– Почитайте лучше монографию Харцанса и мое приложение к ней об астрале и астральной координации и интерференции, – ответил Карнакки. – Тема чрезвычайно интересная, и я могу только сказать, что вибрации человека нельзя изолировать от астрала, как всегда полагают в случае Нечеловеческого влияния, без мгновенной реакции Сил, определяющих круговращение нашего мира. Иными словами, мы снова и снова получаем доказательства существования защищающей нас несокрушимой Силы, всегда становящейся между душой – не телом, конечно, – человека и чудищами Внешнего мира. Вы меня поняли? – Кажется, да, – ответил я. – То есть вы полагаете, что комната сделалась материальным выражением этого шута… что его прогнившая от ненависти душа выродилась в чудовище, так? – Да, – проговорил Карнакки, кивая. – Полагаю, что вы достаточно точно выразили мою мысль. По странному совпадению считается, что мисс Доннехью ведет свое происхождение – во всяком случае, так мне рассказывали потом – от того самого короля Эрнора. Это наводит на любопытные размышления, не так ли? Брак совершается, и комната пробуждается к новой жизни. И как только мисс Доннехью входит в нее… а? Оно ожидало там долгое время. Грехи отцов. Да, я думал об этом. Они венчаются на следующей неделе, и мне предстоит быть дружкой жениха… отвратная перспектива. Однако Тассок выиграл свои пари! Только подумать, что было бы, войди она когда-нибудь в эту комнату. Жуткая перспектива, а? Он мрачно закивал, и мы четверо кивнули ему в ответ. После этого Карнакки поднялся и проводил нас до двери, где в своей дружеской манере выставил из своей квартиры на набережную, на свежий ночной воздух. – Доброй ночи, – распрощались мы, отправляясь по домам. «Так что же случилось бы, если бы она вошла, а? Если бы вошла?» – вот какая мысль не оставляет меня теперь. Обитатель последнего дома Помню, другой вечер, и мы вчетвером – то есть Джессоп, Аркрайт, Тейлор и я – с разочарованием глядели на Карнакки, молча сидевшего в своем громадном кресле. Мы явились, получив по почте обычное приглашение, которое, как вам известно, служило у нас несомненной прелюдией к доброй истории; однако, коротко поведав нам о деле Трех соломенных блюд, хозяин погрузился в глубокую задумчивость, хотя, как я уже отметил, вечер еще и не начинал приближаться к концу. Однако случилось так, что некая жалостливая мойра, толкнув Карнакки под локоть, растормошила его память, и он заговорил снова, таким ровным и знакомым нам тоном: – Дело о Соломенных блюдах напомнило мне о деле Обитателя, которое, как я когда-то считал, вполне могло заинтересовать вас. История эта случилась несколько, а точнее – изрядное количество лет назад, и степень моего знакомства с некоторыми, скажем так, любопытными вещами была тогда еще весьма невелика. Я жил тогда вместе со своей матушкой в небольшом домике на южном берегу – на самой окраине Эпплдорна. Наш дом стоял последним в ряду загородных коттеджей, каждый из которых был окружен собственным садом, и премилое, скажу вам, то было местечко; старинные дома эти буквально утопали в розах, нависавших над окнами в свинцовых переплетах и дверями из настоящего дуба. Попробуйте-ка представить себе такую красоту. С самого начала должен сказать вам, что мы с матерью прожили в этом домике два года, и за все это время не имели ни малейшего повода для беспокойства. И тут случилось нечто. Было два часа ночи. Я как раз дописывал письма, когда дверь в спальню матери открылась, она вышла на лестницу и постучала по перилам. – Хорошо, дорогая, – воскликнул я, полагая, что она просто напоминает мне о том, что я слишком засиделся, и давно уже пора лечь в постель. Потом я услышал, что матушка вернулась в спальню, и поспешил закончить свои дела, опасаясь, что она будет лежать без сна, пока не услышит, что я благополучно оказался в своей комнате. Закончив писать, я зажег свечу, погасил лампу и поднялся наверх. Проходя мимо матушкиной спальни, я заметил, что дверь ее открыта, негромко пожелал ей спокойной ночи и спросил, не надо ли закрыть дверь. Поскольку ответа не последовало, я понял, что она вновь погрузилась в сон, и осторожно прикрыл дверь, после чего свернул к себе в комнату, располагавшуюся на противоположной стороне коридора. И в это самое мгновение я вдруг ощутил едва заметное дуновение… прикосновение слабого, но очень неприятного запаха, хотя то, что возмутил меня именно запах, понял, только на следующий вечер. Понимаете? Так иногда случается, и человек вдруг осознает вещь, запечатлевшуюся в его сознании, быть может, год назад. На следующее утро я между делом сказал матери, что видел, как она выходила из комнаты, и как закрыл за ней дверь. К моему удивлению она заверила меня в том, что вовсе не покидала комнаты. Я напомнил ей о том, что она два раза постучала по перилам, однако она была уверена в том, что я ошибся; и, в конце концов, я поддразнил ее, сказав, что она настолько привыкла к моему скверному обыкновению ложиться за полночь, что вышла укладывать меня спать, даже не проснувшись. Конечно же, она отрицала это, и я оставил тему, ощущая, однако, недоумение и не зная, верить ли своему объяснению или списать звуки на мышей, а открытую дверь объяснить тем, что мать неплотно закрыла ее, ложась спать. Впрочем, в глубинах моего подсознания уже пошевеливались более странные мысли, однако в то время я еще не испытывал настоящей тревоги. На следующую ночь события приняли новый оборот. Около половины третьего я услышал, что дверь в комнату матери распахнулась, как и в предшествующую ночь, и сразу после этого мне показалось, что она резко постучала по перилам. Я прекратил работу и громко произнес, что долго не засижусь. Мать не ответила, и, не услышав, что она ложится в постель, я невольно удивился, подумав, не ходит ли она все-таки во сне? С этой мыслью я поднялся и, взяв со стола лампу, отправился к остававшейся открытой двери в коридор. И тут-то я вдруг заволновался, поскольку до меня разом дошло, что когда я засиживался допоздна, мать никогда не стучала, а всегда звала. Как вы понимаете, я не был ни в малейшей мере испуган, а только ощущал известное смятение оттого, что она действительно проделывала это во сне. Я быстро поднялся по лестнице и, когда оказался наверху, обнаружил, что матери на лестнице нет, но дверь в ее комнату открыта. Итак, получалось, что она улеглась обратно в постель, и я этого не слышал. Войдя в комнату, я обнаружил, что мать спокойно спит, однако некая смутная тревога заставила меня подойти ближе, чтобы внимательно посмотреть на нее. Даже убедившись, что с ней решительно все в порядке, я, тем не менее, ощущал легкое беспокойство, испытывая теперь уже большую уверенность в том, что подозрения мои справедливы, и она спокойно вернулась в кровать, не просыпаясь и не осознавая того, что делает. Как вы понимаете, ничего более умного мне просто в голову не приходило. И тут до меня внезапно дошло, что в комнате странным образом слегка попахивает плесенью, и что непонятный и непривычный запах этот я ощутил еще вчера в коридоре. Теперь я уже решительно забеспокоился и начал осматривать комнату матери, впрочем, не собираясь производить обыск и не рассчитывая что-нибудь найти, а скорее для того, чтобы убедить себя в том, что в комнате ничего нет. И все это время, понимаете ли, действительно не ожидал ничего обнаружить, надеясь рассеять собственную неуверенность. Посреди моих поисков мать проснулась, и мне, конечно же, пришлось объясняться. Я рассказал ей и об открытой двери, и о стуках по перилам, и о том, что, поднявшись наверх, нашел ее спящей. Я умолчал о запахе, не слишком-то сильном, однако пришлось сказать, что двойное повторение одной и той же ситуации заставило меня понервничать и, быть может, пробудило фантазию, так что я решил оглядеться, хотя бы для того, чтобы успокоиться. Я подумал, что не следует упоминать о запахе не столько потому, что не хотел пугать мать, не будучи испуган сам; просто в голове моей запах каким-то боком связывался с вещами слишком неопределенными и непонятными, чтобы о них можно было говорить. Конечно, сейчас я способен анализировать и облекать мысли в слова, но тогда даже не осознавал причину собственного молчания, не говоря уже о следствиях из нее. Однако мои неосознанные ощущения отчасти передала словами моя мать. – Какой отвратительный запах! – воскликнула она и, посмотрев на меня, немедленно умолкла, а потом добавила, все еще глядя на меня чуточку взволнованно: – Ты ощущаешь что-то неладное? – Не знаю, – ответил я. – Ничего не могу понять, если только ты и в самом деле не ходишь во сне. – Но запах… – проговорила она. – Да, – ответил я. – Он озадачивает и меня. Я обойду весь дом, однако не могу представить себе возможной причины его появления. Я зажег матери свечу и, взяв лампу, обошел остальные спальни, а потом и весь дом, в том числе все три подвала, что стало испытанием для моих нервов, поскольку на самом деле я нервничал в куда большей степени, чем готов был это признать. Закончив обход, я вернулся к матери и сказал ей, что беспокоиться не о чем. В конце концов, нам удалось уговорить друг друга и поверить в то, что в сущности ничего не произошло. Матушка моя не хотела соглашаться с тем, что ходит во сне, однако с готовностью признала, что дверь распахнулась, так как она вчера едва тронула задвижку. Что касается стука, причиной ему было, конечно же, движение коробящегося старинного здания или мышь, сдвинувшая с места кусок отвалившейся штукатурки. Запах объяснить оказалось труднее, однако в итоге мы сошлись на том, что в нем была виновата сырая земля, и ночной ветерок донес до нас через окно влажный запах из сада или, кстати, с крохотного кладбища, располагавшегося за задней его стеной. На этом мы и успокоились, и я, наконец, отправился в постель – спать. Теперь я вижу во всем этом характерный пример того, как хорошо мы, люди, умеем обманывать себя: умом я не мог принять ни одного из предложенных мною же объяснений. Попытайтесь представить себя в подобных обстоятельствах и увидите, насколько абсурдными могут стать любые наши попытки объяснить реальные события. Утром, за завтраком, мы обговорили все заново и, согласившись, что ситуация странная, повинились друг другу в том, что в головы наши начала лезть всякая нелепица, которую, в общем, стыдно признавать. Странное, на первый взгляд, заключение, однако такова уж человеческая природа. Но в ту же ночь дверь в комнату матери опять хлопнула сразу же после полуночи. Взяв лампу, я подошел к ее двери, которая оказалась закрытой. Я торопливо открыл ее и вошел внутрь, где обнаружил, что матушка лежит с открытыми глазами и весьма взволнована: стук разбудил ее. Однако более всего меня смутил тот мерзкий запах, который вновь ощущался в коридоре и в ее комнате. Я принялся расспрашивать ее о том, все ли в порядке, и тут внизу дважды хлопнула дверь… Можете представить себе мои чувства? Мы с матерью переглянулись, потом я зажег ей свечу, а сам взял в руку кочергу и, держа в другой руке лампу, спустился по лестнице, начиная уже по-настоящему нервничать. Суммарный эффект столь странных событий начинал овладевать мной; кроме того все, так сказать, разумные объяснения явно оказались несостоятельными. Мерзостный запах оказался внизу куда более сильным, особенно в передней комнате и в подвалах, но главным образом – в коридоре. Я старательно обыскал весь дом и, закончив с этим делом, убедился в том, что все окна и двери внизу были надежно закрыты и заперты, а во всем доме не находилось ни единой живой души, если не считать нас двоих. После этого я поднялся к матушке, и мы обсуждали с ней происшедшее более часа, в итоге придя к выводу, что, наверно, начитались всяких пустяков, однако сами, в душе, как вы понимаете, едва ли верили собственным словам. Потом, когда мы сумели уговорить себя и прийти в более спокойное расположение духа, пожелав матушке доброй ночи, я отправился к себе и скоро сумел уснуть. Однако в ранний рассветный час, когда было еще довольно темно, меня разбудил громкий шум. Я сел в постели и прислушался. И тут снизу до слуха моего донеслось: «Бац! бац! бац!» – одна за одной захлопали двери… по крайней мере, так показалось моему слуху. Охваченный внезапным испугом, я выскочил из постели, ощущая продравший по коже холодок; и тут, пока я зажигал свечу, дверь моей комнаты неторопливо открылась – я оставил ее незапертой, чтобы не ощущать себя полностью изолированным от матушки. – Кто там? – вскричал я голосом, с одной стороны, вполне естественным, но отчасти придушенным, как нередко бывает от испуга. – Кто там? И тут же услышал голос моей матушки: – Это я, Томас. Но что происходит внизу? Она уже вошла в комнату, и я заметил, что в одной руке она держит кочергу, а в другой – свечу. Я улыбнулся бы этой отваге, если бы не раздавшиеся внизу странные звуки. Сунув ноги в шлепанцы, я снял со стены старый палаш, взял в руки свечу и попросил матушку не следовать за мной; впрочем, прекрасно зная, что просьба моя бесполезна, если она уже приняла решение; так и получилось, и во время моего обхода она исполняла обязанности своеобразного авангарда. И в известной мере я был очень рад ее обществу, что совсем нетрудно понять. К этому времени двери перестали хлопать, и в доме воцарилась – быть может, по контрасту – кошмарная тишина. Однако я шел первым, высоко поднимая свечу и держа палаш наготове. Все двери внизу оказались открытыми, однако все наружные двери и окна были заперты, и я начал сомневаться в том, что звук производили захлопывающиеся двери. Можно было быть уверенным только в том, что кроме нас в доме не было никого, и в том, что по всему дому разносилось дуновение уже знакомого нам зловония. Убеждать себя в чем-то рациональном было теперь абсурдно. В доме происходило нечто странное, и когда рассвело, я отправил матушку паковаться, а после завтрака посадил ее на поезд; сам же я взялся за дело, чтобы найти разгадку тайны. Начал я с того, что отправился к домовладельцу и изложил ему все обстоятельства. От него я узнал, что, по свидетельству троих-четверых жильцов, двенадцать или пятнадцать лет назад дом заслужил дурную славу, и в итоге довольно долго простоял пустым; наконец его удалось по дешевке сдать некоему капитану Тобиасу с единственным условием держать язык за зубами, если он столкнется с какими-то странностями. Намерение лендлорда, как он сам откровенно признался мне, заключалось в том, чтобы с помощью жильца избавить дом от странных рассказов о нем, а потом продать – за любую сумму, которую удастся получить. Итак, когда капитан Тобиас съехал после десяти проведенных в доме лет, всякие разговоры утихли, и когда я предложил сдать мне дом на пять лет, владелец буквально уцепился за предложение. Вот и все, как он дал мне понять. Когда я принялся расспрашивать его о подробностях совершавшихся тогда в доме странных событий, лендлорд сказал, что жильцы рассказывали ему о женщине, обходившей дом по ночам. Некоторые из жильцов вообще не видели ее, однако другие съезжали после первых нескольких месяцев. Однако домохозяин особенно подчеркнул, что ни один из жильцов не жаловался на стук и хлопанье дверей. В отношении запаха он просто вознегодовал; однако, на мой взгляд, не имея особой причины. Разве что в его реакции можно было усмотреть косвенное обвинение в том, что я привел сливы в раковинах в плохое состояние. В итоге я уговорил его заночевать в доме вместе со мной. Он немедленно согласился, в особенности после того, как я сообщил ему, что не намереваюсь предавать дело огласке и хочу докопаться до сути – поскольку сам он стремился избежать всяческих слухов о наваждении. Лендлорд явился ко мне около трех часов дня, и мы внимательно осмотрели весь дом, не обнаружив при этом ничего необычного. После этого домовладелец проверил сливы, и, установив, что они находятся в полном порядке, мы начали готовиться к бессонной ночи. Сперва мы позаимствовали два полицейских фонаря в соседнем участке, с начальником которого я был на дружеской ноге, а когда по-настоящему стемнело, лендлорд сходил домой за ружьем. Я уже упоминал, что при мне был палаш, и когда домовладелец вернулся, мы засиделись в моем кабинете почти до полуночи. Тогда мы зажгли фонари и поднялись наверх. Разместив удобным образом фонари, ружье и палаш перед собой на столе, я отправился закрывать двери спален и опечатал их, после чего мы уселись и приглушили свет. До двух часов ночи ничего не произошло, но как только пошел третий час – я определил это по циферблату часов, едва заметному в свете щели фонаря, – я вдруг ощутил чрезвычайную тревогу. Пригнувшись к лендлорду, я шепнул ему: «Непонятно почему, но мне кажется, что вот-вот произойдет нечто странное». Я попросил его приготовить фонарь, а сам потянулся к своему собственному. И в тот самый момент, когда я совершил это движение, наполнившая коридор тьма вдруг приняла темно-фиолетовый оттенок, но не так, как если бы в ней засиял свет, а словно естественная чернота ночи изменила окраску. И тогда, в этой тьме, из фиолетовых недр ночи вдруг явилось бегущее обнаженное дитя. Странным образом казалось, что дитя это не выделялось из окружавшей нас тьмы, но являло собой концентрацию ее странной атмосферы – как если бы преобразивший ночь мрачный цвет ее исходил от самого ребенка. Объяснить это невозможно, поэтому попробуйте представить. Дитя пробежало мимо меня, двигаясь, как всякий обыкновенный упитанный ребенок, но при этом пребывая в абсолютном и непостижимом безмолвии. Внешне оно производило впечатление малыша, вполне способного пробежать под столом, однако я видел это дитя и сквозь столешницу, как бы сделавшимся лишь чуть более темной тенью на фоне фиолетовой тьмы. В тот же самый миг я увидел, как неровный фиолетовый свет вдруг высветил очертания ружейных стволов и моего палаша, превратив их в бледные силуэты, парящие над исчезнувшей твердью стола. Интересно, что, наблюдая за всем этим, я подсознательно ясно и четко ощущал возле себя, у самого локтя, напряженное дыхание домовладельца, ожидавшего в нервной позе и не снимавшего руки с фонаря. Я в тот же миг понял, что он ничего не видит, но ждет во тьме реализации моего предупреждения. Обращаясь умом к этим пустякам, я следил за ребенком, который отпрыгнул в сторону, укрывшись за каким-то едва угадывавшимся предметом, безусловно, не находившимся в коридоре. Я вглядывался во мрак, удивляясь чуду, а по спине моей от страха бегали мурашки. Не отводя от ребенка глаз, я разрешил куда менее важную проблему, определив, что представляли собой два черных облачка, повисших над частью стола. На мой взгляд, такая двойная работа разума, зачастую особенно явная в мгновения особенного напряжения, представляет собой необычайный интерес. Два облачка исходили от слабо светившихся силуэтов металлических корпусов фонарей, и то, что казалось черным для моего тогдашнего зрения, могло оказаться лишь тем, что нормальное человеческое зрение называет светом. С тех пор я навсегда запомнил это явление. Я дважды видел его: в деле о Темном свете и в известном вам деле Мейтсонов. Размышляя над этими световыми явлениями, я поглядел налево, пытаясь понять, почему же прячется дитя, и вдруг услышал, как домохозяин выкрикнул: «Женщина!», однако сам ничего не увидел. Мною владело неприятное чувство, что рядом со мной находится нечто отвратительное, и тут я ощутил впившиеся в мою руку пальцы испуганного лендлорда. Снова взглянув в ту сторону, где пряталось дитя, я увидел, что оно выглядывает из своего укрытия и как будто бы всматривается в коридор, однако со страхом или нет – я не мог понять. Наконец ребенок выскочил из укрытия и побежал прочь, прямо через то место, где должна была начинаться стена спальни моей матери, которую чувство, позволявшее мне видеть все это, превратило в смутную вертикальную и бесплотную тень. Дитя немедленно исчезло из вида в тусклой фиолетовой мгле, и в этот миг я ощутил, как домовладелец придвинулся ко мне. Словно бы уклоняясь от чего-то, он вновь воскликнул внезапно охрипшим голосом: «Женщина! Женщина!» и неловким движением отодвинул шторку со своего фонаря. Однако я не видел никакой женщины, и коридор, по которому он беспокойно водил лучом своего фонаря, освещая в первую очередь дверь комнаты моей матушки, оказался пустым. Не выпуская моей руки, лендлорд поднялся на ноги; движением механическим и неторопливым я поднял фонарь и включил его. Пребывая в некотором ошеломлении, я посветил на оставшиеся неприкосновенными печати на дверях, а потом принялся светить в разные концы коридора, однако он оставался пустым, и я повернулся к домовладельцу, говорившему нечто неразборчивое. Луч моего фонаря прикоснулся к его лицу, и я как-то тупо отметил, что оно покрыто бисеринками пота. Наконец мысли мои улеглись и устроились в относительном порядке, и до меня начал доходить смысл его слов. – Вы видели ее? Вы ее видели? – повторял он снова и снова, а потом я услышал собственный, вполне ровный голос, говоривший, что никакой женщины я не видел. Наконец, успокоился и домовладелец, и я узнал от него, что он видел женщину, появившуюся в конце коридора и прошедшую мимо нас. Однако он не мог описать ее и сказал только, что она то и дело останавливалась и оглядывалась вокруг, а оказавшись возле него, даже принялась пристально разглядывать стену, словно бы что-то разыскивая на ней. Однако в большей степени этого господина смущало то, что она как бы совсем не видела его. Он так часто повторял эти слова, что в итоге я несколько абсурдным образом сказал ему, что этому скорее следует радоваться. Но что все это значило? Вопрос этот оставался вопросом; и я почему-то был не столько испуган, сколько полностью ошарашен. До того времени мне приходилось видеть куда меньше, чем довелось потом; однако то, что я увидел, заставляло меня сорваться с якоря здравого смысла. Итак, напарник мой видел женщину, которая что-то разыскивала, и которой не видел я. Я же видел убегающее дитя, прятавшееся от кого-то или от чего-то, тогда как он не заметил ни ребенка, ни всего остального – только женщину. Что все это значило? Я не стал говорить домовладельцу о ребенке, поскольку находился в слишком большом недоумении и понимал, что любые попытки разумного объяснения окажутся тщетными. Он уже воистину одурел от увиденного, кроме того, этот человек явно не принадлежал к числу тех, кто способен разобраться в такой ситуации. Все это промелькнуло в моей голове, пока мы, стоя, светили фонарями во все стороны. И все это время за практическими действиями я вопрошал себя: что все это значит? Чего искала женщина; от чего спасалось дитя? И тут, пока, взволнованный и потрясенный, я невпопад отвечал домовладельцу, на первом этаже резко хлопнула дверь, и сразу же после этого до моих ноздрей донеслась струйка той вони, о которой я уже говорил. – Вот! – воскликнул я, обращаясь к лендлорду и в свой черед хватая его за руку. – Вот этот запах! Вы ощущаете его?