся голос из трубки. – Вам повезло: вы будете учиться в пупе мира. – Я буду учиться в пупе мира! – закричала я папе, подпрыгивая от счастья, когда мы встретились под памятником Трагедии у Оперы. Пока ждала папу, разглядывала своего любимого персонажа в этой скульптурной композиции, где все были опечалены еще больше, чем дети на картинках на экзамене. Поверженный человек, которого затоптали все остальные участники трагедии, с распростертой на пьедестале рукой лежал прямо надо мной. Я всегда очень ему сочувствовала, потому что какие-то варвары постоянно отламывали ему пальцы, и он был не только несчастным по жанровому призванию, но его еще и одесское быдло покалечило. Его столько же раз реставрировали, как и сам оперный театр, грозивший провалиться в катакомбы, но пользы от этого не было никакой: чинили, а потом опять ломали. – Куда пойдем: на Колоннаду или в Пале-Рояль? – спросил папа, появившийся со стороны Ласточкина. Мы направились в Пале-Рояль, который был ближе. – Меня приняли, ты представляешь! Меня приняли! – Кто бы сомневался, – буркнул папа и сел на скамейку напротив маленькой бронзовой нимфы с чашей, которая в причудливом изгибе склонилась над миниатюрным гротиком и поливала водой его уступы.