– Правда? Почему? Она удивленно подняла брови: – Потому что других соискателей нет! Мы дружно рассмеялись. Но смех умер, едва родившись и прожив меньше однодневки. Потому что она продолжила: – Я живу на Чэпел-стрит. Что-нибудь знаете об этой улице? Еще бы мне не знать! От ее вопроса я вздрогнул, как от порыва ледяного ветра. В висках застучало. Перед глазами возникло лопающееся в духовке яблоко. Зря я сюда вернулся. Зря просил об этом Хендрика. Я подумал о Роуз, о нашей последней встрече, о ее полных отчаяния глазах. – Чэпел-стрит… Не припоминаю. Нет. Нет, боюсь, не знаю. – Не волнуйтесь. – Она отхлебнула кофе. Я бросил взгляд на портрет Шекспира. Кажется, он смотрел на меня как на старого друга. Под портретом – цитата. Мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать[3]. – У меня предчувствие насчет вас, Том. Предчувствиям стоит доверять, как вы думаете? – Пожалуй, да, – ответил я, хотя чему-чему, а предчувствиям я никогда не доверял. Она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. Встал и направился к двери. – До встречи в сентябре. – Ха! В сентябре! Сентябрь… Время пролетит, и не заметишь… Время, это, понимаете, такая штука. Кстати, вот вам еще одна примета старости – ход времени ускоряется. – Хорошо бы, – пробормотал я. Она меня не услышала и продолжила: – И дети. – Что, простите? – Дети тоже ускоряют бег времени. У меня трое детей. Старшей дочери двадцать два года. В прошлом году она защитила диплом. Вроде бы еще вчера играла в «Лего», а сегодня получает ключи от собственной квартиры. Двадцать два года промчались, я и глазом моргнуть не успела. А у вас есть дети? Я стиснул дверную ручку. Снова он, момент истины. Пока он длится, в нем с болью оживают тысячи других. – Нет, – сказал я, что для меня было проще, чем выдать правду. – У меня нет детей. Дафна, видимо, почувствовала неловкость. Я ждал, что она что-то добавит, но вместо этого услышал: – До встречи, мистер Хазард. В коридоре, где тоже воняло дезинфекцией, на полу, привалившись к стене, сидели два подростка и с истовостью старых священников, читающих молитвенник, таращились в свои смартфоны. Я обернулся к Дафне: она уже уставилась в компьютер. – Да, до встречи. Я вышел из кабинета Дафны Белло, а затем и из школы, пребывая одновременно в двадцать первом веке и в семнадцатом. Весь путь до Чэпел-стрит – около мили чередования букмекерских контор, тротуаров, автобусных остановок, бетонных фонарных столбов и унылых граффити – я проделал словно в трансе. Улицы казались слишком широкими. Домишки на Чэпел-стрит исчезли, на их месте в начале девятнадцатого века выросли высокие и строгие – под стать породившей их эпохе – здания красного кирпича. На углу, где, помнится, стояла маленькая заброшенная церковка, возле которой вечно ошивался сторож, теперь разместилась закусочная KFC. Ее красный пластик пульсировал рваной раной. Зажмурившись, я прошел дальше по улице, пытаясь по памяти найти тот дом, и шагов через двадцать остановился. Открыл глаза. Дом, соединенный общей стеной с соседним, ничем не напоминал тот, в который я пришел сотни лет назад. Без номера над входной дверью, по нынешней моде выкрашенной синим. В окне гостиной виднелся телевизор, подключенный к игровой приставке. На экране взорвался инопланетянин. Голова у меня раскалывалась, я едва держался на ногах, будто вернувшееся прошлое всосало в себя почти весь кислород из воздуха или изменило законы тяготения. Отступив на шаг, я прислонился к припаркованной машине – очень осторожно, не наваливаясь всем телом, – но все равно сработала сигнализация. Ее оглушительный вой прозвучал для меня горестным воплем, оплакивающим всю мою жизнь начиная с 1623 года. Я поспешил убраться подальше от этого дома, с этой улицы, сожалея, что не могу с такой же легкостью уйти от прошлого. Лондон, 1623 Я был влюблен всего один раз в жизни. Так что в известном смысле я, пожалуй, романтик. Сладостная мысль о том, что тебе повезло встретить настоящую любовь, с которой не сравнится ничто на свете, вскоре грубо вытесняется кошмаром реальности. Наступает после – бесконечные годы, а то и века одиночества. И ты продолжаешь существовать, хотя смысл твоего существования исчез. Смыслом моего существования была Роуз. После того как ее не стало, большая часть чудесных воспоминаний стерлась, оставив в памяти только ее кончину. Конец стал ужасным началом. Помню последний день, который я провел с ней. Этот день, когда я направился на Чэпел-стрит, чтобы повидаться с ней, многое определил на грядущие века. Итак… Я стоял перед ее дверью. Постучал. Подождал и вновь постучал. Стоявший на углу церковный сторож, мимо которого я только что прошел, сделал ко мне пару шагов. – Это меченый дом, парень. – Да, я знаю. – Не ходил бы ты туда… Небезопасно это. Я вытянул руку: – Отойди. На мне то же проклятие. Не подходи. Разумеется, это была ложь, но она сработала. Сторож поспешно отступил подальше. – Роуз, – позвал я через дверь. – Это я. Это я, Том. Я только что виделся с Грейс. У реки. Она мне сказала, что ты здесь… Через некоторое время из-за двери донесся голос: – Том? Я уже много лет его не слышал. – Роуз, открой дверь, мне очень надо тебя увидеть. – Не могу, Том. Я больна. – Я знаю. Но я не заражусь. В последние месяцы я имел дело со многими больными, но не подхватил ничего тяжелее простуды. Ну же, Роуз, открой дверь. Она послушалась. Я увидел женщину в годах. Когда-то мы с ней были почти ровесниками, однако теперь на вид ей было под пятьдесят, тогда как я по-прежнему выглядел подростком. Кожа землистого оттенка. Лицо в язвах напоминало географическую карту. Роуз едва держалась на ногах. Я корил себя за то, что вынудил ее подняться с постели, но она явно обрадовалась моему появлению. Пока я укладывал ее назад, она бессвязно бормотала: – Ты так молодо выглядишь… Совсем как раньше… Такой же молодой… почти мальчик. – У меня появилась морщинка, вот тут, на лбу. Смотри. Я взял ее за руку. Морщинку она не разглядела. – Мне так жаль, – проговорила Роуз. – Жаль, что я велела тебе уехать. – И правильно сделала. Мое присутствие представляло для вас угрозу. На всякий случай должен заметить: я не могу ручаться за дословное изложение нашего разговора. Смысл я передаю верно, но, возможно, другими словами. Тем не менее происходящее запомнилось мне навсегда; ведь если мы за что и цепляемся, так не за сами реальные события, а за память о них; вещи эти хоть и близкие, но, безусловно, не тождественные. Впрочем, затем она дословно – готов поручиться – произнесла следующее: – Тьма надвигается со всех сторон. Какая жуть… Какой восторг. Ужас, сквозивший в ее словах, охватил и меня. Когда чужую боль чувствуешь, как свою собственную, – это и есть цена, которую мы платим за любовь.