– Половина седьмого. – Утра? – Она приподнялась на локте. Гамаш кивнул и улыбнулся. – И уже такая жара? Он снова кивнул. – День будет убийственно жаркий. – То же самое вчера говорил Пьер. Тепловой фронт. – Я наконец поняла, почему его называют фронтом, – сказала Рейн-Мари, глядя на его влажную руку. – Мне нужно принять душ. – У меня есть предложение получше. Через несколько минут они оказались на пристани, скинули с ног сандалии и уронили полотенца, как гнезда, на теплые доски. Гамаш и Рейн-Мари залюбовались этим миром двух солнц, двух небес, удвоенных гор и лесов. Озеро было не стеклом, а зеркалом. Птица, летевшая в ясном небе, отражалась и в спокойных водах. Мир был такой идеальный, что разделялся надвое. Стрижи рассекали воздух в саду, бабочки-монархи порхали с цветка на цветок. Вдоль пристани носились две стрекозы. Единственными людьми в этом мире были Гамаш и Рейн-Мари. – Ты первый, – сказала Рейн-Мари. Она любила смотреть на это. Как и их дети, когда они были помладше. Гамаш улыбнулся, согнул ноги в коленях и прыгнул с пристани в воздух. Несколько секунд он парил, раскинув руки в стороны, словно собирался долететь до противоположного берега. Это было больше похоже на пуск ракеты, чем на нырок. А потом, естественно, случилось неизбежное, ведь Арман Гамаш, разумеется, не мог летать. Подняв гигантскую волну, он рухнул в воду. Она была такая холодная, что на миг у него перехватило дыхание. Но, вынырнув на поверхность, он почувствовал себя свежим и полным энергии. Рейн-Мари посмотрела, как он помотал головой, чтобы стряхнуть воду с волос, – так он сделал во время первого их приезда сюда. И делал все последующие годы, когда волос у него стало гораздо меньше и нужда в этом отпала. Но он продолжал делать это, а Рейн-Мари по-прежнему смотрела, и сердце у нее все так же замирало. – Давай ко мне, – позвал ее Гамаш. Она изящно нырнула; правда, ее ноги всегда расходились и она так и не научилась вытягивать носки, а потому при входе в воду неизменно поднимала фонтан брызг. Гамаш дождался, когда она вынырнет лицом к солнцу, с мокрыми волосами. – Брызги были? – спросила она, выгребая по волнам, разошедшимся после ее прыжка. – Ты вошла в воду, как нож. Я даже не заметил, что ты нырнула. – Ну, пора завтракать, – сказала Рейн-Мари десять минут спустя, когда они по лесенке поднялись на пристань. Гамаш протянул ей разогретое солнцем полотенце. – Ты что будешь? Они возвращались в гостиницу, рассказывая друг другу, какое невероятное количество еды готовы проглотить. У «Усадьбы» Гамаш остановился и повел жену в сторону: – Я хочу показать тебе кое-что. Рейн-Мари улыбнулась: – Я это уже видела. – Я не про это, – тихо засмеялся Гамаш и вдруг замолчал. Они были здесь не одни. У боковой части «Усадьбы» кто-то копал землю, согнувшись над лопатой. Прекратив работать, человек медленно повернулся к ним. Это была молодая женщина с лицом, испачканным землей. – Здравствуйте. Она была удивлена едва ли не больше, чем они. Настолько удивлена, что заговорила не на принятом в «Усадьбе» французском, а по-английски. – Здравствуйте, – тоже на английском ответила Рейн-Мари, улыбаясь. – Désolée, – сказала молодая женщина, еще сильнее размазывая землю по потному лицу, отчего земля превратилась в подобие глины, а девушка стала похожа на ожившую глиняную скульптуру. – Я думала, все еще спят. Это лучшее время для работы. Я одна из садовников. Она перешла на французский и говорила на нем легко, лишь с небольшим акцентом. До них донесся знакомый аромат чего-то сладковатого, химического. Средство для отпугивания насекомых. Их собеседница была пропитана им. Запахи квебекского лета. Скошенная трава и репеллент. Гамаш и Рейн-Мари опустили глаза и увидели ямки в земле. Девушка заметила, куда они смотрят. – Я пытаюсь пересадить их, прежде чем станет слишком жарко. – Она махнула в сторону нескольких поникших растений. – Почему-то на этой клумбе все растения гибнут. – А что это? – спросила Рейн-Мари. Но она глядела вовсе не на ямки. – Именно это я и хотел тебе показать, – сказал Гамаш. В стороне, чуть скрытый деревьями, стоял громадный мраморный куб. По крайней мере, теперь было у кого спросить, для чего он. – Понятия не имею, – ответила садовница. – Дня два назад приехала огромная машина и сгрузила его здесь. – А из чего он? – Рейн-Мари прикоснулась к камню. – Это мрамор, – сказала девушка, подходя к ним. – Ну вот, мы приехали в «Охотничью усадьбу», – заговорила после паузы Рейн-Мари. – Вокруг лес, озера и сады. А мы с тобой, – она взяла мужа за руку, – смотрим на единственную вещь на много миль вокруг, которая не создана природой. Он рассмеялся: – И какова вероятность такого события? Они кивнули садовнице и вернулись в «Усадьбу», чтобы переодеться к завтраку. Но Гамашу показалось любопытным, что Рейн-Мари прореагировала на этот мраморный куб так же, как и он предыдущим вечером. * * * Террасу там и здесь пятнали тени, жара еще не набрала силы, но к полудню камни будут разогреты, как угли. На Рейн-Мари и Гамаше были мягкие шляпы с большими полями. Элиот принес им кофе с молоком и завтрак. Рейн-Мари налила кленовый сироп на блинчик, а Гамаш разрезал поданное ему яйцо бенедикт и стал наблюдать, как желток смешивается с голландским соусом. На террасе начали появляться Финни. – Это уже не имеет значения, – услышали они женский голос, – но если бы нам дали хороший столик под кленом, это было бы здорово. – Боюсь, что этот столик занят, мадам, – сказал Пьер. – Правда? Впрочем, не важно. Берт Финни уже сидел. Как и Бин. Они оба читали газету. Берт – комиксы, а Бин – некрологи. – Ты, кажется, волнуешься, Бин, – сказал старик, опуская комикс. – Ты обратил внимание, что теперь умирает больше людей, чем рождается? Гамаш увидел, как Бин протягивает деду страницу из газеты, а тот, взяв ее, мрачно кивает: – Это означает, что те из нас, кто остается, смогут потреблять больше. – Я не хочу больше. – Захочешь. – И Финни потряс зажатыми в руке комиксами. – Арман… – Рейн-Мари положила мягкую ладонь на руку мужа и понизила голос до еле слышного шепота. – Как ты думаешь, Бин – девочка или мальчик? Гамаш, который время от времени тоже задавал себе этот вопрос, снова взглянул на ребенка в очках, со светлыми волосами до плеч, с симпатичным загорелым лицом. Он покачал головой: – Бин напоминает мне Флоранс. Когда они приезжали в прошлый раз, я прогулялся с ней по бульвару Лорье, и почти все говорили: «Ах, какой у вас красавчик-внук!» – На ней была панамка? – Была. – А о сходстве ничего не говорили? – Вообще-то, говорили. – Гамаш посмотрел на жену как на гения, его карие глаза расширились от восхищения. – Могу себе представить, – сказала она. – Но Флоранс чуть больше года. А сколько, по-твоему, этому ребенку? – Трудно сказать. Девять? Десять? Любой ребенок, читающий колонку некрологов, кажется старше своих лет.