Мы сидели рядом на оранжевых сиденьях подземки. – Ты тоже думаешь о всяких грязных вещах? – прошептал он мне на ухо, шаря по моему телу руками. От нас обоих плохо пахло. Я понадеялась, что это как запах чеснока изо рта: мы просто нейтрализуем друг друга. – Давай не будем разговаривать, пока не приедем, – сказала я и достала наушники. Мужчина, похоже, обиделся. Он скривил губы, так, что стали видны желтовато-белые зубы над розовой, как жевательная резинка, десной. Но потом решил, что я, должно быть, заигрываю с ним, и тоже достал наушники из заднего кармана джинсов. На моем телефоне было мало свободного места, поэтому я скачала на него всего одну песню и теперь слушала ее на повторе, глядя на свое призрачное размытое отражение, позади которого проносилась темная стена тоннеля. Это отражение не было похоже на меня. Оно напоминало некоего безумного марафонца, только что пробежавшего через всю пустыню. Может быть, это и было привлекательным на свой искаженный лад? Нет, не было, но мужчина оказался настолько пьян, что ему было все равно. Он жил на третьем этаже пятиэтажного дома без лифта. Сама студия представляла собой тесный маленький прямоугольник с кухонной нишей и без верхнего света. Он включил пару светильников и отправился в санузел, а я ждала возле жесткого серого матраса. Маленький кондиционер скрипел, но не делал ничего полезного. Это казалось метафорой моей жизни. Рукавом шубы я вытерла капли пота, скопившиеся вдоль линии роста волос, чувствуя, как грязь и жир размазываются по моему лбу. Сквозь окно дома на противоположной стороне улицы я видела двух людей, серых и безликих, как куклы в театре теней; они передвигались… кажется, по кухне, быть может, готовили ужин, чтобы вечером принять гостей. Я не знала, почему не могла быть одной из тех, у кого есть друзья, которых хочется время от времени пригласить в гости. Мужчина вернулся с бутылками пива, и мы сели бок о бок на футон в неловкой тишине, нарушаемой только скрипом кондиционера. – Не хочешь снять свою шубу? – спросил он. – Не особо. Я жадно глотала пиво, потому что была голодна. Опьянение отозвалось резкой болью позади глаз. На него, похоже, это произвело впечатление. Неожиданно его пальцы скользнули в мои рукава, нащупав выпуклые шрамы на моих руках. – Что это? – спросил он чересчур оживленно – как будто уже знал ответ. Меня раздражал его самодовольный тон. Он был в восторге от того, что встретил мазохистку – как вор, осознавший, что банковское хранилище уже открыто. – А ты как думаешь? – рявкнула я. – Это потому ты носишь шубу? – поинтересовался он. – Я ношу эту шубу, потому что этот волк пытался меня убить. Он засмеялся, явно сочтя это шуткой. Он совершенно точно не узнал меня. Кожа у него была мокрой от пота, пот склеивал его волосы – линия их роста была прямой и располагалась слишком низко. – Почему такая красивая девушка творит это с собой? – спросил он. Кончики его губ изгибались в улыбке. – Ты влипла во что-то неприятное, да? Он водил пальцем туда-сюда по короткому, но толстому выпуклому шраму, который тянулся перпендикулярно венам на моем предплечье. От прикосновения его пальцев к шраму мое сердце заныло от тоски. Не по этому мужчине, а по чему-то непонятному. Если б я знала, чего хочу, я получила бы это и не стала бы использовать свою руку как разделочную доску. Иногда порезы удовлетворяли какую-то сиюминутную поверхностную нужду: все равно что быть голодной и съесть первое, что увидишь в холодильнике – оливки, маринованные огурцы, ломтики американского сыра… Мужчина вскочил и задергал мышкой своего компьютера. Из колонок запел низкий, хриплый голос. Я пыталась погрузиться в печаль этой песни. Мужчина сунул руку под подол моей юбки, в мои пропотевшие насквозь трусы; его пальцы описывали круги, в то время как он с усмешкой смотрел на меня. Свободной рукой он убрал волосы, упавшие мне на лицо, и аккуратно заправил их за ухо. Мне это не понравилось. Я имею в виду, мы же едва познакомились. – Ты правда горячая, – сказал он. – Я имею в виду… температуру. Он отказался от попыток возбудить меня, пощупал ладонью мой лоб, потом ухватился за горловину моей шубы и стянул ее с меня, держа за облезший воротник, а потом бросил рядом с футоном. Потом он снял с меня футболку и уронил на пол. Провел ладонями по моей спине и остановился, когда нащупал шрамы: четыре ровных, выпуклых линии на моей правой лопатке. Он захотел получше разглядеть их. – Ого! – произнес он, прослеживая четыре шрама четырьмя пальцами. – С ума сойти. – Волк пытался убить меня. – Я люблю повторять эту шокирующую фразу. – Такая хрень происходит постоянно, – отозвался он. – Волки? – спросила я. – Не настоящие волки. Но всякие типы часто пытаются убивать женщин. Ты слышала про ту девушку… как же ее звали? – Бернис, девушка Синей Бороды, – сказала я, потому что рассказ с прошлой недели все еще был свеж в моей памяти. – Нет, – возразил он. – Та, которую на десять лет заперли в подвале. Или на чердаке? Это она сбежала через теплопровод? Или ее держали в ящике под кроватью? – Ты смешиваешь истории разных людей. Ты когда-нибудь слышал о том, кого называли Красной Кофточкой? – Ну и о чем же ее история? Мама разрешает детке бродить одной? Девочка не слушается правил? Девочка отвлекается? Девочка заигрывает с волком? Девочка получает то, что заслуживает? – Что-то вроде этого. – К слову, о волках… – усмехнулся он. – На четвереньках, ага? – Не важно, – ответила я, становясь в указанную позу. Я была удивлена тем, куда он вошел, но – что я могу сказать? – я не возражала. Никогда не знаешь, проверяет ли кто-то твои границы или готовится проломиться прямо сквозь них. В этом преимущество того, чтобы вообще не иметь личных границ. Я думала о том, хочу я на самом деле быть здесь или нет. Именно так женщины оказывались забитыми до смерти и выброшенными в мусорный контейнер. Но все равно был какой-то жуткий восторг в том, что день может пойти совершенно непредсказуемо. Я не могла не думать о том, что есть некий урок в пульсирующем сердце всего, где таятся жар, тьма и опасность. Было много безуспешных тычков, а потом мое тело вдруг без предупреждения поддалось. Это напомнило мне о том, как ты пытаешься протолкнуть матрас сквозь узкую дверь и удивляешься, когда вдруг с размаху вылетаешь на другую сторону. Не буду говорить, что это не было больно. Сначала была короткая, резкая, жгучая боль. Я чувствовала жар и холод, раздутость и головокружение, словно мое тело было наполнено до краев и грозило переполниться… словно я могу сблевать только ради того, чтобы освободить место. Но, помимо этого, я ощущала, как сквозь меня бежит энергия, словно через спираль электрической лампочки. Он начал замедлять движения, просто пытаясь укрепить свои позиции, в то время как я кусала костяшки своей руки, сжатой в кулак. Даже без шубы мне было жарко. Пот катился по лицу, жег глаза, капал с носа и подбородка. Спина чесалась. Руки мужчины скользили по моим бокам. Одним из самых привлекательных аспектов этой позиции было то, что нам не нужно было смотреть друг на друга. Я знала, как выгляжу: юбка задрана до талии, руки сжимают мех шубы, лежащей на краю футона, а мужчина раскачивается надо мной. Фоновая музыка теперь звучала просто завываниями, без инструментального сопровождения, а футон трясся и елозил не в такт песне. – Ты ужасно плохая, плохая девчонка, – твердил мужчина. Я закрыла глаза и увидела точки света под веками. Представила этого мужчину в образе зверя, сгорбленного и волосатого: волосы на груди свалялись, словно войлок, волосы в беспорядке ниспадают на спину, спутанная борода покрывает щеки. «Не разговаривай с чужими, – всегда говорила мама. – Не общайся с мужчинами. Мужчины – псы, и даже хуже». Но почему она сама всегда разговаривала с чужими, с мужчинами в бакалейной лавке, на заправке, на родительских вечерах? Почему всегда писала номер своего телефона на клочке бумаги и совала его в руки мужчинам? Чужаки проходили через наш дом словно призраки. Я ощущала их именно так, как отсутствие; моя мать отвлекалась, ставила на стол хлопья и поторапливала: «Давай, давай, живее! Я не повезу тебя, если ты опоздаешь на автобус». Мужчина ускорил темп, заставляя меня качаться, футон ерзал туда-сюда, пыхтение позади меня становилось все громче и громче. Я оседлала волну боли-удовольствия, тошнотворной и великолепной – прилив эндорфинов, опьянение бегуна. Высший пик – а потом все миновало, по крайней мере, для меня. Мужчина продолжал двигаться, но неожиданно все это стало неприятным и непривлекательным, даже постыдным. Я боялась, что он никогда не остановится. Смотрела, как мой пот капает на шубу, влажные пятна смешивались с другими влажными пятнами, так что я даже не могла сказать, что из этой грязи возникло раньше, а что позже. Внизу живота нарастало тупое подергивание, которому я пыталась противостоять, кусая костяшки пальцев. Часто употребляемая фраза «пробрало до самых кишок» неожиданно воплотилась в самом буквальном смысле. Воздух был удушливым. На теле проступила гусиная кожа. Мне казалось, что я не могу дышать. Я хотела надеть свою шубу. – Ты такая плохая девчонка, – сказал мужчина. Судя по тому, как срывался его голос, он был готов кончить. – Насквозь испорченная. * * * Руби поднимает бровь, подначивая остальных как-нибудь прокомментировать ее слова. – Фу, – произносит Эшли, морща нос – она клюнула на приманку. – Пора взрослеть, – Руби чешет щеку, покрытую красным веществом, которое засохло и потрескалось, словно почва в пустыне. Крошечные алые хлопья сыплются на пол. – Кто-нибудь знает, какое отношение этот случай может иметь к прошлому Руби? – спрашивает Уилл у группы, окидывая их серьезным взглядом. Когда никто не отвечает, он продолжает: – Что вы слышали о взаимодействии между Руби и волком? – О-о-о! – восклицает Эшли, вскидывая руку вверх. – Я знаю! Это полный абсурд! Я слышала, что она соблазнила его. – Хм-м, – говорит Уилл, кивая. Рэйна с недоверием смотрит на него. Руби соскребает красную стружку со своего ногтя. – Должно быть, ты тоже слышала эту сплетню, Рэйна, – замечает Уилл. – Я в нее не поверила, – отвечает Рэйна. – Она была еще ребенком. Она не могла никого соблазнить. – Очень важно рассматривать слухи, – говорит Уилл. – Не думаю, что нам следует тратить время на слухи, которые не могут быть правдивыми, – возражает Рэйна.