ГЛАВА ВТОРАЯ К вечеру, измученный и раздосадованный неудачей, Корней Павлович вернулся в отдел. Дежурная, стараясь не греметь сапогами, выпорхнула навстречу, торопливо расправила гимнастерку. Покраснела, растерялась. - Здравствуйте, Пестова! Как дела? - Хорошо, Корней Павлович, - не по уставу ответила она, и тут Пирогов разглядел в углу за перегородкой жуликовато сутулящуюся спину в солдатской гимнастерке. - Что здесь делает посторонний гражданин? - насторожился Пирогов: неуставное смущение дежурной, похожее на кокетство, было неуместным перед его усталостью и озабоченностью. Дежурная не успела рта раскрыть, как спина в гимнастерке распрямилась. Человек встал, повернулся лицом, доложил громко и четко: - Красноармеец Павел Козазаев прибыл для полного излечения боевых ран. Правая рука его висела на широкой цветной повязке, должно быть косынке, взятой дома. - Ран, говоришь? - переспросил Пирогов примирительно, разглядывая бойца. Тот был его ровесником, лет двадцати пяти, росл, широкоплеч. Крупное лицо отдавало бледностью, будто вобрало в себя цвет госпитальных палат. - Так точно, - подтвердил красноармеец. - Он правда ранен, - торопливо помогла Варвара. - Я видела его документы. И рану… И то, как держался боец, и то, как горячо вступилась за него дежурная, было естественно, красиво и понятно. Корней Павлович кивнул, уступая им, прошел к кабинету, вставил ключ в скважину. В кабинете было одиноко. Пирогов перебрал газеты. На самом дне стопы увидел два письма. Они были не срочными, потому что содержали изложения соседских скандалов. А там, у дежурной, было весело. Там что-то обсуждали вполголоса, прыскали со смеху. Махнув рукой на дела, Корней Павлович вышел в дежурку. Варвара поднялась за барьером, приняла серьезный вид. - Наши где? - спросил он, объясняя этим свое быстрое возвращение. - Так ведь время, товарищ лейтенант. Он посмотрел на часы, которые показывали четверть девятого. - Действительно, - улыбнулся виновато. Дальше-то что? Совсем одеревенел в заботах, в одиночестве. Варвара спохватилась, протянула матерчатый мешочек. - Угощайтесь, товарищ лейтенант. И садитесь с нами. Он заглянул в мешочек, двумя пальцами вынул серо-коричневый кусочек сухого фрукта или овоща. Понюхал. Лицо его отразило недоумение и сразу за ним - радость узнавания. - Сахарная свекла?! Он знал свеклу с детства, с отцовского дома, когда жил в лесостепном районе. А в горах свекла, да еще в таком виде, была привозной редкостью. Поблагодарив, Корней Павлович отправил кусочек в рот, стиснул зубами, осторожно принялся всасывать сладкий сок. Как в детстве, когда сам нарезал ломтики, закладывал в протопленную русскую печь. - Садись, лейтенант, - здоровой рукой Павел дотянулся до свободного стула, придвинул ближе. - А не помешаю? Дело-то у вас молодое. - А вы - прямо старик, - Варвара покраснела от смелости. - Старик не старик, а свое отрезвился. - Не война, мы бы тоже отрезвились, - сказал Павел. Варвара застенчиво махнула на него рукой: ну тебя, означал этот жест. Пирогов сел. Положил в рот второй кусочек свеклы. - Так, о чем разговор? - О чем говорят нынче? О войне. Павел почти год на передовой был. Вся война - его. - Разведчик? - Пехота. - Трудная роль. - Всем несладко. Пирогову понравился ответ. Не бравирует, не ищет сочувствия, исключительного внимания. Деловой, серьезный парень, - Что верно, то верно: всем несладко. В городе разговаривал я с летчиком. Ранен он был. Рассказывал: сволочной народ - фашисты. Глубоко подлый. Подловили его на самом светлом нашем чувстве, чувстве взаимовыручки… Летел парень вдоль фронта и увидел: три «мессера» одного нашего долбят. Ну, он, конечно, туда. Выручать. А этот «свой» оказался подсадной уткой. Вчетвером и навалились на одного. Так-то вот, - Козазаев поправил повязку, вздохнул. - Или вот такое кино… Стояли мы в обороне. И самолетами нас топчут, и из пушек хлещут, а мы - стоим. Как пойдут на нас, мы им покойников наделаем и снова стоим… И вот как-то утром рано глядим - самолет летит. Один. Ну, мы все в щели. Наблюдатели остались. Тишина. А он летит и молчит, не бросается ничем. И тут от самолета отвалилось что-то. И парашют над ним раскрывается. Чудно, думаем, на человека похож. Мы - бегом туда, где он приземлиться должен. Совсем фриц сдурел, думаем, шпионов по солнышку пускает. Как одуванчики. А парашют ниже, и верно: человек под ним болтается. Руками машет… Плюхнулся он на землю и орет дуром. Мы - к нему. Он еще пуще орет: «Не подходи!» По-русски орет. Видим, у него к животу корзина привязана. А что в ней? Боязно, однако подошли. Сидит на земле голый мужик. «Откуда, - спрашиваем, - взялся?» «Хорошие мои, из Василькова я. Был портной, стал заместо бомбы». И на корзину, на корзину опасливо показывает. С чем прибыл? Протягивает письмо. Наш ротный взял. А конверт не заклеен. Вынул из него большой лист бумаги. На нем написано во-от такими буквами, чтоб видно было далеко: «Большевики торгуют Россией, а это - их продавец». Тут особисты подбежали. Мужика взяли, письмо забрали с собой. Нам от корзины бежать велели. Только мы отошли, в том месте, где мы стояли толпой, ка-ак ахнет. Он, скотина, вишь чего придумал… - Надо ж, - удивился Пирогов. - Я считал, они прут лавиной, как псы-рыцари на Чудском озере. - Так и прут. Только еще хуже. Он собирает в кулак танки и бьет со всей силы. Пробьет дырку и пошел гулять к нам в тыл, рвать фронт со спины… Старички нас учили, что самый первый бой и есть самый трудный, самый страшный. А оказалось, кому как… Мы ночью сменили передовую часть, до рассвета чистили, подгоняли окопы. Все молчком. Угадай, кто о чем думал. Лично мне страшно не было. Даже вроде бы весело. Землю рыл, как крот. Легко, будто на огороде грядку. А утром, чуть свет, они пошли. Густыми рядами. И снова не страшно. Кое-кто из наших над окопом головы не поднял. А я смотрел, и мне опять легко и весело. Будто и не война это… Дали мы им прикурить. Сам видел, как ложатся они перед пулеметом. Будто кто-то… великан откусывал от ряда по пять, а то и десять человек разом. Как из скибки арбуза. Гам - и нету! Дырки в рядах! Кино! Остановились они и ну поливать из автоматов. Что твой дождь зашуршал. А мне опять не страшно. Вижу, пули траву впереди шевелят, до нас не долетают. Ору, как пацан: ага, выкусили! А немцы уже назад пятятся. Строчат и под завесой пуль пятятся назад… Страшно потом стало. После боя. Когда увидел наших убитых. Я их, покойников, всегда боялся, а тут свои ребята. Понимаете? Не просто кто-то, а свои, вместе в запасном полку подготовку проходили. И тут представилось мне черт те что: как их черви в земле жрать станут, и страшно сделалось. Будто умом тронулся. Перед глазами чернота и черви… Не смерти испугался, а того, что после нее будет. У Варвары лицо словно окаменело, щеки и лоб побелели, на скулах красные пятна выступили. Она, видно, тоже представила, что будет потом, и тоже испугалась кишащей темноты. Пирогову было близко такое состояние в первом бою - легкое и почти веселое, потому что тогда, стоя за лиственницей против двух револьверов, он тоже испытывал напряженный азарт идущего на риск игрока и за тот час вложил в это напряжение все силы. И потом не в мог ни двигаться, ни говорить, ни думать. Чудовищно клонило в сон… С улицы послышались возбужденные женские голоса. Пирогов быстро оглянулся на дверь, ожидая шагов по ступеням. В последнее время он почти уверовал, что попал в полосу несчастий и неудач. Но на этот раз голоса стихли, удаляясь. Корней Павлович с облегчением вздохнул, сел удобней, возвращаясь к разговору, спросил, указывая на «куклу», очень ли было больно. - Сначала просто удивился. Мясо вывернуто, а крови нет, и торчит в глубине кусок железа. Больно потом стало. Ох, больно! Думал, сердце лопнет. Потом - страшно. Это когда боль прошла. Страшно оттого, что представил: голова-то рядышком была, спичечный коробок - не дальше… А теперь хорошо. Домой вот попал на побывку. На свиданку. - Надолго? - На две недели. Пирогов вздохнул. Невероятное дело - две недели отпуска. Хочешь - спи, хочешь - книжки читай. Или ходи на свидания… Понятно, осколок тот мог упасть чуток в сторону. Прямо в голову. Или в спину. И не было бы сейчас красноармейца Козазаева… Так что отпуск на поправку - законный, и отпускник вправе пролежать его в постели. Но все-таки неправдоподобно звучит это по военному времени - отпуск! - Слушай, боец, а не заржавеешь ты за две недели лежания? - спросил Пирогов. - Так не каплет ведь! - Над тобой не каплет. А над Варварой - каплет. Павел посмотрел на Пирогова, ожидая подробностей, и не дождавшись, быстро повернулся к Пестовой. - Я в том смысле, что не могу ей отпуск дать. Даже на пару дней, - продолжал Корней Павлович, чувствуя, что не ко времени разговор этот, но и другого времени не будет. И велики, и коротки две недели. - У меня предложение к тебе: ты в меру сил поработаешь с нами эти две недели. Будете вместе. И дело продвинется… Если, конечно, Варвара не возражает против пары такой, - повернулся к Пестовой. - Как предложение? Варвара зарумянилась. Застеснялась откровенного разговора. Но и Пирогов, и Козазаев, в первую очередь, увидели в стеснении ее, затянувшемся молчании согласие. Павел облегченно вздохнул. Сказал, выручая подругу: - Ты, лейтенант, как сваха, ей-богу! Только зачем же ей отпуск давать… Согласен я. Планируй там, чтоб на двоих, - взглядом показал на Варвару. Корней Павлович знаком позвал солдата идти за ним, распахнул дверь кабинету. Павел, пожимая плечами и оглядываясь на дежурную, ступил через порожек и сел на предложенный стул. - Я занят, - сказал Пирогов дежурной, закрывая дверь. Козазаев сидел, широко развернув плечи, во взгляде появилась деловая сосредоточенность. Корней Павлович прошел мимо него, взвешивая все «за» и «против» неожиданной идеи, остановился у стола, присел на уголок. - Боевые, говоришь, раны? - Не на печке… Помолчали. Раненый насторожился. Пирогов не знал, как расположить его к откровенности. - А меня не берут, - вдруг признался Корней Павлович, и на секунду задумавшись, со вздохом произнес: - Три рапорта написал. Все в управлении лежат. - Ну-у? - посочувствовал боец. - Или ворье держит? - И ворье.