А плывет, если честно, совершенно все. Коридор этот белый, чужие руки, которые суют в рот таблетки и подносят стакан воды, пижама больничная – светлая, с дурацкими мелкими цветочками – и смеющиеся глаза напротив. У Мингю в разуме один туман, а на языке горечь, что стекает вниз – прямо в желудок. Разбавляет собою кровь, будто алкоголем. У него ладони дрожат, и ноги тоже, глаза закрываются постоянно от усталости, а в голове постоянно звучит шепот запредельно громкий. – Запалили! – кричат сбоку. – Бежим! Убежать не получается. Никогда не получалось, хоть он и не хотел. Он хотел только лежать на кровати и бездумно смотреть вверх, путаясь взглядом в трещинах на потолке, давиться таблетками и позволять тыкать в себя иголками. Вот это все хотел, но совершенно не того, что его будут вытаскивать из постели каждый гребаный день и водить по коридорам. Что к нему будут пробираться в палату и сидеть возле кровати, рассказывая никому не нужную ерунду. Что будут смеяться в его безразличное лицо, класть широкую ладонь на плечо и говорить: – Было бы здорово сейчас оказаться где-нибудь за городом в поле и поваляться на траве. Наверное, Мингю думает. Наверное, кивает он. Хоть и знает, что никогда там не окажется. Его шлепают по щекам: один раз, два. Он стискивает губы, по-прежнему плавая в темноте, и пытается понять, что происходит. Хочет подорваться и заорать, ибо кто посмел, но сил нет совсем. – Ты вообще что ли? – возмущается кто-то. Кажется, Юбин. – А если бы тебе так по лицу вдарили? – А что еще ты прикажешь делать? Не скорую же вызывать! – Именно это и надо делать. Мингю открывает глаза и смотрит на склоненное над ним лицо Сонёля. Дергается от неожиданности и хочет куда-нибудь в сторону броситься, но возможностей хватает только на то, чтобы замычать. Ему сейчас не надо – на лицо это смотреть не надо совсем. Три месяца в пустоте, которые отпечатаны на изнанке выцветших воспоминаний, становятся тремя месяцами реальности, которые так хотелось забыть. А у него ведь почти получилось. – В чем дело? Мингю боковым взглядом замечает, как кто-то влетает в Юбина, чуть не сшибая его с ног. Это Чонхо, это точно Чонхо. Ему так хочется верить в это. – Мы не знаем, он просто… – начинает Тэён, но сразу же затихает. Мингю снова проваливается куда-то, когда его приподнимают над скамьей. Мотает немного головой, потому что боится чувства падения, а оно преследует почему-то. Как во сне. От самого неба и до земли. Он почти чувствует, как разбивается вдребезги. – Эй, – на щеке теплое касание чужой ладони, – ты слышишь меня? Ты в порядке? Мингю фокусирует взгляд. Смотрит Чонхо в глаза. И мир резко приобретает очертания. Он садится, впечатываясь головой в чужой лоб, и ошалело оглядывается по сторонам. Видит Юбина с Тэёном, что стоят в двух шагах, и у второго в руках телефон. Видит Сонёля, сидящего рядом на скамье. А потом – Чонхо, на коленях которого лежал парой секунд ранее. – В чем дело? Тэён с Юбином хором смотрят друг на друга, а после – обратно на него. Мингю трет влажный лоб рукавом рубашки и свешивает сначала одну, а затем другую ногу на пол. – Ты что, не помнишь, как в обморок шлепнулся? – Сонёль наклоняется, чтобы заглянуть ему в лицо, и Мингю морщится на это движение. Мычит неопределенно, потому что вроде бы и помнит, да, но… Соврет, если скажет, что не надеялся до последнего, что все это ему просто приснилось. Потерять сознание посреди людной аудитории у всех на глазах – замечательно, здорово, классно. – Тебе лучше еще полежать. – Чонхо осторожно тянет его обратно за плечи, но Мингю мотает головой: – Со мной все нормально. – Трет костяшкой указательного пальца переносицу и бросает недовольный взгляд на Тэёна: – Ты зачем ему позвонил? – Это первое, что пришло мне в голову, – нехотя признается тот, – ну, после того, как мы с Сонёлем вытащили тебя из аудитории. Там все сбежались сразу, а тут нет никого и дышать легче, поэтому… Мингю машет рукой в его сторону, жестом прося не продолжать, потому что, честно, ничего не хочется слышать. В голове стоит остаточный звон, но в целом он действительно чувствует себя нормально, и это никак не вяжется с тем, что несколько минут назад он упал в обморок. Почему? Что не так? Переутомление? Точно нет. От жары? На улице градусов двадцать, не больше, – тепловой удар не схватишь даже при желании. Перед глазами стоит белый-белый коридор. И мелкие абсурдные цветочки на чужой больничной пижаме. – Иди обратно на занятие, я в порядке, – Мингю бросает быстрый взгляд на Чонхо. – Уже бегу. – Тот не двигается. – Отвези его домой, – подает голос Юбин, – я объясню преподу ситуацию. Хотя он и так все видел. – Да не поеду я нику… – Мингю обрывает себя на последнем слове, когда натыкается на мрачный взгляд Чонхо. – Ладно. Они ловят такси прямо на выходе с территории университета. Мингю смотрит в окно на Сонёля, который вышел их проводить до центральных ворот, хотя нужды не было совершенно, и пытается заставить себя улыбнуться ему в ответ. Вместо улыбки выходит кривая усмешка со скопившейся смертельной усталостью в уголках губ. Водитель включает радио – тихо совсем, только для себя скорее, но музыка все равно бьет по ушам. И снова хочется спрятаться куда-нибудь. Желательно в комнату с полной звукоизоляцией, где не будет ни голосов, ни песен, ни чужого дыхания сбоку, которое кажется жутко громким. Из динамиков доносится: «Hello, welcome home», а у Мингю на несколько секунд перекрывает доступ к кислороду. Добро пожаловать домой, который не дом вовсе, а место, которое поглотило целиком, а теперь всеми силами пытается избавиться. Он понимает теперь. Смотрит на Чонхо, чей взгляд направлен в окно, и жалеет. Обо всем жалеет, но больше всего о том, что позволил себе всего на миг представить то, чему никогда не стать реальностью. – Это ведь не в первый раз, – впервые за последние полчаса нарушает молчание Чонхо, когда они переступают порог квартиры, – не в первый же. Мингю замирает на мгновение, не сняв до конца второй кед, а потом выпрямляется. Ему бы лицо сохранить и дурачком прикинуться, но нет смысла. Он понимает, о чем речь. Кивает дергано и идет на кухню. – Если с тобой что-то не так, – за ним следуют по пятам, – почему ты не говоришь ничего? – Потому что нечего говорить. – Мингю наливает себе стакан воды. – Со мной все в порядке, и чувствую я себя просто прекрасно. Почти не врет. Не считая легкой слабости, его самочувствие в норме. Бывало и хуже. Намного хуже. – Ну да, – фыркает Чонхо, опираясь плечом о холодильник и складывая руки на груди. – Пока ты не начал втыкать в меня свое недовольство и громко заявлять, что я не должен держать все в себе, – Мингю ставит пустой стакан на стойку и поворачивается к нему, – я повторю еще раз: со мной все в порядке. Я понятия не имею, что произошло. Врет. Потому что понял. Чонхо укоризненно смотрит на него и молчит. Выстукивает указательным пальцем по предплечью и вгрызается взглядом до самых костей. А Мингю уже давно научился распознавать все оттенки его молчания. Кто-то говорит, чтобы достучаться до другого. Чонхо же – молчит. И это лучше любых слов и самых бесконечных предложений. Мингю даже стакан отпустить не успевает, который сжимал в руке, когда к нему подходят ближе и склоняют голову, кладя ладонь на его щеку. Она холодная. Совсем холодная, хотя вчера было наоборот. У Мингю в горле застревает «не надо», потому что правда – не надо, но миллион «не» множится на пустоту и исчезает. Он опускает взгляд, так и не найдя в себе силы сделать хотя бы один шаг назад. Весь этот мир кричит ему сейчас: «Тебе пора», а он – не может. – Чонхо, – тихо зовет Мингю, – у тебя бывало так, что ты жалел о чем-нибудь? Тот вздрагивает, но руку не убирает, наоборот – скользит ею выше и зарывается пальцами в волосы. Мингю не выдерживает и все-таки поднимает взгляд. – Да, – говорит Чонхо, – но это случилось только после твоего появления. – У Мингю от этих слов вся жизнь в узел скручивается, и это, кажется, видно по его лицу, потому что Чонхо сразу же продолжает: – Я не думал раньше о том, о чем следовало подумать еще очень давно. Ты меня переубедил. – О чем ты? – О Тэёне. Своей гордости. – Он улыбается и глядит в сторону окна. – О матери. Мингю поджимает губы и чувствует себя странно. Потому что впервые его словам придали так много значения, что значение это через край перелилось. – А ты? Ты жалел? – спрашивают у него, а Мингю и не нужно отвечать, потому что ответ и так известен. Известен, но он все равно говорит это простое: – Да. – Кладет поверх чужой ладони свою, сжимает пальцы и опускает их руки вниз. – Иногда я думаю, что вся моя жизнь – одни только сожаления. Он достает из кармана пачку сигарет, отходит к окну и залезает на подоконник, подтянув к себе одну ногу. Упирается подбородком в колено и закуривает. Пытается собраться как-то, но выходит не очень, потому что это абсолютно бесполезное занятие, если обломки твои разбросаны не только в пространстве, но и во времени. Их уже не собрать. – Я думаю, у тебя тоже бывали моменты, о которых бы хотелось забыть. Просто стереть из памяти, будто их никогда не было. – Мингю выдыхает дым и глядит на Чонхо, который присел на противоположный конец подоконника. – У меня это были те полгода после смерти бабушки. Пожалуй, самые отвратительные шесть месяцев в моей жизни. Я бы не выкарабкался, если бы в один момент Тэён не психанул и не наорал на меня. Мы подрались тогда, и я ему палец сломал случайно, на косяк толкнув. Он лежал с гипсом и извинялся за то, что вышел из себя, а я стоял над ним и думал только о том, что так больше нельзя. Что мне нужна помощь. – Он затягивается и усмехается, чуть не подавившись дымом. – На тот момент я потерял уже третью работу, потому что просто не выходил в смену. Каждый день пил как не в себя. Курил траву. Трахался с кем попало. Однажды порезал себя. – Мингю неосознанно трет запястье левой руки через рубашку и морщится. – Одним словом, летел вниз по наклонной с таким свистом, что появлялось чувство, будто меня уже никак не остановить. Чонхо сидит склонив голову, не шевелится почти. Глядит себе под ноги и дергает нижнюю пуговицу на рубашке. Мингю хочется одернуть его, может встряхнуть, заставить посмотреть на себя, но он только пепел в открытое окно стряхивает и снова подносит сигарету ко рту. – Тот случай с Тэёном на один короткий миг вернул мне рассудок. Я хоть и остался без единого родного человека, но по-прежнему были люди, которые имели для меня значение. И которым я просто не мог причинить вреда. А я причинял. – Мингю бросает бычок в окно и сразу же прикуривает вторую сигарету; воздух в кухне весь пропитывается запахом табака. – Я лег в реабилитационный центр. Сам. У меня диагностировали целый букет всякой хуйни. – Он коротко смеется. – Знаешь, я те три месяца, что там пробыл, забыл почти полностью. Это как карандашный рисунок, который ты наспех стер ластиком: вроде и не осталось ничего на бумаге, но, если постараться, можно разглядеть очертания. Увидеть, где карандаш надавливал сильнее всего. Чонхо громко выдыхает и садится на подоконник целиком, прижимается спиной к стене, подтягивает к подбородку одну ногу по примеру Мингю, обхватывает ее обеими руками. Сбоку громко капает вода, разбиваясь каплями о дно раковины. За окном все еще светло, ослепительно ярко – глаза режет. Мингю смотрит на рваные облака на небе и понимает вдруг, что они по краям светло-мятные. Будто отблески. – Если бы меня спросили, что было в те три месяца, я бы не смог ничего толком ответить. Помнил только белые стены, свою койку и пижаму с дурацкими цветочками. Отчасти были виноваты таблетки, которыми меня пичкали, отчасти мое собственное желание отгородиться от реальности. – Мингю путается взглядом в облаках. – Я не помнил, почему меня выписали оттуда, как я покинул эту больницу… Ничего совершенно. Да и мне плевать было. Главное, что спустя те три месяца я напоминал человека и даже пытался что-то сделать со своей жизнью после. Однако последние два года меня не покидало чувство, что я упустил нечто важное. – Он смотрит на Чонхо. – И сегодня я вспомнил, что это было. Воспоминания никогда не возвращаются постепенно – они рушатся на тебя, как этот тупой дождь, от которого мы с тобой оба зависимы теперь. Чонхо тянется к пачке сигарет, достает одну. Мингю наблюдает за тем, как он закуривает – так и не сказав ничего. Ему и не нужны чужие слова. Это громкое молчание, которое заполняет между ними воздух, вытесняя дым, говорит куда больше. – Там был мальчишка, – говорит Мингю, промолчав почти минуту. – Его палата была соседней, но он больше времени проводил в моей, хотя его постоянно выгоняли. Каждый день он пробирался ко мне и сидел на моей кровати, неся какую-то околесицу. Я не обращал на него внимания первое время, потому что мне просто было плевать, я плавал где-то очень далеко под таблетками и с трудом отличал реальность ото сна. А однажды он вытащил меня на улицу. До сих пор не понимаю, как у нас вышло миновать всех работников. Сейчас я помню, как мы сидели на скамейке где-то среди дремучих кустов, а он достал из складок пижамы косяк и дымил на меня. – Мингю начинает смеяться и на мгновение прикрывает ладонью лицо. Чонхо щелчком пальца отправляет выкуренную до фильтра сигарету в раскрытое окно и немного наклоняется вперед. Тянет вперед руку и проводит пальцами по тыльной стороне его ладони, которая лежит на подоконнике. Мингю резко обрывает свой смех. – В какой-то момент этот парень стал единственным, кто удерживал меня в сознании. Дергал вечно, утаскивал куда-то, заставлял прятаться от медсестер. Никакого покоя не давал. Просто не давал мне провалиться в темноту. – Он грустно улыбается. – Он часто рассказывал мне, как отправится в пригород Сеула, когда его выпустят, – в деревню к родителям отца. Ляжет там на поле и будет валяться так весь день. А его в больницу мать упекла. Не навещала даже. А он только смеялся в ответ на мои вопросы и говорил, что ему все равно. – Мингю толкает указательным пальцем лежащую рядом пачку сигарет и упирается лбом в колено, глубоко вздыхает. – Мать не навещала, но навещали друзья, из-за которых у него и начались проблемы с психикой и… остальным. В последний вечер, когда я его видел, он снова рассказывал мне про поле. А перед тем, как его за шкирку выволокли из моей палаты и отправили в свою, заставил меня дать ему обещание, что мы на это поле поедем вместе. – Мингю кладет руку на оконную раму и немного перевешивается вперед, разглядывая улицу. – На следующее утро его нашли в туалете. Передоз. – Он отталкивается рукой и выпрямляется, бросает взгляд на сиреневое небо, которое постепенно начинает менять оттенки, становясь более глубокого цвета. – Друзья, навещавшие его, протащили ему наркоту. Чонхо спускает обе ноги вниз, придвигается ближе к нему и впервые заглядывает в глаза. Кладет руку на колено, сжимает и говорит: – Ты не виноват. Мингю запрокидывает голову назад, больно ударяясь затылком о стену, и коротко смеется: – Конечно, нет. Любой скажет, что я не виноват в том, что с ним случилось, но… – Нет, – резко прерывают его. – Ты не виноват в том, что не смог сдержать обещание. Он давится воздухом и затихает. Сглатывает и думает, что случайно выпасть из окна не так уж и плохо. Быть может, полететь не вниз, а вверх, к этим мятным по краям облакам. Неплохо, правда. Потому что сидеть сейчас перед Чонхо, чья горячая ладонью греет кожу даже через джинсы, слишком больно. – В тот же день я перестал пить таблетки. Спускал их в унитаз так же, как и он. Понял вдруг, что вся эта реабилитация – полная хуйня, потому что никто не поможет тебе, пока ты сам этого не захочешь. Спустя пару недель Санхён забрал меня оттуда, потому что последние проверки показали, что я начал приходить в норму и лечение лучше продолжить дома. – Мингю опускает голову и улыбается, заглядывая Чонхо в глаза; видит в них водоворот какой-то черноты с яркими всполохами. – Того парнишку звали Сонёль.