– Не хочешь прогуляться? Кофе я закажу. – Merci, mon coeur.[24] – Je t’attends.[25] * * * «Где тот мертвец из мертвецов», – беззвучно прошептал Гамаш, размеренно шагая в темноте. Компанию ему составлял приятный ночной аромат леса, а еще звезды, луна и свет за озером. Семейство в лесу. Семейство его фантазий. Отец, мать, счастливые, цветущие дети. Ни печалей, ни утрат, ни громкого стука в дверь по ночам. На его глазах огонек погас, и все по другую сторону озера погрузилось в темноту. Семья мирно заснула. Оноре Гамаш. Неужели это было так уж неправильно? Неужели его чувства по этому поводу так уж ошибочны? И что он скажет утром Даниелю? Он задумчиво уставился вдаль. Но через несколько минут вдруг начал ощущать присутствие чего-то в лесу. Какое-то сияние. Он огляделся – нет ли рядом еще кого-нибудь, другого свидетеля. Но ни на террасе, ни в саду никого не оказалось. Любопытство повлекло Гамаша в ту сторону. Он шел, чувствуя мягкую траву под ногами. Оглянулся и увидел яркие, веселые огни «Усадьбы» и людей, двигающихся в комнатах. Потом снова повернулся к лесу. В лесу стояла темень, но не тишина. По лесу двигались какие-то существа. Хрустели веточки, с сучков что-то падало и мягко шлепалось о землю. Гамаш не боялся темноты, но, как и большинство благоразумных канадцев, побаивался леса. Однако что-то белое сияло и манило его, как сирены – Одиссея, и он против воли шел вперед. Это находилось на самой опушке леса. Гамаш подошел и с удивлением увидел большой идеальный цельный куб, похожий на сахарный. Высотой он доходил до его паха. Гамаш протянул было руку к этому кубу, но отдернул ее. Куб был холодным и немного влажным. Протянув руку еще раз, теперь уже с большей уверенностью, Гамаш положил ее на вершину куба и улыбнулся. Это был мрамор. «Значит, я испугался мраморного куба», – усмехнулся он, высмеивая себя самого. Не медведя, не пантеры. Ничего, что было бы опасным, и уж явно ничего такого, что могло бы ему угрожать. Но ведь он испугался. Этот куб напомнил ему о чем-то. – Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся. Гамаш замер. – Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся. Вот опять. Он повернулся и увидел фигуру, стоящую посреди лужка. Вокруг нее висела едва заметная дымка, а у носа светилось яркое красное пятнышко. Джулия Мартин вышла потихоньку выкурить сигарету. Гамаш громко откашлялся и провел рукой по кустарнику. Красная точка тут же упала на землю и исчезла под изящным каблучком. – Добрый вечер, – весело сказала Джулия, хотя Гамаш сомневался, что она знает, к кому обращается. – Bonsoir, madame, – ответил Гамаш и слегка поклонился, подойдя к ней. Изящное вечернее платье подчеркивало стройность ее фигуры. Косметика, маникюр, прическа – все это было на месте даже на опушке леса. Джулия помахала тонкой рукой перед ртом, прогоняя едкий табачный запах. – Насекомые, – сказала она. – Мошка. Единственная неприятность восточного побережья. – На западе у вас нет мошки? – В Ванкувере – почти нет. Разве что слепни на площадке для гольфа. Они меня с ума сводят. В это Гамаш мог легко поверить – слепни его тоже мучили. – К счастью, дым отгоняет насекомых, – сказал он, улыбаясь. Она помолчала, потом хохотнула. Джулия Мартин была легка в общении и смеялась легко. Она прикоснулась к его руке привычным жестом, хотя они и были едва знакомы. Но жест был не навязчивый, просто вошедший в привычку. Наблюдая за ней в предыдущие дни, Гамаш обратил внимание, что она прикасается ко всем. И улыбается всему. – Вы меня засекли, месье. За курением. Вот уж в самом деле ерунда какая-то. – Ваша семья этого не одобряет? – Меня в моем возрасте давно не волнует, что думают обо мне другие люди. – C’est vrai?[26] Хотелось бы и мне так. – Ну, может быть, чуточку и волнует, – признала она. – Я уже давно член этого семейства. Она посмотрела на здание гостиницы, и Гамаш проследил за ее взглядом. Там, за окном, ее брат Томас, склонившись к матери, что-то говорил ей, а Сандра и Мариана молча глядели на них, не зная, что за ними тоже наблюдают. – Когда прибыло приглашение, я думала, что не поеду. Понимаете, это ежегодное семейное сборище, но я прежде никогда их не посещала. Ванкувер отсюда так далеко. Перед ее глазами снова возникло то приглашение на полированном полу за внушительной дверью их дома, куда оно упало словно с немалой высоты. Она знала это чувство. Помнила плотную белую бумагу и знакомые каракули. Это было противостояние двух характеров. Но она знала, кто одержал победу. Кто всегда одерживал победу. – Не хочу их разочаровать, – тихо сказала Джулия Мартин. – Я уверен, вы бы не смогли это сделать. Она повернулась к нему, широко открыв глаза: – Правда? Гамаш сказал это просто из вежливости. Он совершенно не знал о взаимоотношениях членов семейства. Джулия заметила его неуверенность и снова рассмеялась: – Простите меня, месье. Каждый день, проведенный в кругу моего семейства, я сбрасываю десять лет. Теперь я чувствую себя неловким подростком. Жалкой девчонкой, которая украдкой курит в саду. Вы тоже? – Курю ли я в саду? Нет, уже много лет не курю. Я тут из любопытства. – Осторожнее. Мы бы не хотели вас лишиться. – В ее тоне проскользнули игривые нотки. – Я всегда осторожен, мадам Мартин, – сказал Гамаш тоном, который пресекал любую игривость. Он подозревал, что флирт – ее вторая, пусть и безобидная, натура. Несколько дней он наблюдал за нею, и она с такими же интонациями разговаривала со всеми: мужчинами, женщинами, родственниками и чужими людьми, собаками, бурундуками, пташками. Она ворковала со всеми. Его внимание привлекло какое-то движение сбоку. Ему показалось, что он увидел мелькание чего-то белого, и на мгновение сердце его екнуло. Неужели эта мраморная штука ожила? Неужели она пробирается к ним из леса? Он повернулся и увидел фигуру на террасе, тут же исчезнувшую в темноте. Потом фигура появилась снова. – Элиот, – сказала Джулия Мартин. – Замечательно. Ты принес мой бренди и бенедиктин? – Oui, madame, – ответил молодой официант, протягивая ей серебряный поднос с бокалами. Он повернулся к Гамашу. – А вам, месье? Что принести вам? Официант казался таким молодым, взгляд у него был такой открытый. И тем не менее Гамаш знал, что молодой человек прятался в уголке, наблюдая за ними. Почему? Он тут же посмеялся над собой. Он видит то, чего нет, слышит несуществующие голоса. Он приехал в «Охотничью усадьбу», чтобы забыть об этом, расслабиться, не искать пятен на ковре, ножей в кустах или в спине. Прекратить замечать недоброжелательные интонации, которые вкрадываются в вежливый разговор, прячась за разумными словами. И чувства, уплощенные, упрощенные и превращенные в нечто иное, словно эмоциональное оригами. Внешне не дурные, но скрывающие за собой нечто категорически непривлекательное. Хватало и того, что он пристрастился смотреть старые фильмы, спрашивая себя, живы ли еще пожилые люди на заднем плане. А если нет, то как они умерли. Но когда он начал глазеть на людей на улице и видеть черепа под кожей, стало ясно, что пора отдохнуть. Но и оказавшись здесь, в этой тихой гостинице, он разглядывал молодого официанта Элиота и был готов обвинить его в шпионстве. – Non, merci. Мадам Гамаш заказала нам выпивку в Большой зал. Элиот удалился, и Джулия проводила его взглядом. – Привлекательный молодой человек, – сказал Гамаш. – Вы так считаете? – спросила она. Ее лица он не видел, но в голосе отчетливо слышались шутливые нотки. Мгновение спустя она заговорила снова: – Я вспоминала похожую работу – устроилась на нее приблизительно в его возрасте. Такого великолепия, как здесь, там не было. Летняя работа в грязной забегаловке на Мейне в Монреале. Ну, вы знаете, так называется бульвар Святого Лаврентия. – Да, знаю. – Конечно знаете. Извините. Это была настоящая дыра. Жалованье минимальное, владелец все время меня лапал. Отвратительно! Она помолчала. – Мне нравилось. Это была моя первая работа. Родителям я сказала, что беру уроки в яхт-клубе, но вместо этого садилась на двадцать четвертый автобус, идущий на восток. Неразведанная территория для англичан в шестидесятые годы. Очень смело, – сказала она с самоиронией. Но Гамаш помнил те времена и знал, что она права. – До сих пор помню первое жалованье. Принесла домой и показала родителям. И знаете, что сказала моя мать?