А глаза горят болотными огнями гибельными, и запах ила, гнилой тины, погоста стоит. Туман от воды тонкими змейками пополз ко мне, словно схватить пытается, я от него в сторону, он за мной. И караванщик как приклеенный висит – и не тяжелый он, и молчаливый какой-то стал, да и словно куль с одежей, а не человек. – Тьфу, пропасть! И как пробрался-то? – послышалось из кустов. – Да и ты, Аленка, хороша… чего не сиделось под телегой-то? На поляну выскочил Кузьма – растрепанный, злой. Глаза алым горят, волосы соломенные торчком, рубаха распоясана. – По-мо-ги… – хотела крикнуть, но едва прохрипела, словно бы говорить разучилась. И вдруг со страхом поняла – не сон это. На самом деле кружу я с нечистым духом по-над ручьем, а на берегу дочери водяного меня ждут – к нему утащить понадеялись. Но как я так близко от ручья сама оказалась? Нельзя же в одиночку мне к проточной воде-то… Неужто во сне хожу? С каких таких пор? С визгом и криками русалки в воду попрыгали, подняв брызги, и хрустальными капельками осели те на траве и ивняке, а домовой мой с диким воем по берегу носился, отпугивая нечисть. Тут и тот, кто караванщика облик принял, руки свои поганые от меня убрал наконец, и я вмиг на траву грохнулась – хорошо, невысоко мы поднялись, падать не особо больно было. Пара синяков да ссадин – легко отделалась. Но крик мой слышали часовые, да и шум у ручья не мог остаться незамеченным, а коли не смогла я объяснить, чего делаю в мокрой да грязной рубахе на бережку том клятом, то и отказались меня дальше с собой везти. Разрешили до границы с северным княжеством доехать, даже золото все отдали – неуж проклятия испугались? Не защитил отцовский знакомец, хоть и обещался, смотрел виновато, как пес побитый, но ни слова поперек главному караванщику не сказал, когда тот ярился да кричал на меня, мол, я на их обоз нечисть навела, им теперь через меня удачи не видать. Кузьма потом мне сказывал, что слышал, как у костра байки в ту ночь травили – мол, ведьма я и с навьями у ивы той резвилась. Крыть нечем – по-над ручьем с черным духом летала? Летала. Русалки по траве следом носились? Носились. А уж кто их звал, то людей не больно касалось. Главное – ведьму бы с воза, всем легче будет. Так и осталась я к следующему вечеру на лесной тропе дикой со своим ларем да домовым с кикиморой. Купцы да охорона их, даже Ермолай наш деревенский старались и не глядеть на меня, с несчастным видом на сундук примостившуюся. Неужто боялись, что жалко девку станет да не смогут вот так бросить ее в чаще-то? Бросили все ж. Уехали… Я их не винила – люди завсегда таких, как я, боялись. Вот вещи жалко – не унести мне весь сундук-то, придется его бросать, рубаху сменную и платок пуховой, доху возьму, травы вот еще не забыть. Можно и в путь. Втроем-то не страшно – а Кузьма с Глашкой в обиду меня не дадут. Так и доберемся налегке до школы этой волшебной – ежели еще придусь я там ко двору, а то мало ли… Вдруг да правы дочки водяного – одна мне путь-дороженька, под корягу речную, в ил да трясину. Глава 3 Оцаревичах до того дня, как с Иванушкой познакомилась, я только в сказках старых слыхала. Знала, конечно, что есть у нас в граде престольном да великом царь-батюшка, а у оного три сына, все красавцы как на подбор. Кто ж знал, что по приезде первый, с кем дружбу сведу, царев сын окажется?.. Как зашла я за заплот из тесаных бревен, так и ахнула. И что меня угораздило? Куда мне, девке деревенской, да в терема?.. Школа та волшебная, куда меня угораздило отправиться, оказалась хороминами расписными. Над горницей и подклетом высился терем с алыми и синими куполами, башенки-смотрильни по углам его ютились, а вокруг гульбища – балкончики с резными балясинами, огороженные перилами или решетками коваными. По решеткам хмель и дикая роза вьются – красиво, ярко. А вокруг орехи растут, кедры вековые – тенисто вокруг хоромин, хорошо. Чуть в отдалении стоят еще терема, уже не на верхних ярусах, как эти громадины, а отдельно, и крыши у них темно-зеленого колеру, такого красивого, словно бы смарагдовым крошевом их усыпали. А еще дальше – каменные палаты трехъярусные белеют, с круглыми башенками да балконами из крашенного в лазоревый колер дерева. При постройке хором, видать, плана никакого не блюли – зодчие красоту видели по-своему, для внешнего украшения они возвели двускатные кровли в простых клетях и избах, четырехскатные – в центральных теремах. Последние соединялись в вершине, образуя дивные шатры, – не думала, что такую красоту увижу когда, казалось мне, только у царя нашего такие срубы были. Даже на сенях и крыльце здесь кровли отдельные ставили – так чудно, прежде такого мне видеть не приходилось. Пока я так стояла, рот раззявив да котомку свою к груди прижав, меня толкнул кто-то, да так, что едва я не покатилась с пригорочка-то – уже в полете поймали меня да выровняли. А стояла я как раз под воротами – видать, мешала проходить. – Чего застряла? – недовольный голос раздался совсем рядом. Я оглянулась – в богатом камзоле, расшитом алой и серебристой тесьмой, подвязанным поясом с самоцветами, в сапогах красных, нарядный да напыщенный, что индюк с кормового двора, стоит паренек. Локоны что золото, глаза голубые-голубые, красавец, одним словом. Но не шибко, кажись, умный. Ну вот, местного боярина оскорбила, подумалось мне с тоскою. – Звиняйте, я… вижу я плохо, – я сощурилась, словно и правда недобачила. – Вот и не поняла, куда идти. Лучше быть слепой, чем дурной – так решила. Да и паренек больно красивый – правда, с ним рядом я себе крестьянкой показалась. Рубаха простая, лен не беленый, простой, вышивка лишь у ворота да по краю рукава – обережная, не для украшения. На груди – амулет из янтаря и трав степных, в волосах лента алая, на ногах – глянуть стыдно! – онучи деревенские. Сапог или черевьев отродясь у меня не бывало… – Тогда ладно, коль слепенькая… – смилостивился боярин над убогонькой и указал на высокое резное крыльцо. – Гляди, во-о-он там вход! Там, сказывают, решают, кого брать в учебу, а кого и домой пинком гнать… Хоромы располагались посреди огромного двора, и крыльцо переднее выдвинулось на его середину, между входом и воротами. Сложно не заметить. Но куда уж мне… слепенькой. И я прищурилась еще сильнее. – Спасибо, – несмело пареньку улыбнулась и узелок свой поудобнее перехватила. – А почему не выправишь глаза-то? – вдруг спросил боярин. – То ж проще простого, неужто так слаба в волшбе-то? Трав полно всяческих, любая травница бы подмогла… – Слаба, ой слаба, а травница наша не схотела править… – пробормотала я, уже жалея, что придумала эту глупость со слепотой, чтобы оправдать свою невнимательность. – Ежели примут тебя, я мигом вылечу! Меня Иваном кличут, царский сын я! Герой, да только опыта у меня маловато, вот и отправили сюда, подучиться волшбе да боевым искусствам. Как только обучусь чародейской науке, отправлюсь за Жар-птицей. В семье я младший, царем не стать, может, невесту найду с короною да хорошим королевством в придачу, ежели всех не разобрали… А не найду, так геройствовать буду! А ты кто такая?.. – Аленушка я, из дальней деревни. Ты и не слыхал небось про нее… Но пора нам, опосля погутарим… – Я косу резко за спину перекинула, взгляд отвела. Чует мое сердце, не подружусь я тут ни с кем, коль народ такой гонористый да характерный собрался. Вот только царевича не хватало. Потому я лишь кивнула ему на прощание и постаралась поскорее скрыться с пресветлых очей нового знакомца. О том, что царевичи иногда дураками бывают, я еще не знала. Пока к крыльцу шла, куда мне Иван указал, все волновалась – вдруг да прогонят меня, что тогда делать?.. Путь свой через лес я плохо помнила, как во сне брела узкой тропой, что вилась среди зарослей старого темного ельника. Обидно было, что бросили меня в пути торговцы – да только как я могла их винить? Испугались моей тьмы, того проклятия, которое меня и из села родного прогнало. А вдруг и тут учуют этот морок да решат – не нужна в волшебной школе та, что с нечистью повязана. Ежели бы не Кузьма с женкой своей – так вовсе не добралась бы, они сон мой хранили, шутками-прибаутками путь скрашивали, дорогу кикимора у лешачихи спросила, та нас прямиком, через бурелом да валежник провела, мимо болота топкого… Сама бы заплутала, вовек бы не выбралась, пути-дороги, что к школе заколдованной вели, перепутались-переплелись. Знающий мог лишь попасть к заборолу из толстенных бревен, к теремам расписным, что куполами алыми да зелеными возвышались над старыми соснами и раскидистыми яблонями. Сад вокруг волшебной школы больно дивный был, я лишь его часть одним глазком увидала – трава малахитовым ковром расстилалась, клумбы с диковинными цветами, кои в моих краях никогда не встречались, виднелись, а вкруг них то статуи каменные стояли, то фонтаны мраморные, а то и кованые беседки, плющом да хмелем увитые. И аромат такой плывет сладкий над всем этим великолепием, дурманит он, навевает грезы волшебные. Я все еще по сторонам озиралась, а крыльцо неумолимо приближалось. Балясины расписные, резные перила, натертые до блеска ступени и половицы… Страшно, а нужно идти туда, в неизвестность. Я сталкивалась с насмешливыми да любопытными взглядами тех, кто возле лестницы стоял – девицы в ярких шелковых платьях заморских и белоснежных рубахах, вышитых лентами алыми, теребили накосники свои самоцветные, а в волосах их сверкали камушки на заушницах богатых, юноши в разноцветных кафтанах, в сапогах высоких, шапках с меховой опушкой улыбались да нетерпеливо на главный терем поглядывали, по всему видать, убогих да сирых тут не бывало. А если из простых кто приезжал в Зачарованный лес, так, видать, снаряжали всей деревней, чтоб не опозориться. Меня вот снарядить было некому. Опустив голову, поднялась по крыльцу, пытаясь не думать о том, как выгляжу – онучи поизносились, подол рубахи поистрепался, а платья шелкового али парчового у меня отродясь не бывало… Бусы из простых камушков гранатовых, в косе алая лента, хоть и шелковая, да простая, без узора. Ну и пусть глядят – я сюда не наряды показывать ехала. А ежели наставники здесь на них только и смотрят – так чему они меня научат? Я за спасением пришла. Нужно мне научиться тьму свою обуздать. Вздохнула глубоко и сделала шаг вперед – как в омут нырнула. Через длинные темные сени шла я к узорчатым дверям – полукруглые, арочные, они были призывно распахнуты, а возле створок стояли бравые сторожа в золотых кафтанах да черных сапогах. Среди лета – шапки меховые, воротники стоячие, лица у ребят красные, но вид гордый, осанистый. Тяжко, видать, такую службу нести, но почитается это за честь. На меня и не глянули, лица словно из камня вытесаны. Я постаралась как можно тише вести себя, боязно было дюже. Как примут? Кто меня сейчас встретит? Какие испытания пройти придется?.. Знала я уже, что доказать мне надобно будет силу свою, показать умения. Сердце птахой испуганно колотится, вот-вот выпорхнет. Что ждет впереди? Переход закончился, и я вошла в огромную полутемную комнату. Огляделась с любопытством… Внутри хоромина обшита тесом, выструганным с особым тщанием, в вышине светлеют потолочные и стенные выскобленные брусья – высокие да расписные потолки в передней, парадной залой называемой. По стенам и потолкам птицы порхают как живые, цветы дивные вьются, краски яркие, сочные. Огромные арочные окна в сад выходят, и аромат яблонь, что уже доспевают, медовой сладостью оседает на губах. Колонны из цельного малахита – резные, с каменным кружевом дивным поверху – зеленеют в сумраке, и отчего-то мне показалось в этот миг, что сидящая за широким столом женщина из тумана и дыма костров соткана, настолько в этой темени она была призрачна, невесома. Лицо строгое, узкое, с длинным носом и светлыми глазами – какого цвета, и не понять при эдаком освещении. В высоком кокошнике она, что украшен самоцветами – блестит, переливается, жаром полыхает. И тут свет вспыхнул, будто разом сотни светляков влетели в окна. Сразу ярко стало, солнечно. Женщина в кокошнике улыбнулась мне, и как-то легче дышать стало. Спокойнее. Дрожь еще не прошла, и сердце не перестало колотиться, но уже не кололо в горле хрустальное крошево. И поняла я, что смогу говорить, если меня о чем-то спросят. Но молчала красава, лишь смотрела на меня светло-зелеными своими глазами хризолитовыми. – День добрый, – поклонилась я в пояс, котомку свою к груди прижав. Убрать бы ее куда-то, чтоб не мешалась, да только не знала я, можно ли вещи свои тут оставлять. Да и не положено, наверное, с ними заходить, только негде мне было их пристроить. На столе лежали перья, чернильница в виде поднявшейся на хвосте рыбки, пергаментные свитки, скрепленные красными шелковыми веревочками из скрученных меж собой нитей. Ничего лишнего, что могло бы отвлекать от дела. – Проходи, Алена Ивановна, присаживайся… – послышался бархатистый голос, и ярко вспыхнули свечи, осветив лицо женщины. Накосник, украшенный жемчугом, золото волос, взгляд впрозелень, на кокошнике – смарагды и малахитовая крошка, выложенная дивным цветочным узором, платье из блескучего алого шелка… Хороша. Но откуда ей мое имя известно?