– Судя по всему, та маньячка этого заслуживала. – Мы не можем точно знать этого, – говорит Уилл. Рэйна качает головой: – Вы упускаете важный пункт. Гретель была брошена теми самыми людьми, которым полагалось любить ее. – Она поворачивается к Гретель и произносит мягким, материнским тоном: – Теперь понятно, почему тебе так тяжело верить людям, верить Джейд. – Если ты не доверяешь кому-то, то разве ты можешь, типа как, полностью быть с этим человеком? – спрашивает Эшли. Собственный вопрос как будто застает ее врасплох. – Ну то есть как любить полностью того, кому ты не веришь? – Как, по-твоему, ты способна на полное доверие? – спрашивает Уилл у Гретель. – Она поверила нам, – говорит Бернис, завязывая косу Эшли. – Она рассказала нам все это. – Я согласилась на условия групповой терапии, – произносит Гретель. – Как, по-твоему, ты способна любить, Гретель? – спрашивает Уилл. – Конечно способна, – быстро и твердо отзывается Рэйна. В течение нескольких секунд Уилл выглядит удивленным, а потом почти впечатленным. Рэйна снова поворачивается к Гретель: – То, что ты сделала с той женщиной, ты сделала ради своего брата, что показывает твою огромную любовь к нему – а также и то, насколько ты способна любить. – Ты говоришь это с убежденностью, – отмечает Уилл. – И я думаю, ты права. Я думаю, есть мудрость в том, чтобы восстать из обломков крушения. – Он поджимает губы и соединяет кончики пальцев, размышляя. – Какие еще уроки мы можем извлечь из всех ваших историй? – Что ты подразумеваешь под «уроками»? – интересуется Руби. – Типа как «не бери конфеты у незнакомых»? Как на всяких там классных часах нам талдычили… – Ты не считаешь, что мы должны учиться у прошлого? – спрашивает Уилл. – Чтобы в будущем справиться лучше? – Конечно должны, – отвечает Рэйна. – Но, наверное, не следует искать в этих историях мораль. – Айша говорит, что мораль создает лабиринт правил, ведущих к обвинению жертвы, – вставляет Бернис. – Соглашусь с лампой, – отзывается Руби. Она сидит, воздев указательный палец и приняв шутливо-авторитетный вид. – Будь терпеливой, будь доброй, будь хорошей, говори «пожалуйста», говори «спасибо», не говори первой, пока с тобой не говорят… – Ее голос повышается и убыстряется. – …не забывай улыбаться, не показывай раздражения, слушайся своих учителей… – Она неожиданно умолкает и окидывает взглядом группу, чтобы понять, согласны ли они с ней. – Своего мужчину, – добавляет Бернис. – Своего мужа, – говорит Рэйна. – Своих продюсеров, – произносит Эшли. Руби смотрит на Гретель, предлагая ей внести свой вклад. Та сидит, уставившись на свои колени. – Но в то же время, понимаете ли, не следуй слепо их советам, – говорит Руби. – Держи этот ключ, но не входи туда. – Вздохнув, Бернис качает головой. – Не смей открывать эту дверь. – Прежде чем переходить улицу, посмотри в обе стороны, – прибавляет Эшли. – Но не задерживайся, – говорит Рэйна. – Да, не отвлекайся по пути, – соглашается Бернис, грозя пальцем Руби. – Или, на самом деле, знаешь что? – произносит Руби. – Наверное, даже не выходи из дома на улицу, если там темно, если ты одна, если ты ребенок, если ты женщина, – без свистка от насильников на шее, без перцового баллончика в руках, и вообще если ты как-то не так одета. – Но, я хочу сказать, при этом не будь ханжой, – говорит Эшли, одергивая подол своего платья. Руби кивает Эшли, потом все остальные женщины, кроме Гретель, улыбаются друг другу с неким радостным удивлением – словно участники музыкальной группы, которым наконец-то удалось правильно сыграть мелодию. Гретель смотрит на Уилла. Тот пытается улыбнуться, пытается присоединиться к общему переживанию, но лицо его выражает неловкость и замешательство – как у капитана корабля, застигнутого врасплох ветром с неожиданного направления и ищущего способ выправить курс. – Может быть, просто не выходи из дома вообще, – подхватывает Гретель. – Может быть, лучше оставайся дома. – Но разве не там происходят несчастные случаи? – возражает Эшли. – Значит, запри все двери, – отвечает Руби. – Это не всегда помогает, – говорит Бернис. – Значит, не впускай никого, – отзывается Гретель. – Если ты им не доверяешь, – дополняет Эшли. Гретель чувствует, как по ее телу пробегает дрожь. Ее костям становится холодно. Ее зубам. Ее переполняет странное ощущение того, что они, по сути, ветер, и далеко не столь управляемый, как, вероятно, считает так называемый капитан. Потому что сейчас они направляются куда-то без него. – Особенно если ты им доверяешь, – заключает Гретель. * * * Мы с Джейд покупали пиво в продуктовом магазине. Маленький телевизор, свисающий с потолка, показывал новости о женщинах, судьба которых никого не волновала, пока не были найдены их обгорелые останки. В то время я не уделяла внимания таким историям, но звук был настолько громкий, а подробности такие жуткие, что казалось невозможным игнорировать эту передачу – хотя кассир как-то ухитрялся. Он смеялся над каким-то видео на своем телефоне, пока мы с Джейд ждали, чтобы он пробил нам упаковку из шести банок пива. Когда кассир наконец-то взглянул на мою карточку, то еще раз внимательно окинул ее взглядом, поднял брови и ухмыльнулся. – Гретель, а?.. Хотите купить каких-нибудь конфет? Телевизор орал во весь голос. Моя улыбка была похожа на дынную дольку – или на мясницкий крюк. Я зачем-то – наверное, чтобы потянуть время – посмотрела на стойку со сладостями, словно оценивая ассортимент: «Боеголовка», «Атомный взрыв», «Зубодробилка», «Плакса». Затем снова повернулась к кассиру. – Здесь написано «Герман», – прошипела я, как будто была какой-то другой Гретель. …Джейд подождала, пока я засуну упаковку с пивом в холодильник, и только тогда спросила: – Что это было? – Ее голос был слишком высоким, чтобы сойти за беспечный. – Откуда мне знать? – отозвалась я. Я не могла понять – то ли она действительно не знает, то ли блефует, уж зная все и давая мне еще один шанс рассказать все самой. Я легла на кровать и уснула почти мгновенно, хотя была середина дня. Я проснулась несколько часов спустя, вся потная, задыхаясь от обилия запахов. Я не могла отличить реальность от сна, а сон – от воспоминаний: блинчики и сироп, чеснок и сливочное масло, лимон и сахар, жареная курица и мед. Мой желудок сжался; тошнота подступила к горлу, потом отступила. Моя квартира была полна дыма. На кухне скворчало мясо. Запах чеснока бил в нос. Липкая сладость висела в воздухе, словно забивая мои легкие. На кухне, посреди сырого тумана, я нашла Джейд. Она напевала без слов, склонившись над горячей сковородой; посудное полотенце было заткнуто, словно фартук, за подвернутый пояс ее ярко-розовых домашних штанов. Она прекратила напевать, чтобы попробовать блюдо, зачерпнув его черной пластиковой ложкой. Моя футболка липла к груди. Мои домашние штаны приклеились к моим бедрам. От плиты в моей маленькой квартирке стало жарко, как в бане, но Джейд не открыла ни одно окно. Позади нее в закрытом окне люминесцентно-оранжевые послезакатные облака растянулись по всему небу, словно пролитая масса для изготовления ирисок. В кухне царил хаос. Голубое пламя лизало стальные сковороды. На каждой конфорке готовилась еда: жасминовый рис, курица, покрытая оранжевой слизью, обжаренные кружки моркови, яркие, словно персик. На разделочном столике лежали две полурастаявших половинки от масляных палочек. – Я не смогу съесть все это. Джейд очень медленно помешала оранжевую курятину. – Может быть, ты съешь хотя бы что-нибудь, – отозвалась она тоном, под которым крылось еще что-то: словно скрип доски, наконец-то начавшей прогибаться под моим весом. Как я могла поверить, будто могу встречаться с кем-то? – Мои зубы, – напомнила я. – Знаю… – Она вздохнула. – Стоматологи обходятся дорого. – Ты работаешь в одном из лучших музеев мира, – парировала Джейд. – Ты можешь позволить себе ходить к стоматологу хоть каждую неделю. Повисло глухое молчание. Мы ели как обычно: Джейд на кровати, подложив под спину подушки, я – за столом. Я чувствовала негативную энергию, исходящую от нее словно жар. Открыла окно, но в квартиру не залетел ни один ветерок. Проглотила немного риса, чтобы показать, что мне не все равно. – Приятный вкус, – произнесла я, стараясь заполнить молчание, хотя все, что мне удалось, – это подчеркнуть его. Я заставила свои губы растянуться в улыбке – это было похоже на провисшую нить лакрицы. Я гоняла кусочек курятины по своей тарелке, глядя на оранжевый масляный след, остающийся за ним. Вместо того, чтобы есть, я пила, и чем больше пила, тем более странным делалось лицо Джейд. Оно сужалось, словно убывающая луна, пока не остался один тонкий ломтик, грозящий совсем исчезнуть. Но ее зубы… они не съеживались. Вместо этого они словно бы росли: длиннее, белее, белые, как сахарные конфеты, эти зубы способны были перемолоть что угодно – фуа-гра или человеческую плоть. Все они были на месте – свои, природные. Вскоре тарелка Джейд опустела; ее губы были запачканы оранжевым соусом, зубы она облизала дочиста. Поставив банку с пивом на прикроватный столик, не сказав ни слова, пошла на кухню и достала из холодильника меренгово-лимонный пирог – я даже не знала, что она его испекла. Отрезала один ломтик, в кои-то веки не озаботившись предложить мне то, что я не собиралась есть. Вернувшись на кровать, Джейд начала поедать пирог, прокалывая его вилкой и облизывая зубцы, прокалывая и облизывая. Я ощутила, как во мне поднимается темная злоба. – Давай просто посмотрим что-нибудь, – предложила Джейд. Мы пролистали бесконечный перечень онлайн-передач; иконки завлекали нас жирным шрифтом и яркими цветами. Я привередлива, но Джейд нравилось все, все эти дурацкие и пышные шоу, драмы и комедии, детективы и реалити-сериалы.