Но храм был открыт. На двери висит расписание служб, Баев мазнул по нему глазами – сегодня первая служба начнется в девять утра, у него есть еще полчаса. Сняв фуражку, вошел в полумрак церкви. Здесь было прохладно, даже зябко. Почти никого, только две женщины истово молятся перед иконой, да еще одна, в платке и длинной юбке, раскладывает товар в церковной лавке. Он встал в самый дальний угол, стараясь, чтобы его не было видно. Не умеет он посещать храмы, с детства не приучили. Ни икон, ни молитв, ни порядков не знает. Но говорят же, что Бог всюду, Он все видит и все слышит, и Ему безразлично, соблюдаешь ты порядок или нет. Главное, чтобы ты обратился к Нему. Неужели это правильно, что родители больше любят своих первенцев? Валерку, которого родила ему Алиса, он никак, ну никак не может полюбить с такой же силой и нежностью, с какой любит своего первого сына, увезенного в Омск брошенной Баевым женой. Он старается, видит Бог, он заставляет себя, но отчетливо понимает, что его отношение к младшему сыну не идет ни в какое сравнение с отношением к своему первому ребенку. То, что открылось сегодня в ситуации с Ванькой, вина его, Баева. Только его. Не нужно было уводить Алису от ее гражданского мужа, не нужно было разводиться с женой, с которой прожито столько лет… Алиса продолжала бы жить с отцом своего ребенка. Может быть, они бы и поженились в конце концов. Или Алиса нашла бы своего сказочного принца, которого до сих пор ждет. Но в любом случае она не жила бы с ним, с Игорем Баевым. С мужчиной, которого она не любит и никогда не любила. Почему он этого не понял вовремя, когда еще не было совершено столько глупостей и непоправимых ошибок? Он был влюблен, это правда. Безумно влюблен, до потери здравого рассудка. Он не видел и не слышал ничего, кроме своей оглушающей любви к Алисе. И напором своих чувств лишил ее способности сопротивляться. Она пошла за ним. А что в итоге? В итоге она быстро поняла, что не любит Игоря, человека немолодого и с тяжелым нравом. И стала смотреть по сторонам в поисках того, кого сможет полюбить. Знает, что долго обманывать Баева не удастся и любая ее интрижка быстро выплывет наружу. И тогда он в любой момент может ее выгнать. Куда податься с двумя детьми? Кто поможет? Правильно, Ванькина бабка. Больше рассчитывать не на кого. Бабушка внука обожает, и этим Алиска нагло пользуется. Результат налицо: мальчишку обе женщины используют в своих интересах, Алиса – для обеспечения хорошего отношения со стороны неофициальной свекрови, бабка – для самоутверждения и поднятия своего реноме в профессиональной среде. Бедный, ни в чем не виноватый мальчик, которому не дали научиться думать самостоятельно. Этим двум курицам кажется, что они действуют во благо ребенку, а на самом деле оказывают ему медвежью услугу. И непонятно, можно ли еще что-то исправить или придется смириться. И виноват в том, что так сложилось, именно он, Игорь Валерьевич Баев. Виноват и в том, что испортил жизнь Алисе, и в том, что его приемный сын растет интеллектуальным инвалидом. И во многом другом тоже он виноват… – Ты что, сынок, тут стоишь? Не знаешь, какой иконе помолиться? Баев не заметил, как к нему подошла сухонькая невысокая старушка. – Подскажи, мать, куда мне подойти, чтобы прощения попросить, – неожиданно для себя произнес он. – Нагрешил, что ли? Провинился? – Старушка понимающе кивнула. – Тебе бы с батюшкой поговорить, а уж потом молиться. Ты сходи к нему, у нас батюшка очень хороший, отец Николай, понимающий, он тебя на путь наставит. Вон в ту дверь иди. Пойдем, провожу. Разговаривать с батюшкой? Исповедоваться? Нет! Этого Баев совсем не хотел. Но почему-то покорно пошел следом за старушкой, которая, огибая небольшие группы уже собирающихся на службу прихожан, довела его до совсем незаметной снаружи двери и пропустила полковника в самую обычную комнату с письменным столом, книжными полками и несколькими стоящими вдоль стены стульями. За столом сидел батюшка, бородатый длинноволосый мужчина лет сорока с небольшим, в облачении, но с непокрытой головой, и разговаривал по мобильному телефону. На краю стола Баев заметил резиновый эспандер. Почему-то при виде телефона и эспандера ему стало легче. Священник сделал приветливый жест рукой, приглашая посетителя присесть, быстро закончил разговор и обратился к Баеву: – Чем могу помочь? – Простите, – полковник встал и сделал шаг по направлению к двери, – вышло недоразумение. Эта… женщина, вероятно, решила, что я пришел на исповедь. А я просто… Отец Николай улыбнулся. – Да господь с вами, какая может быть исповедь! К исповеди нужно готовиться, это особый процесс. В православии нельзя просто так прийти и исповедоваться. А вот просто поговорить с батюшкой можно всегда. – Я в другой раз приду, – решительно ответил Игорь Валерьевич, – у вас ведь скоро служба начнется, какие уж тут разговоры. У вас и времени нет. – Сегодня у нас служит отец Арсений из Перовского храма Всех Святых. Так что если есть душевная потребность поговорить, оставайтесь, – предложил священник. – Посидите здесь, настройтесь, подумайте. Мне нужно отлучиться, помочь отцу Арсению, это недолго. Я вернусь, и мы сможем обсудить то, что тревожит вашу душу. На Баева внезапно навалилась невероятная тяжесть, словно к рукам и ногам подвешены неподъемные гири. Он не собирался ни о чем разговаривать с этим отцом Николаем, он хотел всего лишь попросить прощения за свою вину… Но почему-то не вышел из комнаты, а послушно снова сел на стул. За священником закрылась дверь, Баев собрался было обвести глазами кабинет батюшки, осмотреться, но вместо этого опустил веки и почувствовал, что проваливается куда-то… …Ему снился странный сон. Будто ему лет пятнадцать или около того и он в каком-то незнакомом доме, но знает, что это его дом, он здесь живет. И еще он знает, что за дверью, в коридоре, стоит мама и рыдает, потому что кто-то убил яркую красивую птицу. Птицу убил он, Игорь, но мама об этом не догадывается, она просто оплакивает свою любимицу, прилетавшую каждое утро и клевавшую хлебные крошки с маминой руки. Это случилось давно, несколько лет назад, и все эти годы мама рыдает в коридоре, и каждый раз спрашивает у Игоря, не знает ли он, кто убил птицу, и мальчик каждый раз клянется, что не знает. И с каждым разом эта ложь дается ему все труднее, все мучительнее. Почему-то подросток во сне знает, что, если мама спросит еще раз и придется снова соврать, он просто умрет. Знает это ясно и определенно. В конце концов, чувство вины за мамины слезы становится невыносимым, но еще более невыносимым становится страх перед неминуемой смертью, неизбежной после очередной лжи. Он решает попросить Бога сделать так, будто ничего этого не было. Птица жива, никто ее не убивал, Игорю не нужно больше врать, и мама не плачет. Во сне ничего не происходило, не было никаких событий, все было только знанием. Вот Игорь стоит у окна в своей комнате и просит Бога, чтобы он вернул все назад. Пусть птица будет жива. Пусть мама больше не плачет. Пусть он, Игорь, не будет больше ни в чем виноват. Пусть ему не придется больше врать. Пусть ему не придется умереть. Он даже не может вспомнить, зачем он убил ту красивую птицу. Он знает, что стоит так уже давно, наверное, несколько дней. Он не может выйти из комнаты, потому что в коридоре мама, и она обязательно спросит, и он снова соврет, и ему придется умереть. Он боится. Его обуревает дикий страх, и он понимает, что осталась только одна надежда – на Бога, который пожалеет его и все исправит. Но ничего не происходит, ничего не меняется, а мамин плач по-прежнему слышен из коридора… На мальчика во сне наваливается такая безысходность, что он ощущает ее физически, как боль, которой наливается все тело и не дает ни двигаться, ни дышать, ни думать… Баев очнулся. Надо же, задремал в незнакомом месте! Наверное, усталость накопилась. Зачем он убил ту птицу? Во сне знания об этом не было. А боль от страха и безысходности в теле осталась. Он бросил взгляд на часы. Вот-вот начнется служба, вернется отец Николай, и придется с ним о чем-то говорить. Нет, он не готов. Он не хочет. Полковник осторожно приоткрыл дверь, увидел десятка три прихожан, пришедших на службу, тихонько проскользнул к выходу и шагнул на улицу. * * * Настя достаточно подробно описала Короткову тех людей, с которыми разговаривала накануне, и Юре, представившемуся журналистом из областного центра, не составило особого труда пройти по всей цепочке до конца и найти того, с кем погибшая Камилла Милюкова разговаривала в последний вечер своей жизни. Правда, времени это заняло довольно много, но для человека, привыкшего значительную часть жизни проводить на ногах и в разговорах с разными людьми, оказалось не сильно утомительным. Работа директором пансионата позволила Юрию Короткову полностью сохранить форму, набранную за долгие годы службы в уголовном розыске. Анне Макаровне Федюниной было глубоко за восемьдесят, но старушка оказалась вполне сохранной, не утратившей ни бодрости, ни памяти. – О как про Костю-то заговорили. – Она блеснула хитрыми глазками под морщинистыми веками. – Уж в третий раз рассказывать буду. Ну да ладно, мне не трудно. «Значит, действительно я третий, а не второй, – отметил про себя Коротков. – Настя и Виктор не ошиблись. Кроме меня и Милюковой, был кто-то еще. Что ж за засада тут такая?» Анна Макаровна жила в этом доме с конца пятидесятых, когда дом был еще новостройкой. Переехала сюда из барака, где ютилась с родителями, младшей сестрой, мужем и двумя маленькими детьми. Сыновья у Анны Макаровны отличались буйным нравом, задиристостью и хулиганистостью, посему молодая мать старалась зорко следить за мальчишками, дабы вовремя вмешаться, если они «чего удумают» или «свяжутся с шантрапой». Именно с этими целями она взяла за правило лично знакомиться со всеми соседями, живущими и в ее доме, и вообще на этой улице, особенно если в семье росли пацаны. Когда Костику Смелкову исполнилось лет десять, старший сын Федюниных уже школу закончил и в техникум поступил, младший же еще учился и имел нехорошую репутацию любителя запугивать и избивать тех, кто поменьше. Анна Макаровна зорко следила за пареньком и постоянно общалась с родителями детей со всей округи. Потом и младший подрос, ушел в армию и в Вербицк уже не вернулся – женился там, где служил, остался у жены. А вот привычка за всеми наблюдать и со всеми обмениваться информацией у Анны Федюниной осталась. Всех без исключения подростков, живущих на близлежащих улицах, она знала и по имени, и в лицо и даже по походке издалека узнавала. Анна Макаровна много и с подробностями рассказывала про веселую компанию пацанов-ровесников: Костя Смелков, Игорек Баев, сын местного участкового, Дима Голиков, тихий и безобидный мямля, и Петька Ворожец, сынок Майки-пьянчужки. Все они учились в одной школе, в одном классе, ходили всегда вместе и были неразлейвода. Ближе к окончанию школы с ними стала появляться девчонка, не из их школы, и даже не с их улицы, очень хорошенькая, прямо куколка, Юлей звали. Костя на нее глаз положил, это было даже со стороны заметно. Потом, как школу закончили, Игорек Баев уехал учиться, Костя тоже сдавал экзамены в областном институте, но провалился, и ребята втроем пошли на стройку работать. – Втроем? – на всякий случай переспросил Коротков. – Смелков, Ворожец и этот третий парень? – Ну да, – кивнула Федюнина. – А куда ж они без Митьки-то? Митька всегда при них был, как приклеенный. Втроем и работали, и безобразили вечерами после работы. И Юлька с ними. – Безобразили? Это как? Дрались, что ли? Или воровали? – Ну ты скажешь! – Анна Макаровна фыркнула и рассмеялась. – Воровать они сроду не воровали, никогда в таком замечены не были, я ж у участкового нашего, Баева, все время спрашивала. А дрались только по малолетству. Так все ж дерутся, это дело обычное. Старушка выдержала полную драматизма паузу, округлила глаза и продолжала, понизив голос до трагического шепота: – Пили они страшенно! Сначала вроде ничего было, ну, посидят во дворе с пивком, посмеются, песни какие-то под гитару погорланят, Митька у них все с гитарой ходил. А потом, ближе к лету, совсем с катушек слетели. Юлька тогда стала реже появляться, я так полагаю, за ум взялась, поняла, что жизнь надо строить, а не таскаться целыми вечерами с пьяными парнями. Потом Костя с ней, видать, совсем рассорился, потому что после лета она уже не появлялась на нашей улице. Летом Игорек Баев на каникулы домой вернулся, вот они вчетвером и поддавали, ни одного дня я их трезвыми не видала. Напьются так, что еле ноги волокут, аж глядеть противно. – И Митя? – снова уточнил Коротков. Его несколько удивило наличие в компании еще одного человека, о котором в многочисленных интервью, как уверяла Каменская, не было сказано ни слова. Баев, Смелков, Ворожец. Смелков, Ворожец, Баев. Всюду фигурировали только эти три имени, и всюду рассказывалось об их старинной крепкой дружбе. Ни о каком Дмитрии Голикове нигде не упоминалось. Или Настя что-то упустила? Забыла? Просмотрела? – И Митя, а как же, – охотно подтвердила Федюнина и снова повторила: – Куда ж они без Митьки-то? Я уж даже к Валерке Баеву, Игорькову отцу, ходила, спрашивала, не боится ли он, что допьются ребята до зеленых чертей. Им-то что, они все равно в армию пойдут, а Игорька могли и с учебы турнуть. Ну, он меня успокоил, дескать, нормально, что он в каникулы расслабляется, потому как у них там, в школе милиции, порядки строгие, не забалуешь, живут в казарме, по сорок человек в комнате, и старшие офицеры за ними смотрят в оба глаза, вот они одиннадцать месяцев там как монахи мучаются, а в отпуске отрываются. У них, которые в школе милиции учатся, оказывается, не каникулы, как у всех студентов, а отпуск. Во как! Старушка с гордостью посмотрела на гостя. – Не знал, поди? – Не знал, – соврал Коротков, старательно разыгрывая удивление. – Значит, вашего участкового пьянство сына не испугало? – Нет, Валерка сказал, что все курсанты так лето проводят, это для них нормально и ничего страшного в этом нет. Юрий вовремя прикусил язык, чтобы не поправить Анну Макаровну, мол, не курсанты, а слушатели. – Потом Игорек уехал, отпуск у него закончился, а остальные попьянствовали еще немного да осенью в армию пошли. – А после армии? Не помните? – А чего ж, помню, – улыбнулась Федюнина. – Костина семья новую квартиру получила, пока он служил, они и переехали отсюда, так что из армии он уже сюда не возвращался. Петька, как вернулся, начал дела какие-то крутить, деньги у него появились, мать на лечение пытался устроить, да только пользы не было, Майка-пьянчужка выходила из больнички и снова пить начинала. А потом и померла. Под электричку спьяну попала. Вскоре после этого Петька уехал куда-то, несколько лет его не было, видно, за рублем погнался, а когда вернулся, квартиру эту, где с матерью жил, обменял и тоже переехал. А Митьку посадили. – За что? – Ой, за страшное. – Анна Макаровна осуждающе покачала головой. – Изнасиловал и убил. Говорили, ему пятнадцать лет дали. – И потом что? – поинтересовался Коротков. – Он вернулся после отсидки? – Да вроде говорили, что вернулся. – В голосе Федюниной зазвучала неуверенность. – Но я сама, своими глазами, Митьку не видела. А чего не видела – того утверждать не берусь. Если старушка рассказала Камилле Милюковой то же самое и после этого Милюкову убили, значит, опасная информация кроется где-то здесь. Или Милюкова задавала еще какие-то вопросы, которые ему, Короткову, в голову не пришли? И Анна Макаровна рассказала ей что-то еще, что-то такое, чего Коротков еще не знает, но знала Милюкова, за что и поплатилась жизнью на следующее же утро. – Вы сказали, что мне уже в третий раз рассказывать будете. – Юра говорил осторожно, будто прощупывая болотистую почву. – Значит, многие детскими годами вашего мэра интересуются? – Ну, многие – не многие, а двое были. – Федюнина поджала губы. Похоже, вопрос Короткова ей отчего-то не понравился. – Девушка была с телевидения, которую убили на другой день, потом еще парень приходил, тоже с телевидения. Они там передачу про нашего мэра показывать собрались, вот и спрашивали, как там да чего было, когда он пацаном еще бегал. – Разное спрашивали? Или одно и то же? – Да парень-то больше хотел, чтобы я ему повторила то, что девушке рассказывала, потому что она ж ничего им передать не успела, убили ее, а программу им делать надо. Вот парень из ее программы и пришел узнать, что я ей говорила. – Разве она не записывала ничего? – удивился Коротков. – Мы, журналисты, всегда записываем то, что нам рассказывают. В блокнот или на диктофон. Посмотрели бы записи, да и все. – Не знаю. – Анна Макаровна снова поджала морщинистые губы. – А только блокнота у нее не было. – А диктофон был? – Коротков вытащил из кармана диктофон и показал ей. – Вот такой или похожий. – Не было, – твердо ответила Федюнина. «Этого не может быть, – мелькнуло в голове Короткова. – Исходя из того, что рассказал мне о Милюковой Витя Егоров, у нее обязательно должен был быть диктофон. Она его наверняка не включала открыто, Федюнина действительно могла его не видеть, но он был, это точно. Вопрос в том, нашли его в квартире или в сумке убитой или нет». Через полчаса он вышел из квартиры Анны Макаровны Федюниной и позвонил Егорову.