Он склоняет голову. – Надеюсь, это ничего, что я вламываюсь без приглашения. Бетси божилась, что ничего. – Мы тут не церемонимся, – говорит мой брат. – Я Ал. – Я с такими людьми душа в душу. И зовите меня Энди, прошу вас. – Ну а я – Кристина, – говорю я. – Я зову ее Кристи, но больше никто, – добавляет Ал. – Значит, Кристина, – говорит Энди, вглядываясь в меня. В этом взгляде я не чую никакого суждения, лишь некое антропологическое любопытство. И все же от его пристального внимания краснею. Поспешно обращаюсь к Алу: – Помнишь ту книгу, “Остров сокровищ”? Бетси говорит, это его отец рисовал для нее картинки. – Правда? – Лицо у Ала светлеет. – Такие картинки никак не забыть. Я ту книгу читал, может, раз десять. Кто его знает, только эту книгу и дочитал-то вообще, наверное, если подумать. Хотел быть пиратом. Энди расплывается в улыбке. Зубы у него крупные, белые, как у кинозвезды. – Я тоже. До сих пор, на самом деле. У Бетси в руках – громадный альбом. Гордая, как новоиспеченная мать, подносит его мне. – Посмотрите, что у Энди получилось, Кристина, – за такое короткое время. Бумага все еще сырая. Смелыми мазками Энди свел дом к белому ящику с двумя щипцами, обращенными к морю. Поля вокруг – зеленые и желтые, там и сям щетинятся остриями травы. Почти черные ели, лиловая ширь гор, водянистые облака. Хотя эту акварель рисовали быстро – есть в мазках движение, словно на них дует ветер, – мальчик явно понимает, что делает. Окна – лишь намек, но возникает странное чувство, что в них что-то видно. Дом словно врос в землю. – Это всего лишь набросок, – говорит Энди, подходя ближе ко мне. – Я еще доработаю. – С виду – приятное место для житья, – говорю я. Дом гнездится укромно, уютно – сказочная версия того, в котором на самом деле живем мы с Алом, единственный намек на упадок – пятна синего и бурого. Энди смеется. – Это вы мне расскажите. – Ведет двумя пальцами по бумаге, поясняет: – Такие чистые линии. Есть в этом доме что-то… Вы давно здесь живете? Киваю. – Я чую. Что в этом доме битком историй. Я б лет сто его писал, как пить дать, и не надоело бы нисколько. – О, надоело бы, – сказал Ал. Мы все смеемся. Энди хлопает в ладоши. – Слушайте, знаете что? У меня сегодня день рождения. – Правда? – говорит Бетси. – А ты мне не сказал. Он обнимает ее и притягивает к себе. – Не сказал? У меня такое чувство, будто ты уже и так все обо мне знаешь. – Пока нет. – Сколько вам лет? – спрашиваю я. – Двадцать два. – Двадцать два! А Бетси всего семнадцать. – Зрелые семнадцать, – выпаливает Бетси, к щекам приливает краска. Энди вроде бы забавляется. – Ну, мне не очень есть дело до возраста. Или до зрелости. – Как собираетесь праздновать? – спрашиваю я. Он вскидывает бровь на Бетси. – Я бы сказал, что праздную прямо сейчас. * * * Бетси не появляется несколько недель – и вдруг влетает в кухню и едва ли не пляшет. – Кристина, мы помолвлены, – задохнувшись, выпаливает она, хватая меня за руку. – Помолвлены?! Кивает. – Представляете? Ты такая юная, собираюсь было сказать, слишком это поспешно, вы едва знакомы… А затем задумываюсь о своей жизни. О долгих годах, об ожидании, которое ни к чему не привело. Я видела, каково им вдвоем. Видела искру между ними. “У меня такое чувство, будто ты уже и так все обо мне знаешь”. – Конечно представляю, – отвечаю я. Через десять месяцев прилетает открытка. Бетси и Энди поженились. Когда они приезжают на следующее лето в Мэн, я вручаю Бетси свадебный подарок: две наволочки, которые я сделала сама и вышила цветами. Четыре дня провозилась с французскими узелками, чтобы получились маргаритки и крошечные петельки-листочки: мои руки, негнущиеся, узловатые, уже не слушаются, как прежде. Бетси пристально разглядывает вышивку и прижимает наволочки к груди. – Я буду их беречь. Они безупречны. Улыбаюсь. Они не безупречны. Линии неровные, лепестки цветов – острые, чрезмерно крупные, на хлопке чуть заметны следы распущенных швов. Бетси всегда была добра. Показывает мне фотографии их свадебной церемонии в глубинке штата Нью-Йорк: Энди – в смокинге, Бетси – в белом, в волосах – гардении, оба сияют счастьем. Ей думалось, рассказывает она, что после пятидневного медового месяца они отправятся на машине в Канаду, на свадьбу к близкому другу, но Энди сказал, что ему нужно вернуться к работе. – Он мне говорил еще до свадьбы, что так оно и будет, – сообщает Бетси. – Но я до последнего не верила. – Ты, значит, одна поехала? Качает головой. – Осталась с ним. Я знала, на что шла. Работа – это всё. * * * Из кухонного окна я вижу Энди, он бредет по полю к дому, выбрасывает одну ногу вперед, а вторую приволакивает, походка неровная. Странно, что я сразу этого не заметила. Вот уж он в дверях, в забрызганных краской сапогах, рукава белой хлопчатобумажной рубашки закатаны до локтей, под мышкой – блокнот для набросков. Он стучит – два раза, уверенно – и тянет на себя сетчатую дверь. – У Бетси кое-какие дела. Ничего, если я тут побуду? Пытаюсь держаться невозмутимо, но сердце у меня колотится. Не помню, когда последний раз была один на один с мужчиной, если не считать Ала. – Да пожалуйста. Он заходит внутрь. Он выше и ладнее, чем я запомнила, темно-песочные волосы, пронзительные голубые глаза. Есть что-то лошадиное в том, как он потряхивает головой и переминается с ноги на ногу. Дрожкий гул сердца. В Ракушечной комнате он проводит рукой по каминной полке, стирает пыль. Берет мамин треснутый белый чайник, крутит в руках. Укладывает в чашечку ладони бабушкин наутилус помпилиус, листает тонкие, как паутинка, страницы ее старой черной Библии. Десятилетиями никто не открывал рундук моего несчастного утопшего дяди Алвэро: крышка скрипит, когда Энди ее поднимает. Достает обрамленный ракушками портрет Авраама Линкольна, вглядывается в него, кладет на место. – В этом доме ощущается прошлое, – говорит Энди. – Слои поколений. Напоминает мне о “Доме о семи щипцах”:[3] “Столько всяческого людского опыта состоялось здесь, что сами балки будто сочились – словно бы влагой сердца”.