Главный Кнут снова замолчал, наблюдая за тем, как его собеседник принялся ерзать на стуле. – Именно для этого я вас и пригласил, Роджер, – добавил он. О’Нил разрыдался, и слезы ручьями потекли по его щекам. – Вот что мы сделаем: я скажу руководителям агентства, что каждый пенни потрачен вами совершенно законно, – вновь заговорил политик. – И посоветую им оставить все как есть, чтобы не возбуждать зависти у ваших коллег внутри штаба партии, которые не видят необходимости в большом бюджете на рекламу и которые могут использовать ваши высокие расходы для доказательства своей правоты. Агентство должно считать, что это вполне разумная политика. Еще я позабочусь о том, чтобы премьер-министр узнал, как великолепно вы трудитесь на благо нашей партии. И постараюсь убедить его в необходимости продолжать рекламную кампанию на самом высоком уровне, если он хочет без потерь пережить следующие, очень трудные несколько месяцев. Тогда председатель не сможет урезать ваш бюджет. – Фрэнсис, я буду вам чрезвычайно признателен… – пробормотал О’Нил. – Взамен вы будете сообщать мне обо всем, что происходит в штабе партии и – особенно – что замышляет председатель. Он очень амбициозный и опасный человек, который ведет собственную игру и при этом всячески демонстрирует лояльность и поддержку премьер-министру. Но я не сомневаюсь, что мы с вами сможем позаботиться о том, чтобы премьер-министру никто не смог причинить вред и чтобы не пострадали ваши интересы. Вы должны стать моими ушами и глазами, Роджер, и немедленно ставить меня в известность о планах председателя, если вам доведется что-то о них услышать. От этого может зависеть ваше будущее. Уркхарт старательно отчеканил эти слова, чтобы собеседник понял, что он не шутит. – Вы и я, Роджер – мы должны стать напарниками. Мне нужна ваша помощь. Я знаю, как сильно вы любите политику и партию, и уверен, что вместе мы поможем ей пережить трудные времена, которые у нас впереди. – Спасибо, – прошептал О’Нил. Среда, 30 июня Бар «Стрейнджерс» в Палате общин расположился в маленькой темной комнате, с окнами, выходящими на Темзу. Сюда члены парламента водили своих гостей или приглашали тех, кто не входил в парламент. Обычно здесь было полно народа и невероятно шумно – посетители обменивались слухами и сплетнями, и сегодняшний вечер не был исключением. О’Нил сидел, опираясь одним локтем о стойку бара и изо всех сил стараясь другим не выбить стакан у пригласившего его члена парламента. – Еще, Стив? – спросил он у своего безупречно одетого спутника. Стивен Кендрик в своем светло-сером мохеровом костюме от «Армани», с жемчужно-белыми манжетами и ухоженными ногтями держал в руке бокал горького пива, которое так любят в барах Вестминстерского дворца. – Тебе лучше моего известно, что гостям не разрешено покупать спиртное, – ответил он. – Да и в любом случае, поскольку я тут всего пару недель, мне совсем не хочется отправлять псу под хвост мою карьеру из-за того, что меня кто-нибудь увидит в компании ирландца и любимого волкодава премьер-министра, который спаивает самого молодого и быстро попавшего в парламент заднескамеечника, представителя оппозиции. Кое-кто из моих особо принципиальных коллег может посчитать такое поведение предательством. Он ухмыльнулся, подмигнул официантке, и перед ним тут же появилась очередная порция пива и двойная водка с тоником. – Знаешь, Родж, я все еще не могу прийти в себя от того, что со мной случилось, – продолжил Стивен. – Никак не ожидал оказаться здесь и до сих пор пытаюсь понять, сон это или, может, отвратительный кошмар. Когда мы семь лет назад вместе работали в той крошечной компании по связям с общественностью, кто мог подумать, что ты станешь любимчиком премьер-министра, а я – свежеиспеченным и самым талантливым членом парламента от оппозиции? – Уж, конечно, не та блондинка-телефонистка, с которой мы по очереди спали, – заявил О’Нил, и оба рассмеялись, вспомнив легкомысленные годы, когда они были моло-дыми. – Симпатяшка Энни, – задумчиво проговорил Кендрик. – Мне казалось, ее звали Дженни. – Родж, раньше я не замечал, чтобы тебя волновало, как их зовут. Легкая перепалка наконец растопила лед между ними: он начал таять по мере того, как выпитого спиртного становилось все больше. Когда О’Нил позвонил новому члену парламента и предложил пропустить пару стаканчиков в память о старых временах, оба обнаружили, что им довольно трудно возобновить легкие, дружеские отношения прошлых лет. Сначала они держались настороженно и избегали разговоров о политике, которая теперь занимала главное место в их жизни, и беседа была довольно искусственной. Теперь же Роджер решил, что пришла пора бросить пробный шар. – Стив, что до меня, так я не стану возражать, если ты будешь поить меня до самой ночи. Знаешь, мое начальство так сейчас себя ведет, что и святой станет алкоголиком. Кендрик проглотил наживку. – Уж это точно… Похоже, ваши ребята запутались в собственной одежде. Ходят такие странные слухи… Сэмюэль злится на Уильямса за то, что тот собрался взойти на эшафот вместе с премьер-министром, Уильямс возмущен тем, что Коллинридж просрал выборы, а тот вообще находится в ярости на всех и вся. – Возможно, причина в том, что они просто устали и не могут дождаться, когда можно будет отправиться на каникулы, – ответил О’Нил. – И потому стали похожи на семью, которая спорит из-за того, как сложить в машину вещи перед тем, как отправиться в долгое путешествие. – Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, приятель, что твоему боссу нужно как можно скорее положить конец неприятным разговорам и склокам – иначе, когда начнутся летние каникулы и он отправится в отпуск, его семья будет больше похожа на стаю бездомных котов. Ни один премьер-министр не может допустить, чтобы циркулировали подобные слухи, иначе они постепенно обретут собственную жизнь и станут реальностью. Однако, думаю, именно в такой момент приходишь на выручку ты вместе со своей пропагандистской машиной. Это что-то вроде Седьмого кавалерийского полка[8], появившегося из-за холма. – Скорее, это последний бой Кастера, – с горечью сказал О’Нил. – В чем дело, Родж? Дядюшка Тедди сбежал, прихватив с собой твоих игрушечных солдатиков, или что-то вроде того? – с искренним любопытством спросил Кендрик. Его старый приятель резким движением осушил свой стакан, и Стивен заказал новую порцию выпивки. – Раз уж ты спросил, Стив – но это строго между нами, как между старыми друзьями! – то да, наш древний и сильно переоцененный председатель сбежал, прихватив всех солдатиков, – вздохнул Роджер. – Проклятье, нам необходимо найти новых друзей, больше чем когда-либо; но вместо того, чтобы пойти в наступление, Уильямс спрятался за баррикадами! – Неужели я слышу жалобные стоны главы отдела по связям с общественностью, проливающего слезы из-за того, что ему приказали на некоторое время прикрыть свою лавочку? О’Нил, не сумев справиться с раздражением, грохнул кулаком по барной стойке. – Думаю, я не должен тебе этого говорить, но ты и сам скоро узнаешь, так что вреда не будет. Помнишь, во время предвыборной кампании мы громко трубили о программе расширения больничной системы, обещая государственные вложения, равноценные тем, что будут выделены на местах? Блестящая идея. И мы разработали великолепную рекламную кампанию, рассчитанную на все лето, пока вы, ублюдки, будете отдыхать на Коста-дель-Куба, или куда там вы любите ездить. Кендрик промолчал, никак не отреагировав на его слова. – К тому времени, когда вы вернулись бы в октябре домой, я завоевал бы умы и сердца избирателей по всей стране, – продолжал его собеседник. – Мы предусмотрели все – реклама, десять миллионов листовок, прямые почтовые рассылки: «Возрождение центров медицинского ухода». Это стало бы великолепным ходом перед партийной конференцией. Но… старый ублюдок перекрыл нам кислород. Вот так просто. – Почему? – сочувственно спросил Кендрик. – Материальные проблемы после выборов? – В этом как раз и состоит идиотизм ситуации, Стив. Деньги заложены в бюджет, и листовки уже напечатаны, но он не позволил нам выпустить их в свет. Сегодня утром он заявился с Даунинг-стрит и сообщил, что все отменяется. И ему еще хватило наглости спросить, можно ли будет использовать наши листовки в следующем году. Никакого профессионализма! Роджер сделал большой глоток водки и постарался выглядеть мрачным, надеясь, что правильно выполнил указания Уркхарта – не слишком рьяно продемонстрировал отсутствие лояльности или чрезмерную откровенность, и что в его словах присутствовала лишь профессиональная обида. Он не имел ни малейшего представления о том, почему Фрэнсис велел ему сочинить историю о несуществующей рекламной кампании и распространить ее в баре для гостей, но считал, что вполне может оказать такую мелкую услугу человеку, от которого зависел. О’Нил уставился на дно своего стакана, но успел заметить, что Кендрик наградил его пристальным взглядом. – Почему, Родж? – спросил член парламента, в голосе которого появилось сочувствие. – Хотел бы я это знать, старик! Для меня все это – тайна за семью печатями. Четверг, 1 июля Зал заседаний Палаты общин был относительно новым, восстановленным после войны, когда в него прямым попаданием угодила одна из бомб Люфтваффе, предназначенная для доков. Однако, несмотря на молодость его стен, внутри царила атмосфера старых времен, и порой казалось, что если сесть в тихом углу пустого зала, новая зеленая кожа на скамьях исчезнет и в проходах возникнут тени Четэма[9], Уолпола[10], Фокса[11] и Дизраэли. Зал предназначался для работы, и об удобствах здесь думали в последнюю очередь: мест для сидения для шестисот пятидесяти членов Палаты было около четырехсот; приходилось прислушиваться к древним микрофонам, встроенным в спинки скамей, склонившись на одну сторону, так что создавалось впечатление, будто парламентарии крепко спят, что иногда соответствовало действительности. Членов парламента и представителей оппозиционных партий, которые сидели лицом друг к другу, разделяло расстояние, равное длине одного меча, благодаря которому они погружались в состояние благодушия и забывали о том, что настоящая опасность поджидала на скамьях за спиной, а значит, не превышала длины кинжала. И уж точно премьер-министры помнили, что больше половины членов правящей парламентской партии считают, будто они справились бы с обязанностями премьер-министра гораздо лучше, или жестче, или, наоборот, дипломатичнее. А иногда и то и другое. Два раза в неделю премьер-министр должен был отчитываться перед членами парламента. Это был так называемый «час вопросов». В принципе он давал возможность членам парламента получать информацию у главы правительства Ее величества, но на практике это оказывалось упражнением на выживание, которое больше походило на то, что происходило на римских аренах во времена правления Нерона и Клавдия, и не имело ничего общего с идеалами сторонников конституции, придумавших эту систему. Поэтому вопросы членов оппозиции редко бывали направлены на то, чтобы получить информацию, их задачей было раскритиковать и навредить. А ответы на их вопросы редко выдавали какие-либо сведения и были направлены на то, чтобы нанести ответный удар. Последнее слово оставалось за премьер-министром, что давало ему преимущество на поле боя – совсем как в древности, когда гладиатор получал право на последний удар. Премьер-министры знали, что они должны одержать победу. Кроме того, важно было, как они ее одержали, а не сам факт победы, потому что от этого зависело, насколько громкой будет поддержка их армии. И горе тому из них, кто не сумел бы ответить на вопросы оппонентов быстро и позволил бы им атаковать снова. Шумный энтузиазм правительственных заднескамеечников мог довольно быстро превратиться в мрачное презрение и молчаливое осуждение, потому что премьер-министр, который не доминировал в Палате общин, вскоре начинал понимать, что может рассчитывать на поддержку лишь небольшого числа своих коллег. И тогда ему приходилось беспокоиться не только об оппозиции, которая сидела перед ним, но и о конкуренции у себя за спино-й. Следующий день после вылазки О’Нила в бар «Стрейнджерс» выдался для премьер-министра очень непростым. Пресс-секретарь Даунинг-стрит находился в растрепанном состоянии из-за того, что его дети болели ветрянкой, а традиционный брифинг получился весьма низкого качества и, что особенно разозлило Коллинриджа, которого переполняло нетерпение, начался позже назначенного времени. Заседание Кабинета, открывшееся в свое обычное время – ровно в десять часов в четверг – тянулось, казалось, бесконечно, потому что министр финансов пытался, не обижая премьер-министра, объяснить, что незначительное большинство на выборах повлияло на финансовые рынки, а это, в свою очередь, сделало невозможным в текущем финансовом году запустить программу расширения больничной сети, обещанную избирателям во время предвыборной кампании. Премьер-министру следовало руководить советом, но дискуссия все продолжалась и продолжалась и в конце концов закончилась неловкостью. – Возможно, канцлеру казначейства следовало проявить больше осторожности, прежде чем позволить нам давать опрометчивые обещания, – исходя ядом, заявил министр образования. Канцлер с вызовом пробормотал, что не он виноват в не слишком благоприятных результатах выборов, которые оказались даже хуже, чем ожидали циники с Фондовой биржи, и тут же пожалел о сказанном, хотя и знал, что именно так думают все его коллеги. Коллинридж столкнул их лбами и попросил министра здравоохранения подготовить приемлемое объяснение изменению планов, которое будет доведено до сведения общественности в последнюю неделю перед тем, как парламент уйдет на каникулы – иными словами, через четырнадцать дней. – Будем надеяться, – сказал семидесятилетний лорд-канц-лер, – что к тому времени все будут заняты составлением приятных планов на лето, вместо того чтобы обсуждать просчеты политиков, принимающих решения. Таким образом, заседание Кабинета закончилось на двадцать пять минут позже, и премьер-министр опоздал на «час вопросов». Он находился в отвратительном расположении духа и почти не слышал, что там говорили. Когда Генри вошел в битком набитый зал – как раз в тот момент, когда члены парламента получили возможность задать свои вопросы, – он оказался не так хорошо вооружен и внимателен, как обычно. Впрочем, в первые тринадцать минут и пятьдесят секунд это не имело особого значения: Коллинридж уверенно отвечал на вопросы оппозиции и спокойно, хотя и без особого блеска, реагировал на аплодисменты членов своей партии. Ничего необычного, все как всегда. Спикер, отвечающий за соблюдения парламентских процедур, посмотрел на часы и решил, что у них осталось чуть больше минуты, а значит, до закрытия заседания достаточно времени для еще одного вопроса. – Стивен Кендрик! – крикнул он, вызывая члена парламента, чей вопрос стоял следующим в повестке. Новый член парламента впервые участвовал в «часе вопросов», и многие из присутствующих принялись толкать своих коллег, пытаясь узнать, кто же это такой. – Номер шесть, сэр. – Кендрик быстро встал, чтобы задать вопрос из повестки дня, на который он хотел получить ответ премьер-министра. – Я прошу премьер-министра озвучить его официальные дела на сегодняшний день. Пустой вопрос, ничем не отличающийся от номера один, два и четыре, заданных до него и направленных не на то, чтобы получить информацию, а на то, чтобы скрыть от премьер-министра, каким будет следующий удар. Такова природа войны. Коллинридж с задумчивым видом встал, посмотрел на открытую красную папку, лежавшую перед ним на подставке для официальных бумаг, и принялся читать монотонным голосом: – Я хочу напомнить уважаемому члену парламента ответы, данные мною несколько минут назад на вопросы номер один, два и четыре. Поскольку Генри сообщил лишь, что намерен провести день, встречаясь со своими коллегами-министрами, а также принять участие в обеде с бельгийским премьер-министром, никто не узнал ничего интересного о его планах – что как раз и входило в его намерения. Гладиаторские любезности подошли к концу, пришла пора битвы. Кендрик встал со скамьи, на которой сидели представители оппозиции. Стив был игроком – человеком, добившимся профессионального успеха в области, где приветствовались наглость и крутой нрав. Однако он решил рискнуть своим счетом в банке и спортивной машиной, вступив в сражение за «ненадежное парламентское место»[12]. Он не ожидал и, если честно, не особо хотел победить – в конце концов, правительство имело солидное большинство, – но борьба за место в парламенте помогла бы ему в социальном и профессиональном смыслах, сделав его известным. И о нем действительно несколько недель говорили на первых страницах журналов, посвященных связям с общественностью. «Человек, наделенный общественным сознанием» – это отлично звучало в агрессивном коммерческом мире, а возможность при случае назвать то или иное имя оказывалась полезной.