«Извини за такую формулировку». – Он написал это, словно официальное заявление – как будто совсем не чувствовал себя виноватым. «Не понимаю, почему бесплатные минеты для тебя *проблема*». «Ты вообще понимаешь, что не так в этой твоей фразе?» «А что ты теряешь при таком раскладе?» «Свою гордость. – Опять точки. – Я устал обращаться с тобой как с дерьмом». «Я тоже устала от этого». «Разве?» Как-то раз, застегивая штаны, Эмиль спросил меня: – Почему ты позволяешь мне делать это? Белки его глаз мерцали в пахнущей кофе темноте. Это вызывало у меня слабую восторженную дрожь: видеть только эту часть его глаз – и можно было представить, что это могли бы быть чьи угодно глаза, что любого из нас в этой темноте можно было бы заменить кем-нибудь другим. – Ты что-нибудь получаешь от этого? – спросил он. – Ты хочешь, чтобы с тобой обходились плохо? – Господи, да не знаю, – сказала я, сама не понимая, на какой из вопросов отвечаю. Я сидела на корточках рядом с полкой с салфетками, пытаясь стереть сперму со своей шубы – одну из сотен жидкостей, которые впитались в мех за годы. Мозаика пятен: пиво, грязь и слезы, а в подкладке рукавов размазанные полосы крови. «Секс не должен быть односторонним. Ты должна что-то испытывать. Хотя бы эмоции». Я ответила смайликом с закаченными глазами – и в действительности тоже закатила глаза. «Вот тебе совет, – набрал Эмиль. – Избавься от этой шубы. Она ужасно воняет. Никто не наймет тебя в этой… Мне пора возвращаться к работе». Я едва не напечатала в ответ: «По крайней мере, тебе есть к чему вернуться», – но не хотела выглядеть жалкой и слабой даже в электронной переписке. Я убрала телефон, отодрала зубами кусочек кожи с губы, потом окончательно оторвала его ногтями. – Прошу прощения, – рявкнула какая-то деловая дамочка, которая никак не могла заставить себя сделать два шага в сторону, чтобы пройти мимо меня в кофейню. – Кофе здесь дерьмовый, – сообщила я. – А девушка за стойкой делает всем минеты, потому что не знает, как устанавливать отношения с людьми. – Это очень печально, – ответила дамочка. Вероятно, я только что заработала для Хлои большие чаевые. Я смотрела на Хлою, стоящую на ее любимом месте – в проходе между залом и служебными помещениями, – ее джинсовая юбка была поддернута так, чтобы открывать дурацкую татуировку с павлином. В стекле витрины я уловила отражение бездомной женщины со скользким от пота лицом, затуманенными глазами и размазанной тушью. По привычке похлопала себя по бедрам, думая, будто у меня есть карманы, и бездомная бродяжка в отражении сделала то же самое. «Мать твою!» – подумала я. По улице проползала побитая черная машина. Какой-то тип с тощими руками высунул узкую голову в окно со стороны пассажира и крикнул мне: – Эй, детка, сколько возьмешь? Я могла бы крикнуть в ответ: «Тебе столько не заплатить!» – но это было бы неправдой. Он вполне мог бы заплатить столько. Меня время от времени принимали за проститутку. Я уже давно подозревала, что это из-за шубы – из-за ее убогой роскоши, – плюс из-за синяков под глазами и блуждающего взгляда, словно у героиновой наркоманки. – Не совсем, – сказал как-то Эмиль. – Просто ты выглядишь… я не знаю… как кролик или кто-то в этом роде, лукавый и испуганный. Словно ждешь, что случится что-то страшное, и когда это случается, тебе это нравится, тебе нравится, когда тебя рвут на части. – Это глупо, – возразила я, сжимая полы своей шубы. – Это волк. – Женщина в волчьей шкуре… – Эмиль вздохнул. – Одинокий волк. Elle a vu le loup[15]. Раз в неделю Эмиль грезил о том, что он поэт. Отучившись один семестр в колледже, грезил о том, что умеет говорить по-французски. – О чем это ты, черт побери? – Последняя фраза – французская поговорка, – объяснил Эмиль, – о потере невинности. …Черный автомобиль замедлил ход, подстраиваясь под мой шаг. Тощий крикун теперь принял застенчивый вид, склонив голову и разглядывая свои колени. Я посмотрела на свою шубу. Эмиль был прав. Мех свалялся и потерял блеск, словно у бродячей собаки. Тут и там он торчал жалкими мелкими кустиками. Я и сама не стала бы платить себе за то, чтобы переспать со мной. Мне было стыдно за всех нас. Вскоре я сидела в красной кожзамовой выгородке в «Макдоналдсе» со стаканом «Кока-колы», позволяя сахару проникнуть в мой организм. Чувствуя, как повышается уровень глюкозы в крови, я пыталась убедить себя в том, что все будет в порядке. Я могу оплатить аренду своей кредитной картой еще за месяц или два. В городе миллиард кофеен. Я смогу найти другую работу. Правда? Да, но в этой шубе… Чертов клоун смотрел на меня со своей поганой улыбочкой – ярко-красной, как будто он только что съел кого-то живьем. Коренастая женщина, несшая поднос, полный сэндвичей и стаканчиков с кофе, уставилась на то, как я жую свою соломинку. – Да? – поинтересовалась я, не вынимая соломинку изо рта. – Извините, – сказала она. – Ладно, – ответила я. – Я вас знаю? – спросила она. – А вы меня знаете? – Я не собиралась делать за нее ее работу. – Вы были… – спросила женщина. – Та история с волком? – Она не нуждалась в ответе. – Я верю в вашу версию, – продолжила она. – Я имею в виду, ребенок не мог бы придумать такую историю, верно? – Слишком дикая история, – согласилась я. – Я имею в виду, в основном я верю в вашу версию. Ученый точно сказал, что на вашей коже был желудочный сок или типа как микробактерии из волчьего желудка… Откуда идет вся эта фигня? Неужели был какой-то выпуск очередного «Настоящего преступления», который я пропустила? Я не могу уследить за всем. – У каждого из нас есть своя история, – отозвалась я, жуя свою соломинку. – Просто никогда не ожидаешь увидеть кого-то знакомого, – сказала женщина. Она прошла к столику в дальнем углу и стала шептаться со своими подругами. Все повернулись и посмотрели на меня, стараясь сделать это незаметно – хотя это им не удалось. Я притворилась, будто смотрю в свой телефон. – Видите, видите, – услышала я слова коренастой женщины, – я слыхала, что она носит шубу из шкуры этого ублюдка. Потом были сплошные «обожемой», и «эта шуба отвратительна», и «она носит ее, чтобы привлекать внимание», и «я отсюда чувствую вонь». Это все исходило от группы женщин, пришедших в «Макдоналдс» на поздний завтрак. Но действительно ли они могли учуять запах моей шубы с такого расстояния? Сквозь запах жира и кофе? Впрочем, если не лгать самой себе, то меня этим утром уже приняли за проститутку и за бездомную. Неожиданно до меня дошло: мне вовсе не обязательно выбрасывать шубу. Я просто могу отдать ее в чистку. Почему я не подумала об этом раньше? В Мидтауне был квартал, мимо которого я проходила, наверное, сотню раз, и там было полным-полно мастерских по работе с мехом и кожей, с вывесками, написанными крупными буквами и всевозможными шрифтами, с цифровыми табло, на которых бегущими буквами рекламировались услуги. Все эти мигающие витрины могли вызвать у непривычного человека судороги. Я выбросила в урну стаканчик от «Кока-колы» и направилась на север. * * * Руби обводит взглядом слушателей. Уилл кивает, поджав губы. Рэйна внимательна и участлива, и это кажется неприятно непринужденным. Бернис по-прежнему злится, обгрызая ноготь. Гретель мрачно молчит. Эшли так и этак вертит рукой, любуясь блеском своего кольца. Либо они теряют интерес к Руби, либо она теряет интерес к ним – теперь, когда адреналиновый подъем нынешнего дня постепенно выветривается. – Скучаете? – спрашивает Руби. Уилл рекомендует им сделать перерыв. Они потягиваются, заново наполняют стаканчики кофе, едят печенье, навещают туалет, обмениваются репликами относительно жары. Руби бродит по комнате, оставляя позади себя след из красных капель. Как только они усаживаются снова, Уилл снова настойчиво рассказывает о нарративной терапии, пока Руби пытается вычесать колтуны из своих свалявшихся, подсохших волос. Он говорит о том, как ценно делиться своими историями, о том, как это позволяет людям почувствовать себя менее одинокими. Он называет подвигом готовность поделиться отважным поступком – не только потому, что для этого требуется раскрыть перед другими свою уязвимость, но и потому, что нужна храбрость для того, чтобы быть честной перед самой собой. Под нажимом Уилла Рэйна признает, что считает обоснования групповой терапии несколько расплывчатыми, а возможный исход – туманным. Гретель соглашается с ней. Они говорят о том, что сдерживает их. Рэйна не хочет ворошить прошлое только ради того, чтобы ворошить прошлое. Гретель очень скрытна и не уверена, что если она поделится своей историей с другими, то сможет что-то из этого извлечь. Эшли отчасти полагает, что ей здесь вообще не место, учитывая, что ее история в основном – как все знают – про любовь. Уилл сочувствует их неуверенности и противоречивым чувствам. Он замечает, что тем, кому интересно, он может предоставить несколько академических работ об эффективности нарративной терапии для проработки травм. Он просит их всех подумать о том, почему они пришли сюда. Что заставило их ответить на электронное письмо? Что они надеются извлечь из этого? Если присутствие здесь может дать им это, стоит ли оно того? Что, если они не получат того, что хотят, – потеряют ли они что-либо? Если они испытывают конфликт относительно того, уйти им или остаться, то почему? Чего они боятся? Стоит ли этот страх преодоления? Он дает им время на то, чтобы обдумать эти вопросы, потом просит Бернис поговорить о том, каково было делиться своей историей. Бернис говорит, что до того, как она рассказала свою историю, ей казалось, что в ее ощущении нестабильности в основном виновата та мебель. Чего она не осознавала – это того, что это ощущение вызвано также постоянным чувством отверженности. После происшествия с Синей Бородой она была зрелищем, о ней постоянно говорили, но никто ее не слушал. И это игнорирование выбивало ее из колеи. Она объяснила, какое облегчение почувствовала, когда наконец-то рассказала группе про ту мебель. Не потому, что была уверена, будто они поверили, но потому, что они поверили: она достойна того, чтобы ее выслушать, – и приняли ее всерьез. Это была услуга, на которую она хотела ответить. Она будет считать, что они окажут ей уважение, если останутся и будут говорить и слушать эти несколько недель – к обоюдной выгоде.