* * * Воспоминания приходят ко мне не словами, а вспышками ощущений: сильная боль в животе, царапание ногтя, поднимающееся вверх по шее, горячий лепесток кислого леденца на языке, привкус рвоты в горле. Подробности рассыпаются, словно крошки в темном переулке, и никуда меня не приводят. Мы с Гансом редко разговаривали о тех трех месяцах, в течение которых мы отсутствовали, и не в последнюю очередь потому, что не могли прийти к согласию относительно того, что же произошло. Когда мы разговаривали, то в основном о работе – его работе бармена в пафосном манхэттенском отеле или моей работе хранителя фондов в Метрополитен-музее. Он спрашивал меня о том, над какими экспонатами я работаю, какие экспозиции закрылись, а какие должны открыться. У него была коллекция разноцветных жестяных жетонов для входа в музей, разложенная на подносе, который стоял на столике в прихожей, где Ганс держал свои ключи. Не знаю, где он их раздобыл, потому что жетоны давным-давно заменены на бумажные билеты. И все же я знаю – он гордился мной. Примерно год назад Ганс заключил брак в нью-йоркской мэрии. Со своей будущей женой он встречался несколько лет, но мне почему-то казалось, что это не всерьез. Я стояла рядом с ним, одетая в простое серое платье. Помимо меня, гостей было немного: две пары друзей, сестра невесты и родители невесты. Наши родители уже умерли. После церемонии мы все пошли в дорогую кондитерскую, где столы были застелены чистыми льняными скатертями, пол выложен плиткой с шахматным узором, а в ярко освещенных витринах выстроились батальоны ярких пирожных. Я почему-то была не в курсе этого плана – десертного банкета в кондитерской. Все остальные, похоже, знали об этом и оделись соответственно. На них были наряды ярких пастельных тонов, под стать крему и глазури на пирожных. Воздух в кондитерской был наполнен тошнотворно-густым запахом масла и сахара. На моей тарелке возникло пирожное – его положила туда жена Ганса. Она улыбалась мне, лицо у нее было в форме сердечка – пожалуй, даже чересчур, словно коробка шоколадных конфет на День влюбленных. Я не хотела знать, что внутри этой коробки. Я разделила пирожное на четыре части, располовинила четвертушки, набрала шарик густого голубого крема на ложечку, потом соскребла его обратно на тарелку. Как только мой язык ощутил сахарный вкус, я почувствовала, как нерв у меня под челюстью сократился настолько резко, как будто по нему высасывали жидкость. – Ешьте, ешьте! – сказала жена Ганса. Она любила предлагать мне то, чего я не хотела. Часто предлагала устроить мне свидание с женщиной из ее офиса. «Спасибо, – неизменно отвечала я, растягивая губы в улыбку, – я подумаю об этом». В такие моменты Ганс бросал на меня мимолетный понимающий взгляд – на таких взглядах было построено наше детство. Я даже не пользовалась соцсетями. Мы оба знали, что я не стала бы пытаться искать знакомства в интернете. Это сплошные завлекалочки, наподобие магазинных витрин. Как будто имело значение, как ты выглядишь. Как будто по фотографии или даже по виду человека вживую можно понять, что скрыто за этой внешностью. Как будто, если ты хотел узнать человека, это не становилось невозможной задачей. Как будто вообще было возможно кого-либо узнать. Но разве то, что Ганс теперь был женат, не доказывало обратное? Он сидел здесь, в кондитерской, клялся любить и защищать, на лице его виднелись крошки глазури. Он смеялся, пломбы в его зубах сияли серебром на послеполуденном солнце. Это был громкий хохот с открытым ртом – демонстративный хохот предателя. Мне казалось, что я где-то далеко, словно смотрела на него через щель в двери или через прутья клетки – словно была снаружи, заглядывая внутрь. «Любить и защищать?» – думала я. Я уже это сделала. Я уже сделала это. * * * Гретель едва понимает, что она сказала, и не знает, что сказать дальше. Она осознает, что провод от наушников все еще обмотан вокруг ее указательного и среднего пальцев, связывая их воедино. Она снимает шнур с пальцев, сует его в карман и разводит пальцы в стороны. Действительно ли она планирует рассказать почти незнакомым людям тайны, которые не осмеливалась поведать кому-либо еще? И как ей сосредоточиться? Руби разрывает обертку от гранолового батончика на все более и более мелкие клочки. Эшли продолжает ерзать на стуле, одновременно и постоянно натягивая свое платье вверх и вниз, чтобы прикрыть грудь и ягодицы соответственно, но оно продолжает съеживаться до изначального размера. Рэйна сидит, положив ногу на ногу, и ступня, висящая в воздухе, вращается кругами, начиная от щиколотки. Бернис решила использовать табуретку в качестве подставки под ноги, хотя, похоже, ей все равно неудобно, и она постоянно меняет позу. – Ты часто чувствуешь себя снаружи, смотрящей внутрь, Гретель? – спрашивает Уилл. – Да. – Ты помещаешь себя снаружи? – Да. – Ты невыносима, – говорит Руби. – А ты разве нет? – отзывается Гретель без малейшей злости в голосе. – Не собираюсь менять тему, – вмешивается Эшли, – но разве твоя невестка не рассылала рекомендации о том, как одеться на свадьбу? – Полагаю, это событие должно было быть более обыденным, – говорит Рэйна. – Но, типа, зачем выбирать серый цвет? – интересуется Эшли. – Гретель придерживается депрессивной эстетики дождевых облаков, – хмыкает Руби. Бернис по-другому размещает ноги на табуретке, скрещивает лодыжки, потом, передумав, скрещивает их в обратном порядке. – Может быть, ты хотела смешаться с окружением? – говорит Уилл. – Или, может быть, тебе было грустно оттого, что твой брат смог двигаться дальше, а ты – нет? – Я не виню его, – говорит Гретель. – Не винишь? – переспрашивает Уилл. – Я желаю ему счастья. – А сама ты, типа, не хочешь быть счастливой? – спрашивает Эшли. – После этой свадьбы я сделала ошибку – я начала надеяться. * * * Я встретилась с Джейд в книжном магазине. К книжным магазинам я отношусь, как к «Сакс на Пятой авеню»[25]: часто захожу, но редко покупаю. Я – завсегдатай книгообменов, библиотек, букинистических лавок. Но все же время от времени, грешна, я пробираюсь в магазины новых книг и провожу пальцами по корешкам, скользким и блестящим, как будто глазированным. В отделе документальной литературы я увидела женщину с книгой в руках. Она листала ее снова и снова, от конца к началу, от начала к концу, зажав губы между зубами. Ее короткие темные волосы были связаны в крошечный узел; из него выбивались, падая на шею, отдельные кудрявые волоски. Ее черные облегающие джинсы были туго натянуты на бедрах. Блузка у нее была лососевого цвета с защипами и кружевами. Я была одета, как одеваюсь обычно: джинсы и рубашка. Когда она подняла на меня взгляд, я увидела изящную родинку у нее на подбородке. Мне было стыдно, что эта женщина застала меня за разглядыванием, но она просто улыбнулась. Ее зубы были свидетельством наличия пожизненной страховки у стоматолога. – Не могу решить, стоит ли мне покупать вот это, – произнесла она, поворачивая книгу так, чтобы я видела обложку – черно-белую, с надписями, сделанными в стиле ар-деко. Я не из тех, кто принимает такие шаги к сближению, особенно в трезвом свете дня, но я сделала шаг навстречу этой женщине. – Хорошая книга, – сказала я и, резко повернувшись на девяносто градусов, стала изучать полки, словно просто пришла что-нибудь поискать. Ее это не оттолкнуло. – Вы ее читали? – спросила она, явно впечатлившись. – Выглядит несколько угнетающе. – Поставила книгу обратно на полку и взяла другую, спросив: – А как насчет этой? Вскоре мы уже сидели в крошечном кафе при книжном магазине. Она пила кофе со льдом так быстро, что у меня заныли зубы. Кроме того, она купила печенье «Линцер» с сахарной пудрой и две книги – включая ту, угнетающую, которую порекомендовала я. Книги лежали в опасной близости к лужице конденсата, натекшей со стаканчика, но женщина словно не замечала этого. – Кстати, меня зовут Джейд, – сказала она и откусила печенье. Я была так занята наблюдением за тем, как сахарная пудра пачкает ее верхнюю губу, что просто произнесла: – Гретель. Едва сказав это, я ощутила отчаяние, как будто уронила что-то бесценное в решетку стока. Обычно я представляюсь как Гри, хотя по большей части стараюсь вообще не представляться. Конечно же, это имя меня выдает. Вы когда-нибудь встречали другую женщину по имени Гретель? Я приготовилась увидеть на ее лице выражение узнавания – то самое, которое видела на лицах врачей, стоматологов, социальных работников, детективов, учителей, школьных директоров, эйчаров, начальников, администраторов… Настороженные взгляды – это одно, но взгляды, полные жалости, были хуже: склоненная набок голова, большие печальные глаза, поджатые губы, и все это под личиной помощи. Но даже эти люди хотели узнать отвратительные подробности, хотели определить для себя, говорила ли я правду. Однако на лице Джейд не отразилось ничего. Я улыбнулась, однако чувствовала себя обеспокоенно. Возможно ли, чтобы она ничего не знала? Это было возможно. Джейд, как оказалось, была на шесть лет младше меня. Она была слишком мала, чтобы обратить внимание на ту историю, когда та только-только случилась: брат и сестра пропали, а спустя три месяца появились в нескольких десятках миль от дома. Было возможно, что она никогда не видела то звездное фото, сделавшее нас с Гансом знаменитыми, никогда не слышала материнских предупреждений и диких версий истории, передававшихся на игровых площадках. Было возможно, что она никогда не проваливалась в эту конкретную кроличью нору в интернете, никогда не читала обширных дебатов на «Реддите» относительно того, что случилось. Сбежали дети из дома или просто потерялись? Были они похищены с улицы или их кто-то заманил? Кто была та таинственная женщина? Почему ее так и не нашли? Правда ли, что кто-то из детей убил ее? Как насчет того, что дети по возвращении находились в разном физическом состоянии? Не придумали ли они эти невероятные подробности, чтобы привлечь внимание? Не покрывали ли они кого-нибудь? Возможно ли, чтобы их «исчезновение» было хитрым замыслом родителей ради привлечения внимания СМИ? И как насчет утверждения, на котором настаивала, неизменно настаивала девочка: что дом той женщины был сделан из сладостей? Джейд отломила кусочек печенья и протянула мне. – Хотите? – спросила она. Я потянулась за печеньем, потом спохватилась и отдернула руку. Для себя я давно решила: хотеть чего-то – значит, быть заколдованной. Если что-то красивое или сладкое, оно погубит тебя. * * * – Я слышала о тебе все еще в старшей школе, – заявляет Эшли. – А я еще моложе, чем Джейд. – Что ты слышала? – спрашивает Уилл. – Ну, типа, все: пряничный домик, злая ведьма, – отвечает она, сгибая пальцы, словно когти, и корча гримасу, чтобы изобразить эту самую ведьму. – Я провалилась в эту кроличью нору, – признается Бернис. Она сползла вниз по сиденью, по-прежнему упираясь ступнями в табуретку, колени ее согнуты, футболка на спине задралась. – Я была ужасно заинтригована, и это теперь меня ужасает: то, что трагедии меня настолько интересовали. Я по уши зарывалась во все такое – в таинственные преступления. Почему нам так любопытно… до тех пор, пока это не случается с нами? – Значит, ты считаешь, что было неправильно слушать эти хреновы истории, когда ты хотела их услышать? – интересуется Руби. – Но теперь, когда ты не хочешь их слышать, неправильно будет не выслушать их, так?