— Скажешь тоже. — Она остановилась и посмотрела на меня с укором. — Зачем же подставлять пожилого синьора, который хотел нам помочь. Алиби хозяйки подтвердили больше двадцати человек: актеры, декораторы, даже портнихи. Что изменилось бы, заставь мы капитана таскаться в полицию давать показания? — Кое-что изменилось бы, дорогая. Ему пришлось бы доказывать, что он был там все время, не отлучаясь. Ведь летний театр всего в пятистах метрах от павильона, если бежать напрямик. — Куда бы он отправился в своих шелковых юбках? Он даже корсет расстегнуть не смог бы. И зачем ему бегать по полянам? — Ради всего святого, Джулия, речь идет о преступлении. Это не театральная кровь из свекольного сока, а настоящая, человеческая. Можешь ли ты поклясться, что видела капитана на протяжении всей репетиции? — Не нравится мне твой тон, — нахмурилась калабрийка. — И к чему мне давать клятвы именно тебе? Разумеется, он сидел с нами за кулисами, грыз сухарики и ждал своего выхода. — Ладно, сидел так сидел. — Я пожала плечами. — Иди отдыхай, я сама отвезу тележку в прачечную. А спину тебе надо бы показать китаянке. Говорят, она ходит босыми ногами по позвоночнику! flautista_libico Она ела пирожное с малиной, когда услышала мой вопрос, поэтому отвечала с набитым ртом. Она вечно что-нибудь ела, пока мы жили у бабки. Даже стыдно за нее было. В моей матери жил какой-то гудящий голод, за столом она накладывала огромные порции на тарелку, словно боялась, что у нее отнимут, а вот пить при бабке побаивалась и отхлебывала из бокала аккуратно, потупив глаза. В тот день, когда вопрос был задан, повар принес поднос с пирожными на южную террасу, и осы тут же слетелись на малину, покинув ивовое дерево, откуда весь день слышался их настороженный звон. — Где живет мой отец? — Мне пришлось пойти за ней в гостиную, потому что, увидев меня, мать поморщилась, встала и удалилась. — Бабка сказала, ты все знаешь. Почему мы никогда не говорим о нем? — С какой стати нам о нем говорить? — Она застыла с пирожным в руках, рот у нее был вымазан красным. — Меньше ее слушай, она полоумная. — Сама ты полоумная. — Быстро ты забываешь обиды. — Мать усмехнулась и ткнула пальцем в старинную карту, занимавшую в гостиной часть стены: — Вот здесь живет твой отец, и я буду только рада, если ты к нему уедешь. Даром, что ли, вы с ним на одно лицо! На карте осталось пятнышко от малинового крема, так что отыскать след от пальца было несложно. Стоило матери выйти, как карта стала для меня важнее всего, что было в доме: город, в который ткнулся палец матери, назывался именно так, как должен называться город, забитый пиратами, будто арбузными семечками. Картахена-де-Индиес. Именно в таком городе должен жить мой отец, который со мной на одно лицо. Искатель кладов, рабовладелец с кнутом… или нет, открыватель золотой жилы. Мать велела мне собрать свои вещи и удалилась паковать чемоданы, а мне хотелось только одного: сидеть на полу и смотреть на зеленый лоскут, окруженный названиями, словно выпавшими из зачитанной книги про морских разбойников: Палонегро, Маммональ и Пасакабальос. Про обиды она правильно заметила. За два дня до этого меня поставили в угол практически ни за что. Мне захотелось сделать секрет в парке, и для этого отыскалось все что нужно, кроме самого секрета: стекло, кусок серебряной фольги и сухой кузнечик, найденный между рамами в конюшне. Секретом стало бабкино ожерелье, для него пришлось вырыть яму в цветочной клумбе, земля была рыхлая и одуряюще пахла гнилью. Кузнечик лежал в жемчужном гробу, будто полководец, и смотрел в небо. К вечеру бабка хватилась ожерелья и принялась расспрашивать мать, вернее, она прямо так и сказала — у нас в доме до твоего приезда никогда не пропадали украшения. Мать вдруг ужасно закричала. Бабка тоже повысила голос. Они кричали друг на друга за стеной, а мне некуда было уйти (двери детской открывались в библиотеку, а они ругались именно там). Потом из детской сделали винный клуб, там до сих пор сохранились зарубки моего роста на двери, а на столе видны царапины от деревянных солдатиков. Солдатиков выточил конюх Лидио, мы с ним катались в парке, вернее, он катался, а мне пришлось сидеть на луке седла, прижимаясь к его животу. Зато мне выдали детскую форму, оставшуюся от моего отца: высокие блестящие сапоги и твидовый жокейский картуз. В тот день, когда мать и бабка поссорились, мне удалось обнаружить чулан с окном, выходящим на пожарную лестницу. Мне позарез нужно было куда-то залезть, потому что голоса за стеной сводили меня с ума. Что касается секрета, то пришлось его разорить; когда мать сказала, что больше ноги нашей в этом доме не будет, мне стало не по себе и захотелось во всем признаться. Но мать не стала слушать, она хлопнула дверью и отправилась к себе, громко стуча своими дешевыми сабо по бабкиным полам, которые были, как говорила горничная, досточка к досточке, хоть в шахматы играй. Выкапывать секрет обратно было непросто: дерн на клумбе мгновенно заживил выдранные края, и яма со стеклышком словно растворилась. В сумерках клумбы казались одинаковыми, и мне никак не удавалось вспомнить, слева или справа от часовни был закопан мой кузнечик, но потом удалось, и ожерелье было очищено от земли рукавом рубашки и возвращено на комод. Мне казалось, что стоит обнаружиться потере, как в доме снова станет тихо, но вечером бабка рассердилась еще крепче и назвала мать английской потаскухой. Пришлось признаться, чтобы очистить мать от подозрений. Меня отвели за ухо в детскую и поставили в угол на колени. Казалось, чего бы еще? Но странное дело: обе женщины смотрели на меня с недовольством. Похоже было, что они предпочли бы продолжать, а теперь, когда причину ссоры вытянули прямо у них из-под носа, они не знали, куда девать все то, что хотели высказать друг другу. Все это произошло в воскресенье, а во вторник мы уже сидели в такси, заваленном нашими паршивыми чемоданами. Стефания вышла проводить нас к воротам поместья, чтобы слуги не сплетничали о раздоре, она куталась в меховую шубку, хотя день был солнечным, и мать сказала сквозь зубы: — Чтоб ты в пожаре согрелась, старая зябнущая сука. Она сказала это по-английски, и шофер ничего не понял, но лицо у матери было таким злым, что он невольно скосил глаза на мадонну, висевшую на зеркальце. У всех шоферов в этих краях на зеркальце висит мадонна, иногда стеклянная, иногда из папье-маше. У всех пекарей на окне будет стоять святой Эуфизий. Еще бывает карта мира на стене, где Италия времен морских республик похожа на разноцветный заплатанный валенок. Не знаю, что стало с той картой, что висела на стене в гостиной Стефании, но в деревне мне попадались штук шесть, не меньше, точно таких же, в самых неожиданных местах. Каждый раз я ищу на них красное пятнышко. Глава третья. Вокруг черного Петра Вчера мы с Пулией весь день возились с синьором Ди Фабио, самым старым и самым богатым пациентом в отеле. Он живет в западном флигеле, в просторных апартаментах с камином, потому что любит тепло. Дрова ему носят каждый день, даже в июльскую жару, дрова, спортивные журналы и лимоны, он ест лимоны как яблоки и уверен, что они продлевают ему жизнь. В апреле шторма пошли один за другим — природа сдурела, и синьор Ди Фабио тоже: к нему вдруг стали приезжать женщины со всей страны. Оказалось, он дал объявление в брачной газете, написал, что живет в роскошном отеле на берегу моря и хотел бы завести подругу, чтобы оставить ей состояние. Самое смешное, что все это чистая правда, и женщины, увидев его облезлую голову в серых перышках, вовсе не пугались, охотно пили с ним чай в нашей столовой и водили его гулять до пруда и обратно. — Старый мерин и одного заезда не выдержит, а мне отвечать, — хмуро сказал доктор однажды утром, и Пулия возмутилась: — Неужто мы и в постель к нему полезем? Здесь же не больница, дотторе, вот хоть на вывеску посмотрите. Постоялец может делать все, что ему в голову придет, а наше дело — простыни менять. Так всегда здесь было, и не вам эти порядки рушить! — Мало ли что тут раньше было, — буркнул доктор, — тут много чего было при Константине Великом. А теперь будет по-новому. Не нравится — ступайте виноград давить, завтра на это место четверых возьмут за ваше немыслимое жалованье. Ну уж и немыслимое. Если бы не чаевые, мне хватало бы только на еду, соседкины услуги и счета за воду и свет. Ди Фабио, между прочим, оказался не таким уж дураком, с женщинами он ворковал, целовал им запястья, а потом отправлял домой, обещая позвонить. Голова у него похожа на облетевший одуванчик, но повадки хороши — видно, что был изрядным волокитой. К концу апреля я стала подозревать, что жениться у него и в мыслях не было. Я уже привыкла ночевать в «Бриатико». Привыкла к храпу соседок, узкой корабельной койке и оглушительно хлопающей двери. Я привыкла даже к галерее зимнего сада, которую все обходят, а я пробегаю по ней из одного корпуса в другой, вдыхая застоявшуюся тропическую духоту. В отеле говорят, что в бурю мост поцелуев раскачивается и однажды грохнется прямо на паркинг с машинами, но это выдумки, просто не всякому нравится прозрачный пол. Каждый раз, когда я вижу под ногами верхушки молодых кипарисов, чувствую, как легонько кружится голова. Дела мои шли довольно плохо, расследование двигалось медленно, я совершала одну ошибку за другой, но что-то потихоньку менялось. Не то чтобы я полюбила это место, совсем нет, но такого ледяного враждебного трепета, как в первый день, я уже не испытывала. Я хорошо помню тот день — я пришла на работу в кедах, ноги у меня ныли, дожди размыли дорогу, пришлось топать по шоссе, и, как назло, не попалось ни одной попутной машины. Не знаю, как Ферровекья раздобыла для меня место и какие услуги ей пришлось кому-то оказывать. Она к нам раз в год заглядывает, они с матерью вроде троюродные сестры, на наших землях все родня, а если не родня, так непременно поженятся. В первый день кастелянша сама встретила меня на заднем дворе и отправила наверх, в администрацию, чтобы подписать бумаги. Администратора в кабинете не оказалось, зато на диване сидел доктор и читал свежую газету, спустив очки на нос. Волосы у него были собраны в хвост и перехвачены аптечной резинкой. Почему все лысеющие дядьки так любят завязывать волосы в хвост? — Доброе утро, дотторе. А что, управляющий сегодня не придет? — Ты новая сестра? — Он подвинул очки на место. — Подойди поближе. Я подошла к дивану, стараясь смотреть ему в глаза. Лицо у него было каким-то замороженным, оно напомнило мне чучело, которое мы с братом сделали однажды, чтобы отпугивать соседских гусей, забиравшихся в сад. Чучело было добротное, набитое коричневой бумагой, с волосами из пакли и глазами из пивных пробок. Доктор показал рукой, чтобы я подошла еще ближе, взялся за мои колени обеими руками, поднял лицо и принюхался: — Ты сегодня мылась, красавица? — Да, утром. Я немного растерялась. В зеркале над головой доктора я видела, что по моей шее ползут розовые пятна. Вымыться я не успела, проспала, да чего там, я даже позавтракать не успела: натянула платье на голое тело, поцеловала маму и побежала на шоссе в надежде успеть на автобус. — Как бы там ни было, пойди в душ, — сказал он, скривив рот. — И с этого теперь начинай каждый день. Здесь тебе не деревня и всегда вдоволь горячей воды. Еще раз принюхавшись, он поморщился, уткнулся в газету и явно не собирался продолжать разговор. Мне пришлось положить свои бумаги на стол, выйти из кабинета и направиться в душевую. Рисковать этой работой я не могла. Мне нужен был внутренний «Бриатико», сюда вели все нити — и сейчас ведут! — а постороннему человеку здесь ничего не разнюхать. В наших краях все только с виду такие открытые и дружелюбные, а чуть тронешь, сворачиваются в клубок, будто панцирные моллюски. Спустя примерно неделю доктор начал поглядывать на меня с любопытством и однажды даже потрепал меня пониже спины. Правда, Пулия говорит, что я сочиняю и что она скорее поверит в то, что наш керамический кофейник, прикоснувшись к огню, отрастит лапы, подпрыгнет и улетит в небеса. Это японская сказка такая. Пулия уже сто лет читает одну и ту же книгу — «Мифы народов Востока», сначала она взяла ее в библиотеке, чтобы задвинуть оконную щель в сестринской, а потом прочла пару страниц и попалась. * * * Первый год у нас был посвящен истории и латыни, второй — праву, а на третьем начались мутные предметы вроде этики и социологии. На втором курсе мне было веселее всего, хотя зубрить приходилось немало. Помню семинар о том, что такое следственный эксперимент, вел его настоящий сыщик, худой и очкастый следователь из Остуни, похожий больше на учителя математики. Все, что я запомнила из его твердых и прыгучих, как каштаны, формулировок, было одно правило: прежде чем проводить формальный эксперимент с пойманным преступником, его нужно поймать. Но пока он не пойман, никто не мешает вам пойти на место преступления и попробовать изобразить все самим. Проделайте все, что проделывал убийца, и в глазах у вас прояснится. Даже если убийца проделывал совсем другое. Я решила последовать его совету в один из апрельских дней, когда у меня случился выходной: Пулия, которую я вечно подменяю по воскресеньям, решила поработать сама и даже стирку взяла на себя. Думаю, что они с поваром просто хотели побыть вдвоем в полупустой гостинице. У них какая-то старая, но страстная история. Помню, как она забеспокоилась, когда за день до этого застала меня в кухне за попыткой разговорить Секондо. Я сидела за столом и резала зеленые перцы, а он делал сразу восемь дел и еще отвечал на мои вопросы, оказываясь то в другом конце кухни, откуда его голос звучал гулко, будто в бочку, то над самым моим ухом, так что я слышала крахмальное потрескивание его униформы. Мне нужно было знать, как проходила репетиция «Пигмалиона» в тот вечер, когда убили хозяина. Я уже опросила человек девять, осторожно, как бы невзначай, и все их рассказы были похожи, но одна вещь не давала мне покоя: никто не мог с точностью сказать, что видел капитана безотлучно пребывающим на сцене или рядом с ней. Прежняя кандидатка на роль миссис Хилл, кастелянша, отказалась из-за слишком тесного платья. Другого платья не нашлось, и даму поручили играть капитану. Он был единственным чужаком, допущенным Бранкой к спектаклю, такова была затея: участвуют только обслуга и врачи. Все держалось в секрете от постояльцев, даже название пьесы. Итак, они затянули корсет, завязали концы шнурков, и снять платье без посторонней помощи он уже не мог. В пьесе пять действий, и миссис Эйнсфорд Хилл появляется в первом и в третьем, а во втором профессор ведет разговоры с отцом цветочницы. Мусорщик Дулиттл — это была роль повара, и с тех пор он успел ее основательно позабыть. — Я так волновался, что все время путал слова, — сказал он, срезая жир с куска свинины, — в глубине души я был рад тому, что спектакль не состоялся. Ты хочешь знать, видел ли я капитана? Еще бы, у меня в глазах рябило от его лазурных юбок, в которых он выглядел как педик. Да он и есть педик! Повар закончил с мясом и сел нарезать молодой лук, от которого у меня полились слезы, потом он кивнул на перцы, я взяла вилку и стала выковыривать семена. Я представила, как светлые кудри миссис Эйнсфорд Хилл мелькают в темноте, как, быстро перебирая ногами под кринолином, капитан мчится по аллее в сторону беседки, оглядываясь на флигель, где идет репетиция. — Может, его и не было каких полчаса, пока я ругался с Хиггинсом, но в третьем действии он точно выскочил на сцену. — Повар бросил лук в кастрюлю и взялся за стебли сельдерея. — Все так и зашлись от смеха: узел с тряпками у него в корсаже растрепался, и левая английская грудь стала раза в два меньше правой! Правда, роль свою он оттарабанил назубок, тут не придерешься. На следующее утро я отправилась к южному флигелю и открыла дверь ключом, взятым украдкой в кабинете администратора. Там я сняла форменное платье, надела майку и шорты, сменила туфли на кеды, засекла время и побежала напрямик — через буковый парк — в сторону этрусской беседки. Крыша беседки желтела совсем рядом, но я знала, что это только видимость, потому что придется бежать сначала на холм, а потом с холма. Добравшись до конца аллеи, я кивнула двум старым пиниям, за которыми начиналась роща из пиний помоложе, тропинка между ними была усыпана хвоей и прошлогодними шишками. На шишки я старалась не наступать — в них живут муравьи. Примчавшись к павильону, я отдышалась, сделала несколько выстрелов из воображаемого оружия, развернулась и побежала обратно. Решив немного срезать, я свернула с тропы, споткнулась о корни и упала, ободрав колено. Возле ручья я потеряла минуту на то, чтобы встать на колени и попить воды. Пробегая мимо лестницы, ведущей к воротам, я заметила людей и какое-то время стояла в кустах, думая о том, что убийца, возможно, стоял на том же самом месте. Еще через десять минут я смотрела на оставленные во флигеле часы, стрелка стояла на половине первого. Ровно тридцать пять минут, не считая потерянной. Я сняла кеды и влажную майку, сунула их в сумку, надела униформу, вернулась в отель и прямиком отправилась в библиотеку. Под удивленным взглядом Вирги я некоторое время рылась на полках, нашла растрепанный томик и стала его изучать, отмечая карандашом появления миссис Эйнсфорд Хилл. В середине пьесы обнаружился удобный момент: миссис Хилл появлялась в первом действии, а потом исчезала до начала третьего. Примерно на сорок минут. Если учесть, что репетиция никогда не идет гладко, добавить сюда забытый текст, замечания и перебранку, то выйдет не меньше часа. Ли Сопра мог отлучиться на целый час! Этого вполне достаточно для того, чтобы отправиться в беседку, выстрелить в хозяина, вернуться, выбежать на сцену и начать третье действие словами: «Ваш знаменитый сын! Я так давно мечтаю с вами познакомиться, профессор Хиггинс!»