- А вы говорите - не слышал. Много взяли? - перебил Пирогов. - Поди с мешок. Не перемерял остаток. - Почему же не сообщили мне? - Э-э, - Князькин махнул рукой. - Ее ведь не узнаешь, не мечена. - Это уже наша забота. - Хорошо, я сделаю заявление. - Надеюсь. Кстати, это не первая кража в Ыло. - Да, так… Иногда шепоток доходит. А больше молчит народ. Боится. - Кого? - Ну как… Говорят, немцы в Оби пароходами объявились. До Новосибирска доехали, потом в лес ушли. - Что за глупость. Кто такое говорит? - Все потихоньку. Библию подняли, а там сказано: будто бы между Бией и Катунью война кончится. Сам не видал… Но как не верить. Сила-то солому ломит. До Волги Гитлер добрался. На Кавказ. Слухи ходят, как Москве конец, так и у нас большевикам крышка. Вот оно в чем дело! Большевикам - крышка, Советам - крышка. А ты, голубок, председатель этого самого Совета. И ты не хочешь под крышку. Земля тянет тебя, а ты не хочешь. Ты лучше загодя отречешься от всего, что нацеплял на себя в мирное спокойное время. И откровенность твоя всего лишь расчет на свидетеля… А может быть, даже на наказание: смотрите, люди добрые, я жертва большевистского произвола. Ах, скот! Чем же ты лучше бандитов, прячущихся в горах? Да ты хуже их! Те хоть не лицемерят, прижались к своему берегу. А ты стоишь на стремнине и местечко в кустах выглядываешь. Пирогов почувствовал физическое отвращение к Князькину, к его гладкой потной шее, вытянутым небритым щекам, седым завиткам в разрезе ворота рубахи. - А еще слух идет, будто Турция и Япония… - Хватит, - Корней Павлович встал. - Постыдились бы хоть. Завтра утром договорим. А сейчас дайте ключи от сельсовета… Или нет, проводите меня к Потапову. - Как? Как же? Но ведь я думал… За что купил, за то продаю. Я могу заявление о картошке… Мать! Господи, ты где есть, мать? Товарищ Пирогов, не обижайте. Изба просторная. Вы гость… Есть кровать… сынова… Он на войне у нас… Как все нынче… И мы, как все… Ждем. Он встал на пути. Корней Павлович молча обошел его. Уже в проходе на кухню оглянулся, смерил Князькина взглядом, точно запоминая. - Так это враки? Правда? Что пароходами… Мать! Я ведь говорил. Пирогов молча накинул полушубок, надвинул шапку на глаза. Сказал: - Я подожду на крыльце. - Ох, господи!..Сам-момент. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ На третий день после Октябрьских праздников Пирогову позвонила директор школы Ситко. - Мне нужно встретиться с вами по очень запутанному делу. - Пожалуйста, - сказал Корней Павлович. Он только вернулся из исполкома, где лектор из области рассказывал о текущем моменте и о перспективах второго фронта. И теперь, листая стопку газет, пробегал глазами сводки и удивлялся способности лектора видеть содержание между строк, делать из неуловимых подробностей широкие обобщения. Так за лаконизмом официальных сообщений из Сталинграда, оказывается, надо видеть не только опасность и сложность обороняющихся, но и невозможность немцев склонить чашу весов на свою сторону, их бессилие в этом. Таким образом, получалось, что в Сталинграде фронт стабилизировался и уже не представляет исключения из других. Составители сводки будто бы даже утратили к нему интерес. Вот так штука! Ничего подобного не приходило Пирогову в голову. Аккуратно положив газеты на место, Корней Павлович вышел в дежурку, облокотился на широкий, как прилавок, деревянный барьер. Дежурная - белокурая, пушистая, как цыпленок, Оленька Игушева, которую все называли только ласкательно, поднялась со стула. - Сиди. - Да уж насиделась, товарищ лейтенант. - Спокойно? - Спокойно, Корней Павлович. - А немцы в трехстах метрах от штаба армии, обороняющей Сталинград. А? Дежурная не поняла хода его мыслей, ответила с веселым вызовом: - Час на час не приходится. Перед обедом опять дед Никифор шумел. Грозился всех нас лозой посечь. - Это за что же? - Он же на прошлой неделе и месяц назад приходил жаловаться: кто-то почтовый ящик у него чистит. А там газеты. И вчера опять вытащили, Говорит, велел почтальону положить в ящик, потому как сам в исподнем в предбаннике был. Когда помылся, вышел к воротам - нет газет… Дед Никифор отличился в гражданскую войну, имел орден Красного Знамени и тяжелое ранение. Где-то под Семипалатинском в схватке порубили ему ногу выше колена, посекли шашкой голову. Никто из своих не считал его жильцом. Но чудо любит отчаянных. Он выжил, и, больше того, срослась кость на ноге, только как-то криво. С тех пор дед Никифор бороду густющую отрастил, чтоб шрамы безобразные на скуле и через щеку немного прикрылись, и годов с тридцати пяти от роду его за бороду прозвали дедом. В войну, с самого сорок первого туго стало с бумагой. Газеты сократили тиражи, трем из четырех желающих отказывали в подписке. Дед Никифор за прежние доблести имел привилегию. А так как почта приходила нерегулярно, привозили газеты в Анкудай пачками, случалось сразу за неделю. Такую вот последнюю пачку кто-то стащил вчера. И неделю назад. И месяц. Никифор лютовал так, будто его глаза лишили. - Как же вы от лозы увернулись? - ухмыльнулся Пирогов, - Варвара и Полина обещали, что после каждой новой почты будут охранять его ящик. Он хотел сказать, что Варвара, Полина, да и она, Оленька, молодцы, начинают по-настоящему понимать свою роль, но тут открылась входная дверь, и в дежурку вошла директор школы. Пирогов несколько раз встречался с нею в исполкоме, однажды даже разговаривал по поводу двух сорванцов, задержанных в чужом сарае с самосадом. Еще раз поздоровавшись с Пироговым и приветливо кивнув бывшей своей ученице Оленьке, директор начала сразу: - Прошу считать наш разговор как частный, - сказала она негромко и внятно, будто диктуя урок первоклассникам. - Заходите в кабинет, - пригласил Корней Павлович и первым вошел по полутемному коридору. - Прошу вас, - он распахнул дверь. - Можно снять пальто, печь еще не остыла. Садитесь, где вам удобно. - Спасибо. Она расстегнула две верхние пуговицы, сдвинула на плечи шаль. Гладко зачесанные волосы засеребрились. Ей было сорок или чуть больше, но она успела овдоветь и потерять на фронте сына. Это Пирогов знал. - Вот у меня какое дело, - начала Ситко все тем же учительским тоном. - Сегодня утром мы обнаружили, что ночью кто-то обокрал школу. Каждый день по решению исполкома на большой перемене мы выдаем ребятам по кусочку хлеба - пятьдесят граммов. Вчера наш завхоз пошла за хлебом и ей вместо десяти килограммов выдали двадцать, то есть на два дня. Пять булок мы разрезали на дольки и раздали ребятам, а остальные скрытно внесли в пустую половину школы, завернули в мешок и положили на сиденье дальней угловой парты. После этого завхоз заперла дверь на замок, ключ взяла с собой. Он всегда у нее хранится… Сегодня утром первой в школу пришла техничка. Засветила лампу. Как она потом рассказывала, ей почудилось, что за ночь школа очень выстыла. Ну, почудилось, так почудилось. Короче говоря, тетя Даша - Дарья Никифоровна Покидова обнаружила неладное, закрыла школу и прибежала ко мне. По дороге мы захватили завхоза Сидорову, учительницу Федорову, маму Коли Вагина, нашего ученика из пятого класса. Такой большой группой мы вошли в школу. Завхоз вдруг указала на дверь, ведущую в закрытое крыло школы. Одна створка ее была распахнута, и оттуда тянуло холодом, который отметила техничка. Внутренний замок был открыт. Естественно, мы сразу вошли в класс, где лежал хлеб. Его не оказалось. В учительской недоставало зеленой бархатной скатерти с общего стола. Стеганки тети Даши мы тоже не нашли. Попутно выяснилось, что, оказывается, исчез бачок для питьевой воды и кружка с цепью. Из кладовой пропало ведро, топор, кочерга и даже какое-то тряпье… Все это - тряпье и бачок - могло быть делом рук мальчишек, да и в первый момент мы даже, признаюсь, заподозрили некоторых наших. В конце концов, как это ни скверно, но кража походила на хулиганство. Плохо было то, что пропал хлеб. Сидорова тут же расплакалась и начала оправдываться, что ни на минуту не оставляла ключ и никому не говорила о хлебе. Федорова тоже. Кроме меня и завуча о хлебе знали только они. Тогда мы решили поговорить с ребятами откровенно. И когда они собрались перед уроками, мы рассказали им о случившемся и просили, если это шутка, вернуть все на место. Однако к большой перемене ничего не выяснилось. Чем дальше, тем больше и больше не нравилась Корнею Павловичу эта история. Какие уж шалости и баловство. Несколько раз он порывался перебить Ситко и задать уточняющие вопросы, но ровный диктующий голос не допускал этого. - Мы решили подождать до конца уроков. Школа гудела… На третьей перемене наш историк Вера Андреевна обнаружила, что недостает карты европейской части СССР и политической карты мира. Остались планки, а карты - аккуратно вырваны… Это переполнило чашу нашего терпения. По нынешним временам карты не достать ни за какие деньги. Я позвонила вам. Но вас не было. Через час я снова звонила. Только в третий раз застала. Так как нам быть? Пирогов прошелся по кабинету. - Плохо, что я узнаю об этом последним. Это раз. Во-вторых, - что об этом знает вся деревня. Надо было позвонить дежурной и сообщить. - Мы надеялись, что разберемся сами. Ведь задета честь школы. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Осмотр показал, что преступник проник в неотапливаемую часть школы через окно, прямо в тот класс, где лежал хлеб. Пирогов распорядился официально допросить завхоза Сидорову, учительницу Федорову и завпроизводством пекарни Малетину, которой принадлежала идея выдать хлеб сразу на два дня. Хотел он того или не хотел, но обстоятельства складывались так, что двое из трех могли оказаться а сговоре. Против Малетиной был дополнительный факт: ее опасения, что не будет дров и паек придется выдать тестом, не подтвердились, в магазинах выдавали по карточкам печеный хлеб. Завпроизводством должен быть более информированным о делах и ближайших перспективах своего цеха. Так рассуждал Пирогов. Но у него не выходила из головы история с картами. Тут было нечто непостижимое, не имеющее прецедента в его практике. Бесценная для школы карта мира, да еще в половинчатом виде не могла быть ходовым товаром на рынке военных лет, хотя тот и славился неохватной пестротой: от пропахших нафталином подвенечных бабушкиных платьев и туфель до ржавых навесов и гнутых, идущих по второму кругу, гвоздей. Карты в печальной истории школы имели какой-то особый, даже зловещий смысл. «Ты становишься болезненно подозрительным. Это плохо. В карты могли завернуть хлеб», - рассуждал Пирогов, возвращаясь домой. Последнее время он привык обращаться к себе, как к постороннему, даже приловчился спорить, переубеждать одного из двух, ютившихся в нем. «Хлеб был отлично упакован в мешок, - возражал Корней Павлович. - Для того чтобы ввести в заблуждение нас, создать видимость, что хлеб обнаружен случайно, хватило бы фуфайки, питьевого бачка, наконец, скатерти».