* * * Умирать не так уж страшно, если делать это понемногу. Грег Иган[1] Да что я, Лермонтов, что ли! Булгаков[2] Глава 1 Задача коммивояжёра У каждой квартиры есть свой запах. Где-то пахнет животными, где-то детьми, лыжной мазью или старостью; но главное – в любом месте, где обитают люди, отдаёт другим человеком. Запах этот нельзя назвать скверным, он – знак предупреждающий, а не запретительный. Жёлтый свет. «Ты здесь гость». Запах есть у каждой квартиры – кроме, конечно, твоей собственной, ведь собственный запах человек не ощущает. И однажды наступает странный момент, когда впервые замечаешь, чем пахнет квартира твоих родителей. Позавчера ты жил здесь сам, вчера заглядывал – и она была ещё твоей, а сегодня вдруг, развязывая шнурки в коридоре, улавливаешь что-то эдакое, что даже трудно назвать. Специи? Вроде нет. Пыль? Если и так, то какая-то особая. Может, старые вещи? Пожалуй – но не абы какие, а папино смешное кепи, что он не доставал уже лет двадцать, и на самом деле не кепи само, а запах папы на нём. Его человеческий дух. Он всегда был и твоим тоже, а потом однажды сделался посторонним. А ты стоишь теперь на пороге с вафельным тортиком и удивляешься: как так – вы разве тоже люди? Отдельные от меня? Даня уже много лет чувствовал этот запах. Но всякий раз, когда он приезжал к родителям, ему всё равно приходилось снимать у вешалки не только пальто и ботинки, но и гримасу этого удивления – ведь, наверное, удивление только потому и приходило, что навещал он их недостаточно часто. Он старался быть прилежным сыном, но разве не в том счастье родителя, чтобы твой ребёнок жил полной, интересной, самостоятельной жизнью? А между полным да интересным поди наскреби золотые часы на дальнюю поездку. – Проходи, проходи, я уже всё приготовила! На полочке перед зеркалом в коридоре стояли миниатюрные лосиные рога, похожие не то на крылья, не то на многопалые инопланетянские руки, заломленные вверх в мучительном жесте. Впрочем, рогами они только выглядели – на самом деле эту штуковину папа выпилил из дерева. В подарок маме на какую-то годовщину. Невольно улыбнувшись, Даня натянул на рога перчатки. Он всегда так делал. Небритое широколицее отражение с хитрым видом натянуло свою пару перчаток на свою пару рогов. – Данечка, не топчись, давай уже! Интересно, в какой жизненный момент человек перестаёт называть себя сокращённым именем, подумал Даня, заходя в кухню и обнимая маму, жаркую от плиты. В книгах и СМИ никогда ведь никого не называют по-человечески. Если поверить печатному слову, выйдет, что живём мы в мире сплошных Базаровых, Онегиных и Катерин. И нет нигде Жень, Женечек и Катюш. Но сам он родился Даней, Даней отучился в школе и закрыл курсы, Даней стажировался и добрых пятнадцать лет проработал рекламщиком. Даней встретил тридцатилетие, Даней приехал сегодня к родителям в гости. И сколько ни лез он себе в душу, не отыскивался у него рычажок, который надо отжать, чтобы стать уже взрослым и солидным имяреком. Может, однажды некий взрослый и солидный имярек, рычажок отжавший и зовущий себя по фамилии, встретится ему на жизненном пути – и можно будет узнать, на что это похоже. Но не сегодня: уж для мамы-то с папой он точно Даня. Всю жизнь, сколько Даня себя помнил, мама резала прямоугольные торты как круглые: не решёткой, а треугольными кусками через центр. Привычка, если вдуматься, очень странная, выросшая из какой-то старой студенческой шутки; но Дане до сих пор трудно было смириться с тем, что кто-то режет иначе. Как же тогда воевать за самый большой кусок? Где же тогда интрига? – И вновь ты не проходишь проверку на ум, честь и совесть, – улыбнулась мама, когда Даня грохнул себе на тарелку самый крупный треугольник. Вафля рассыпалась по морде намалёванного на дне лупоглазого щенка. – На чужой роток не накинешь платок, – нравоучительно ответил Даня. – Это выражение про гласность, а не чревоугодие. – Расскажи подробнее, – жевал Даня. – Чем больше ты говоришь, тем меньше ешь. Но мама и так не ела. И кофе, не сразу заметил Даня, сварила только на него одного – а сама прихлёбывала какой-то блёклый, хоть и душистый чай. – Доктор не советует, – перехватила она его взгляд. Смутилась: – Давление. Ничего, сейчас папа придёт… И сразу стало как-то неловко, будто весь этот уютный домашний пар – не по правде, а на заказ. Хотя почему не по правде? Пьёшь ты кофе или нет, что может быть всамделишней, чем посидеть с сыном на кухне? Пусть бы и с покупной едой, и с заказной – но мало что ценил Даня сильнее, чем устроиться возле плиты, в тепле, отчертившись от внешнего мира и посторонних окном. Он не любил ни кафе с ресторанами, ни официальных ужинов в гостиной. Кухня – тёплое сердце дома, а кухня родителей всегда остаётся немного твоей, даже когда остальная квартира уже отсохла. Может, потому что здесь запах еды перебивает все прочие. – Ты б предупредила – я бы привёз тебе шпината. Или что там полагается здоровым людям. Скуластое мамино лицо подёрнулось задумчивостью. Она потеребила уголок салфетки в салфетнице: – Забыла. Ты уж прости. За всем не уследишь. Вот если бы ты с нами жил… – Мам, – мягко ответил Даня, – я взрослый дядя. Я не могу жить с родителями. – Конечно! Конечно! – всполошилась она. – Конечно, не можешь, я и не говорю! Просто… ты же понимаешь. Мы совсем не видим, чем ты живёшь… – У вас же есть мои аккаунты. И в анаграме, и в заппере… – Да-да, есть! Ты очень интересное пишешь! Конечно. Чепуха это всё. Да и мы далеко от метро живём, тебе было бы неудобно с работой. Ну, если бы только ты не захотел эту квартиру продать, переехать куда-нибудь, хотя, конечно, кто будет с таким возиться, вот ещё… Мама отлично знала, что Даня работает удалённо, и продолжала мять салфетку. В молодости Данина мама была очень красивой. Да и папа Данин в молодости был хорош собой. Он преподавал динамическую геологию у неё на курсе. Влюбился в скуластую смешливую студентку – не за академической скамьёй, а в экспедиции на Шпицбергене, когда во время полярного дня у неё выступили внезапно на носу веснушки. Благородно уволился, чтоб без конфликта профессионального с личным; позвал замуж; она согласилась, только с условием, что в её аспирантуру он снова вернётся. В научные руководители, впрочем, его не взяла. В молодости Данина мама была очень красивой. Они оба были красивыми, весёлыми, энергичными, настоящими. Ходили в Арктику; оттаявшая тундра вместо штукатурочных стен и венок из ягеля вместо подвенечного платья. На свадьбу папа подарил маме молодого песца, засунув его в болотник, а потом они вместе выпускали эту злющую дикую шавку, чертыхаясь и не зная, как его так вытряхнуть, чтобы он никого не укусил и не пришлось прокалываться от бешенства. Клочья песцовой шерсти выскребали из этого болотника ещё несколько лет. Может, это ими пахнет родительский дом? Оба они были весёлыми и энергичными – а потом однажды перестали. Весёлыми, энергичными и геологами ведь бывают только молодые. После же из красивых люди становятся «в молодости красивыми». Пальцы их желтеют, веснушки прячутся за дефектами кожи, а на песцовую шерсть обнаруживается вдруг аллергия. И ездить в тундру стало вроде как не с руки – природа вовсе не спешила привечать по старой памяти тех, с кем прокутила в юности не одну полярную ночь. Мама взялась учить новое поколение тундроведов, благо цивилизация поползла нынче на север и желающие учиться находились. Папа взялся за выжигательный аппарат: для него всегда это было не про изобары с изотермами, а про запах можжевельника и следы воскресших мамонтов в проталинах – и как иначе их вернуть? Дерево хотя бы пахнет – впрочем, в мастерской почти в центре Питера пахнет оно в основном выхлопными газами. Как лупоглазый щенок со дна тарелки, вознамерившийся пристроиться поспать, Даня топтался мыслями на месте и кружил вокруг вопроса, как ему так поговорить с мамой, чтобы она перестала делать вид, будто не хочет того, чего на самом деле хочет, и при этом – поняла, что он никак не может ей этого дать. К счастью, из этических тенёт его выдернул грохот двери. В коридоре завозились, потом по нему прошлёпали тапки, и в гостиную ворвался папа, привычно долговязый и самодовольный. Он улыбался от уха до уха и прижимал к свитеру какую-то картонную коробку. – А я-то надеялся, что ты вышел в ларёк за картриджами для фильтра и теперь никогда не вернёшься, – обнял его Даня. Папа был весь как будто пересыпан своей древесной пылью, хотя сегодня не ходил в мастерскую. Наверное, это случилось с ним уже давно, а Даня почему-то только сегодня заметил. Наверное, он и правда слишком редко тут бывает. Впрочем, улыбался папа жизнерадостно. – Коммивояжёры, – развёл он рукой, второй продолжая лелеять коробку. – Поймал меня у самой двери, представь себе! И так удачно… Знаешь задачу коммивояжёра? Задача коммивояжёра: угадать такую квартиру, где тебе не пересчитают все зубы за навязчивую рекламу. – Холодные продажи? В наши дни? Да ещё и успешные? – изумился Даня. – Не иначе скоро по улицам города Петербурга пустят конки. Впрочем, вряд ли продажи были такими уж холодными: коммивояжёр наверняка приходил не вслепую. Даня много раз пытался втолковать родителям, почему не стоит сверкать направо и налево личными данными, но всё впустую. «Представьте, – объяснял он, – что вы часто покупаете курочку по скидке – и оставляете магазину свои контакты ради этой самой скидки. Вроде бы безобидно, да? Но кто-то вроде меня – а вернее, отдалённо похожий на меня алгоритм – где-то составляет ваш профиль и сохраняет там эту информацию. Вы, наверное, полагаете, что использовать её будут для рекламы – да, это так. Но вот рекламы чего? Индейки или горошка? Это было бы логично – если бы целью составителя профиля были ваши интересы. А в реальности у него свои. И он, например, из вашей любви к курочке сделает вывод, что вы предпочитаете некалорийную пищу – значит, наверное, на диете сидите. Значит, можно вам втюхивать какие-нибудь адские биодобавки и вредные программы для похудения. Понимаете?» Они кивали – но не понимали. Как-то раз Даня даже нарушил рабочие инструкции и выгрузил им несколько килобайт данных для демонстрации. Мама с папой серьёзно сводили брови, делали уместные ремарки и согласились со всеми его доводами, а на следующий день оставили полное паспортное имя на очередной кассе. Такое уж поколение. Неудивительно, в общем, что к ним коммивояжёры ходят, а к Дане – нет. – Ты погляди, погляди, – протянул папа маме свою коробку. – Вскрывай, не стесняйся. Это нам обоим. От возбуждения он по-детски притопывал тапком, и Даня невольно заулыбался. Мама повертела в руках упаковку – стильную, как сейчас принято: с дорогой полиграфией, без названий и брендов; лишь стремительная красно-белая диагональная загогулина намекала, что в коробке вообще что-то есть. А была в ней вторая коробка, уже с названием: NanoSound BMX-960. Из залежей защитных полимеров и пакетов на свет показалось нечто вроде пояса: длинная цепочка из белых пластиковых бляшек, соединённых проводами и подмигивающих оранжевыми диодами. Система, кажется, была модульной: когда мама что-то нажала, устройство щёлкнуло и рассыпалось на несколько цепочек покороче. Видимо, пояс стал парой браслетов. Мама сосредоточенно развернула инструкцию.