– Правда. – Мне так жаль, – говорит Фердинанд с неожиданно серьезной миной. Отто вздыхает. – Ладно, – говорит он, хотя еще не свыкся с потерей. – Мать вашу, – произносит он через несколько секунд, – вы прикончили всю дурь… Саймон медленно залезает в свой спальный мешок и отворачивается от них. Они все еще говорят, когда он засыпает. На следующий день они с Фердинандом отправляются в Потсдам. И одно из мест, которые Саймон как будто хочет увидеть, пока они в Берлине, – дворец Сан-Суси. Вокзал Потсдама они покидают через изысканно оформленные зеленые ворота. Затем проходят по аллее из низкорослых деревьев и видят дворец на вершине холма с террасами. У подножия холма высоко бьет фонтан, а по парку расставлены здесь и там белокаменные статуи мужчин, ублажающих женщин, сражающихся друг с другом или благородно хмурящихся на что-то вдалеке, и каждая статуя охвачена неким возвышенным безумием, застыв среди живых изгородей или вблизи гладкой поверхности декоративных прудов. Саймон пробирается по этим красотам долгими прямыми переходами, обсаженными деревьями, с фонтанами на перекрестках и фасадами по сторонам с чувством приятного возбуждения. Дойдя до летнего кафе, они присаживаются на металлическую скамейку, и он говорит о том, как весь этот ландшафт, подобно музыке И. С. Баха, выражает естественный порядок человеческого разума. Фердинанд ест пирожное и жалуется на гнойники на спине, которые пачкают его рубашку. У Саймона та же проблема, но он о ней не говорит. (Помимо прочего, щепетильность заставляет его скрывать свое тело от друга). Так что он откладывает «Послов» и рассказывает Фердинанду о Фридрихе Вильгельме, отце Фридриха Великого, и о его одержимости своими гвардейцами: он требовал, чтобы все они были очень высокими, уделял повышенное внимание их форме, а при плохом самочувствии очень любил смотреть, как они маршируют. Все это вызывает смех у Фердинанда. – Просто блеск, – говорит он, вытирая пальцем остатки масла со своей тарелки. Саймон умиротворенно допивает чай и снова принимается за книгу. Наступает вечер, и они с трудом находят дорогу назад. По гладким лужайкам пролегли тени статуй. – Что будем делать вечером? – спрашивает Фердинанд. Саймон, не поднимая глаз от книги, чуть заметно пожимает плечами. Сестра Отто, которая была в квартире утром, когда они проснулись, предложила им составить компанию ей и Лутцу с Вилли, чтобы прошвырнуться по городу. И Фердинанд теперь вспоминает об этом. Саймон же опять нарочито уклончив. Перспектива провести вечер с сестрой Отто и ее дружками наполняет его чем-то сродни страху, каким-то смутным беспокойством. – Они же мудаки, – говорит он, не отрываясь от книги, – или нет? Большую часть дня они с Фердинандом потешались над Лутцем и Вилли – над их кожаным прикидом, их пирсингом, визгливым смехом Лутца и обвислыми усами Вилли. – Они вроде ничего, – говорит Фердинанд задумчиво. Последние десять дней он не общался ни с кем, кроме Саймона. – И сестра Отто прикольная. – Серьезно? – А что – нет? – Ну, ничего, – произносит Саймон, переворачивая страницу, – пожалуй. – Все равно, что нам еще делать? – спрашивает Фердинанд и фыркает. – Не знаю. – Так я и говорю – давай просто выпьем с ними, – напирает Фердинанд. – Не так уж они плохи. – Который час? – Время двигать назад. – Правда? – говорит Саймон, поднимая голову и оглядывая парк, заполненный тенями. – Мне тут нравится. В итоге они проводят часть вечера с сестрой Отто, Лутцем и Вилли. Но Саймон, похоже, твердо решил не участвовать в общем веселье. Он просто сидит с кислой физиономией, пока другие вовсю болтают, и наконец Фердинанду становится просто неловко за него – за этого отстраненного, сутулого субъекта, тихо пьющего домашнее вино. Они сидят в хипповом месте в Кройцберге, на террасе, под цветущими деревьями, источающими запах спермы. – Что не так с твоим другом? – спрашивает Фердинанда Лутц, наклоняясь к нему, и его серьги звякают. – Он в порядке? У Лутца рыжие волосы и вся рожа в пирсинге. – Я не знаю, – говорит Фердинанд как бы вполголоса, но достаточно громко, чтобы Саймон услышал. – Он всегда такой. – Тогда, наверно, с ним прикольно путешествовать. Фердинанд в ответ смеется. Лутц говорит: – Он просто такой стеснительный, да? – Может быть. – Я уверен, он в порядке. – Да, конечно, – кивает Фердинанд. – Он очень умный. – Вижу. – И бывает очень смешным. – Да? – Ага. – Не могу представить, – говорит Лутц. Его друг, Вилли, однако, почти такой же молчун, как Саймон, и так же скуп на улыбки, так что большую часть вечера слышно Фердинанда, Лутца и сестру Отто. И разговор, естественно, заходит о том, где Фердинанд и Саймон побывали и что они там делали – то есть о достопримечательностях, по большей части культовых сооружениях. Лутца это бесит. – Вы еще успеете увидеть все это дерьмо, когда будете старше! – заявляет он. – Сейчас вам это ни к чему! Что вам делать в этих церквях? Когда песок посыплется, тогда – пожалуйста. Сколько вам лет, мальчики? Они говорят ему – семнадцать. – Вы еще такие молодые, – произносит Лутц с чувством, хотя он старше их не больше чем на десять лет. – Веселитесь, хорошо? Хорошо?