Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 32 из 55 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Кроме куртки, на теле ничего не было, море стянуло с человека штаны и ботинки, а куртка была завязана шнурками у подбородка и удержалась. Мертвец лежал ничком, он казался неестественно белым и длинным, наверное, море долго его полоскало, вытянуло все краски и расплющило, будто крабовый панцирь. Комиссар, что стоял у машины с мигалкой, заметил меня и знаком велел подойти. Нёки пошел было следом, но передумал и повернул к себе в амбулаторию, а мне комиссар сказал сурово: — Где вас носит, сестра, почему на рабочем месте не сидите? Полный отель народу, а поговорить не с кем. У постояльцев провалы в памяти, администратор в городе, а кастелянша заперлась у себя и рыдает. — А разве старшая сестра не здесь? — Я оглянулась и сразу ее увидела. Пулия сидела на скамейке в парке, ее желтую вязаную кофту издалека видно: она ее поверх формы надевает, несмотря на запрет. У нас тут столько запретов, на всякий чих не наздравствуешься. Мне показалось, что Пулия плачет, но, подойдя поближе, я поняла, что она просто сидит, опустив голову. Я села рядом и стала гладить ее по спине. — Кто из персонала отвечает за купание стариков? — Комиссар подошел к нам, сердитый и взъерошенный. — Ну я, например… — Я продолжала гладить спину Пулии. — И что с того? Погибший купался один, нарушая правила, так что отель за него не отвечает. Он ходил в заброшенные туфовые каменоломни, там даже гулять опасно, не то что нырять. Вы ведь его в лагуне выловили, верно? — Его не мы выловили, а рыбаки. — Комиссар ткнул пальцем в сторону деревни. — Завтра рыбный рынок в Мете, вот они и вышли в море в ранних сумерках. Еще повезло, что тело заметил какой-то придурок, отиравшийся на диком пляже, принялся бегать и кричать, вот рыбаки и услышали. А то до сих пор болтался бы ваш капитан в приливе с голым задом. — Ох, господи! — Пулия резко встала, отбросив мою руку. — Не могу я вас слушать. Хороший человек умер, а они зубы скалят. Проводив ее на кухню, к повару, который не мог отлучиться и ждал новостей, я спустилась в свою комнату, подняла матрас и достала бутылку коньяка, найденную в хамаме, за шкафом с полотенцами. От бутылки почему-то пахло лечебной грязью. Я припрятала ее на черный день, я и подумать не могла, что черный день настанет ровно через сорок восемь часов. Когда я спускалась в подвал, полицейская машина включила сирену, чтобы разогнать зевак с дороги, и уехала. Вслед за ней подалась машина из больницы: капитана повезли в морг. Может быть, его положат на тот же самый железный стол, на котором лежал Бри. Моего брата вспороли, как рыбину, как касатку на палубе китобоя, выпустили из него потроха и швырнули в трюм, в заморозку, в небытие. Теперь то же самое сделают с его убийцей, жаль, что он успел прожить в три раза больше. * * * Гори в аду, Ли Сопра, сказала я вслух, устроившись в прачечной на ступеньках, и стала пить коньяк прямо из горлышка. Коньяк был мерзким на вкус, зато крепким на удивление: не прошло и двух минут, как перед глазами у меня поплыли блестящие паутинки, руки стали неметь, и пришлось спуститься в подвал и прилечь на тюках с бельем. Прошло сорок девять дней с тех пор, как я начала искать убийцу брата, и меньше суток с тех пор, как я предъявила ему обвинение. Теперь он мертв. Почему же я не чувствую, что мой брат отомщен? Этот Richard оказался тем еще зельем, почище анисовки, которой я отравилась на втором курсе в Кассино. Я чувствовала, что по лицу бежит горячий пот, трещины на потолке слились в одну большую черную змею, она шипела и показывала длинное извилистое жало, издали похожее на хлебный нож. Я вцепилась руками в края тюка и представила себе, что лежу в лодке и меня медленно несет к берегу. Потом я увидела брата входящим в подвал. На нем были белая льняная рубашка, шорты и шлепанцы на босу ногу. Я хотела окликнуть его, но зубы у меня смерзлись в ледяной ком, а язык метался за ними, не в силах растопить этот лед. В волосах у брата сверкала соль, похожая на искусственный снег. В декабре его раскладывают в витринах траянских лавок, чтобы напомнить о том, что где-то бывает зима. Брат спустился по ступенькам и пошел в сторону машины, в которой сушили белье. Машина занимала всю стену, и люк у нее располагался не спереди, как у остальных, а сверху. Чтобы засунуть в нее простыни, мне всегда приходилось вставать на стул. Брат тоже встал на стул, открыл люк и спрыгнул в машину. Она включилась сама собой, загудела и принялась вращать брата в сушильном барабане. Я видела его лицо в стеклянном окошке, лицо появлялось там каждые несколько секунд, такое же безмятежное, каким было в тот день, когда я увидела его в последний раз. Я помню первое марта так ясно, как помнят день собственной свадьбы. Начиная с той минуты, когда я сошла с автобуса и направилась к нашему дому. Помню, что мне не попалось по дороге ни одного человека, и я подумала, не женится ли кто-то, хотя церковные двери были заперты. У самого дома я столкнулась с незнакомой женщиной, она смотрела на наш сад, вытянув шею, как будто там не росли такие же розовые кусты, как повсюду в Траяно. — Петра, — услышала я за спиной. — Тебе комиссар дозвонился? — Комиссар? — Я увидела соседку, стоящую на своем крыльце. — Ну да, его сержант приходил за твоим номером телефона, ворвался спозаранку. Перепугал моих гусей своей мигалкой, как будто пешком два шага не мог пройти. А теперь тут еще зеваки собираются! — Ради бога, синьора Джири. Что случилось? — Твоего брата нашли мертвым в целой груде соли. В корыте для рыбы. Беги на рынок, я за матерью присмотрю. — Она повернулась и исчезла в доме. На слабых ногах, не поднимая глаз, я дошла до причалов, миновала портовые склады и свернула было к рынку, где виднелись полицейские машины, но тут ноги у меня подогнулись, я села на парапет и повернулась лицом к лагуне. Пеникелла стоял на носу своего катера и делал мне знаки. Когда старик умрет, он оставит катер мне, говорил брат, у него все равно никого больше нет. Тогда я продолжу то, что мы с ним не успели: починю генератор, отшлифую пол, покрашу камбуз, название придумаю. Нужно было вставать и идти туда, где желтели полицейские ленты. У первого павильона толпился народ, было видно, как жестяные столы для разделки выносят на улицу. Торговать все равно придется. Смоют кровь, поливая из шланга, как делают с рыбьей кровью и чешуей, потом вынесут тело, наведут порядок и будут торговать. Что она сказала? В корыте с солью на рыбном рынке. На какое-то мгновение я показалась себе ужасно старой и больной, но это мгновение было тут же сметено неведомым прежде бешенством, меня залило плотным, тяжелым, невыносимым жаром с ног до головы. Я слезла с парапета, взяла туфли в руки и пошла к брату. * * * Проснувшись от грохота лифта над головой, я поднялась, захлебнулась горькой слюной, сплюнула на пол и снова легла. В подвале было темно, горели только лампочки стиральных машин: сначала мне показалось, что я лежу на траве и смотрю в звездное небо. Потом я различила светлую щель под дверью подвала и окошко сушилки, а потом медленно проявились звуки: хлопанье дверей на кухне, которая была прямо надо мной, невнятные голоса, ровное гудение горячей воды в трубах. В голове у меня звенело, словно стая шершней хотела вылететь наружу. Выбравшись из прачечной, я посмотрела на часы и пошла к повару, чтобы привести себя в порядок. В таком виде в сестринской лучше не показываться. Платье у меня измялось, волосы свалялись, зрачки расширились, а лицо горело, как будто мне надавали пощечин. Добравшись до столовой, я получила чашку кофе, а потом и Пулия вышла из комнаты повара, поправляя волосы и улыбаясь мне со значением. Я отвела глаза. В «Бриатико» не принято задавать вопросы, надо ждать, пока тебе расскажут. Наш повар не слишком молод, зато у него красные волосы, которые он подвязывает надо лбом поварской косынкой, и красные усы, они у него лежат над верхней губой, будто моток ржавой проволоки. Я люблю смотреть, как он работает, швыряет блинчики на раскаленный чугун или, мелко дрожа кистью, взбивает венчиком подливку. Это при том, что еду я вообще не люблю. А вот Пулия любит поесть, этого у нее не отнять. Она взяла тарелку с брушеттами и сыром, оставшимися от ужина, и села к моему столу, поджав губы: — Ну и вид у тебя, девочка. Нервы, я понимаю, но свалиться пьяной в самый разгар работы и проспать целые сутки — это уже чересчур! Мне пришлось самой принимать твоих пациентов в хамаме. А на дверях прачечной я повесила табличку «Ремонт», чтобы тебя там не обнаружили. Уволят без рекомендаций, и делу конец.
— Прости. — Я взяла у нее с тарелки кусок сыра. — Спасибо, что прикрыла меня. Полиция что-то говорила о капитане? Они подозревают самоубийство? — Откуда мне знать? — Пулия махнула рукой. — Ты думаешь, комиссар написал мне утренний рапорт? Они забрали тело, побродили с важным видом по отелю, велели управляющему приехать в участок и убрались восвояси. — Они-то убрались… — Повар вышел из своей комнаты, повязывая фартук. — Зато теперь понаедут стряпчие, начнут разбираться с правами, а что с нами будет, известно только святому Андрею. И то сказать, в отеле настоящий бардак: хозяина пристрелили, капитан оказался синьором Диакопи и свалился с откоса. Уволят нас завтра всех к чертям собачьим. — Капитан оказался кем? — Я взяла красный перец из миски, и он обжег мне горло. — Сыном старухи Стефании, а то кем же. — Повар посмотрел на меня с удивлением. — Ты что же, все на свете проспала? Комиссар так прямо об этом и сказал. Нашли, мол, документы погибшего синьора Диакопи, тех, кто его знал, просят остаться и поговорить с полицией. В особенности тех, кто может знать причину его поступка. — Синьора Диакопи? — Его самого, наследника поместья, по документам ему на двадцать лет меньше, чем я думал. Но капитан-то каков, — одобрительно усмехнулся повар. — Жил тут под прикрытием, будто секретный агент. Небось и про пальцы свои отмороженные наврал, но теперь уж все равно. В морге он весь целиком отмерзнет. — Кто же его убил? Его арестовали? — Да ты еще не проснулась, — сказала Пулия и встала, чтобы поставить на стол кофейник. — Это же несчастный случай, ясно, будто на небе писано. Капитан вечно норовил удрать на море в непогоду, да еще в такое место поганое, в каменоломню. Видать, у богов терпение лопнуло! Я смотрела, как шевелятся ее губы, но почти ничего не понимала. Как, должно быть, больно царапают красные проволочные усы повара, думала я, от них же следы должны оставаться по всему телу. Какие страшные ссадины были на теле капитана, лежавшего на клумбе ничком. Ли Сопра не капитан. Капитан не капитан. Кто бы он ни был, он теперь там, наверху. * * * К полудню головная боль утихла, зато появился озноб, будто я наелась несвежей рыбы, впору снова в постель ложиться. Пришлось отпроситься у тосканца и пойти пешком в деревню: ветер дул крепкий, северный, он должен был выдуть похмелье у меня из головы. Ночью шел дождь, и гранит, которым отделана парадная лестница, казался голубым. Если перегнуться через перила и посмотреть вниз, то видна звонница Святой Екатерины с висящим в ней бронзовым колоколом. Мама говорит, что на нем выгравирована надпись: «Живых зову. Мертвых оплакиваю. Зарницу укрощаю». Почему я не чувствую радости, думала я, спустившись в гавань и купив себе вина в бумажном стакане, капитана больше нет, почему же мне так тошно? Потому что в отеле есть еще один убийца, вот почему. Капитан не падал со скалы и уж тем более не бросался с нее вниз. Его столкнули — так же, как это хотела сделать я. Только у меня не хватило куража. А у кого-то хватило. Я села на гранитный парапет, отделяющий гавань от муниципального пляжа. Вино в стакане быстро стало теплым, и пришлось выпить его залпом. Потом я подумала, что поступаю в точности как мой брат, когда у него голова раскалывалась с похмелья. Un diavolo caccia l’altro, говорил он за завтраком, наливая в чашку вино вместо кофе. Лодок в гавани не было, только катер Пеникеллы торчал возле самого волнореза. Сколько я себя помню, старик жил на катере, чуть ли не с войны стоявшем на стапелях, у самой воды. Катер покрылся таким слоем ржавчины, что, казалось, прирос к стапелям, но старику все было нипочем, он твердил, что скоро выйдет в море, заваривал кофе на примусе и ходил за даровой рыбой к знакомым торговцам. Волнорез был усеян быстрыми серыми чайками, волны разбивались о его края и осыпались просвеченными солнцем брызгами, будто светлыми перьями. Причал построили еще до войны, когда Траяно был известным курортом, потом здесь все затихло, пароходная компания решила упразднить линию, и пристань заросла водорослями. Теперь сюда приходили только за мидиями. Я выбросила стаканчик, легла на парапет и положила руки под голову. До меня доносились грохот якорных цепей, отрывистые команды и кашель заглушаемых моторов. Значит, скоро застучат ящики, застрекочут скутеры скупщиков, пойдет обычная работа — с палубы на берег шлеп да шлеп, вода поднимается вверх, принуждаемая помпой, бежит по жестяным желобам, обмывая лангустинов и креветок, забирает мусор, чешую и водоросли, а потом возвращается обратно в море. Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008 Ты говоришь, что девочка действует в старом добром духе, и я думаю, что ты прав. Она расследует убийства затем, чтобы обелить имя брата, поэтому и лезет в дело Аверичи. Смешно говорить расследует, так как все, что она приносит, лишь рассуждения, не скрепленные доказательствами, однако кое-что пригодилось мне на деле, это следует отметить. Девчонка говорит, что Диакопи пошел на встречу с ее братом, чтобы убрать свидетеля, дескать, брат застал его на месте преступления. Глаза у нее круглые, честные, но на руках гусиная кожа — видно, что подвирает. Пора уже сказать ей, что я знаю, в чем там дело. Или еще помучить? Видишь ли, падре, с девчонкой не все так просто, в ней есть правильные твердые штуки, нужные следователю, однако есть и прожилки всякой женской дряни, которые не дают ей развернуться. Вот я думаю: богоугодное ли будет дело, если я, скажем, займусь, ее воспитанием? Мне понравилось, как она бегала по поляне, засекая время от одного капитанского выхода на сцену до другого, а потом нахально обыскала комнаты своих подозреваемых. И ведь не зря старалась. Правда, злая, как январская бефана, но это можно обтесать, меня ведь обтесали. Смешно, что в этом их спектакле Диакопи играл женщину, наверняка с детства мечтал напялить платье. Две роли у него были в этом сезоне: старая тетка и старый капитан, и обе он сыграл неплохо, только под занавес напортачил и на поклон уже не выйдет. Оказалось, что он хорош в искусстве раскрашивать себе физиономию. Я сам едва его узнал, встретив в гостиничном баре, а ведь я видел его еще мальчишкой, гордо восседавшим на пегой лошади, — мы с ним почти однолетки, между прочим. Так что, увидев важного старика, сидящего с рюмкой граппы, я мог принять его за кого угодно, только не за костлявого мелкого задиру, которого я отлупил однажды на деревенском празднике. Сразу после фейерверка. flautista_libico
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!