— Надеюсь, полученное наслаждение — не единственное мое вознаграждение за исполненную работу? — Ну извини, извини меня, — запоздало спохватилась она. — Сладкая парочка! Райское наслаждение! — бормотал он ударными фразами из рекламы. Не глядя на нее. Не искушая судьбу. Но она тихо попросила: — Обними меня, Володя. И он покорно обнял ее. Маленькая изящная и беззащитная девушка-девочка лежала в его объятиях, неумело и трогательно тычась носом в его тугой бицепс. Наваждение, затмение разума, бесовские игры! Он заставил себя расцепить ее руки и, оторвавшись от нее, подняться. Поднялся и решил: — Все, Света. — Пожалуй, — согласилась она и села в песке, обхватив колени. — Через пятнадцать минут яхта придет. — Яхта! — издевательски воскликнул Демидов. — Дворец на берегу Лазурного моря, необозримый французский парк при нем и яхта под парами! — И это есть, ироничный Вова, — спокойно подтвердила Светлана, поднялась, вступила в платье и, потянув его вверх, попросила: — Застегни. Он осторожно довел замок молнии от копчика до лопаток. Она обернулась к нему, обеими руками подняла волосы, умело встряхнула их, сунула ноги в туфли и превратилась в томную светскую даму, спросившую: — Что собираешься делать, Демидов? Надо было отвечать как следует. И он ответил серьезно: — Завтра подаю заявление об уходе из МУРа. — Не спешишь? — В самый раз. Так сказать, в раскардаше чувств в связи с гибелью Сырцова, случившейся отчасти и по моей вине. — Оказывается, ты можешь быть отвратительно циничным, — поняла она. — А что мне теперь остается? — искренне и горько согласился с ней Демидов. Они прошли к симпатичному домику-купальне и уселись на замысловатую скамеечку на мостках. Лицом к воде, в ожидании яхты. Он успел на ходу влезть в шорты и маечку, и поэтому на скамеечке очутилась вполне приличная, даже добропорядочная парочка. — Не боишься? — спросила она, упершись ладонями в скамейку и беспечно болтая ногами. — Теперь, когда нет Сырцова, мне некого бояться. — А нас? — негромко поинтересовалась Света. — Вас-то мне чего бояться? Скорее вам меня бояться надо. Вам есть что терять, господа хорошие. — Демидов, усмехнувшись, мстительно вспомнил: — Дворец на берегу Лазурного моря, французский парк до горизонта, яхту под парами… — Ты уверен, что мы выбрались из ямы? — Кто это — мы? — Ты, я, мой отец, банк, который он возглавляет. — Вы с отцом — в полном отрубе. Скорее всего, и я. С Витольдом сложнее. — Почему? — Все через него шло. И за какую-нибудь из его ниток вполне могут зацепиться и Смирнов, и мой, надеюсь, бывший начальник Ленька Махов. — Это опасно? — Для кого? — Для Витольда — во-первых, и для нас, во-вторых. — Прямых доказательств вряд ли удастся накопать. Но шухеру может получиться много. Шухер вас не обеспокоит, мадам? — Смотря какой, — она поднялась со скамейки и пошла по мосткам. — Катер идет, Володя. Пора прощаться. Он шел за ней, не зная, как ему прощаться, не завершив главное свое дело. Светлана будто знала, о чем он думал. Глядя на затихавший вираж катера, она успокаивающе сказала: — Я все помню, Володя. За нами должок. На этот раз пластиковая голова подогнала катер к мосткам. Они прыгнули на палубу и устроились в мыльнице. — Пообедаешь у нас? — спросила Светлана. — Еще не голоден. — Тогда Троицкое? — Светлана, правильно оценив его кивок, отдала распоряжение через переговорник: — В Троицкое, пожалуйста. Без большого круга. Катер мчался по прямой. Они опять смотрели на воду — не друг на друга. Он в ярости молчал, понимая, что Светлана ждет его просьбы. Или требования, во всяком случае. Она мстительно молчала, сознавая, что доводит Демидова до беспомощного бешенства. Игра в ненавистную молчанку продолжалась до тех пор, пока не появились игрушечные домики Троицкого. — Ах да, — небрежно вспомнила Светлана, — чуть не забыла. — Она, вероятно, нажала невидимый тайный рычажок, потому что часть обшивки красного дерева отвалилась, открыв тайник, из которого она извлекла туго набитый мужской пояс-кошелек. — Здесь оговоренные триста тысяч и сто премиальных. Она с трудом протянула увесистый — не для ее холеных рук — пояс Демидову. Он на ладони прикинул его тяжесть и спросил с разочарованием. У нее, у себя, у мира: — Значит, вот здесь — безбедная моя жизнь? — Не только здесь, — холодно напомнила она. — Правда, я не знаю, где ты припрятал двести тысяч аванса. — Пощечину не можешь мне простить? — попытался догадаться он. Она не ответила. Катер ударился о бетонную стенку. Демидов поднялся со скамьи, нацепил пояс-кошелек и выбрался на железную палубу. Она снизу насмешливо смотрела на него. — Как говорят деревенские бабы в таких случаях, спасибо за компанию. Он подтянулся на руках и выбрался на причал. Невидимый уже для нее, спросил бойко: — Считаешь, что купила меня с потрохами? Она повернулась так, чтобы видеть его. — Я все думаю: чем ты лучше быка, который вожделел за кустами? — Ничем, — бодро откликнулся он. — Я — такой же инструмент. Одно отличие: я — очень дорогой инструмент. — Когда мне понадобится очень дорогой инструмент, я позвоню тебе, Володя, — пообещала Светлана и приказала голове: — Домой. * * * … Папашка Дмитрий Федорович интенсивно трудился: развалясь в универсальном рабочем кабинетном кресле и сосредоточенно ковыряясь в носу, он невнимательно — отвлекаясь то на солнечный блик, заскочивший из-за шторы на лаковую столешницу письменного стола, то на муху, бродившую по зеленому сукну стола для заседаний, — слушал занудливую и, судя по всему, длинную речь Юрия Егоровича, который, путаясь в многочисленных бумагах, бубнил и бубнил. Даже появление Светланы не остановило его: не прервался в словоизвержении, не заткнул фонтана. Только кивнул. Зато папашка чрезвычайно обрадовался дочке, с которой поделился восторгом по поводу умного спича Юрия Егоровича: — Во дает, а?! Знала эти отцовские штучки Светлана. За последние восемь-девять лет он наловчился виртуозно косить под маразматика и занимался этим довольно часто и с нескрываемым удовольствием. Что и отметила дочка: — Это ты даешь, а не он. — Мне продолжать, Дмитрий Федорович? — обиженно поинтересовался Юрий Егорович. Дмитрий Федорович вдруг затвердел в кресле и насмешливо сказал: — Как говаривал артист Папанов в фильме «Бриллиантовая рука», — и папашка весьма точно воспроизвел папановские интонации: — Нет! На это я пойтить не могу! — Почему? — не только обиженно, но и тупо спросил Юрий Егорович. Любил такие перепады Дмитрий Федорович. От маразматика до мгновенно реагирующего на ситуацию железного волевика: — Потому что все предлагаемое тобой — абстрактная и не учитывающая реальных факторов хреновина. — Не понял, — уже с раздражением сказал Юрий Егорович. Презрительно глядя в голое темечко собеседника, Дмитрий Федорович на одном дыхании произнес длинную и оскорбительную фразу: — Как однажды заметил один весьма неглупый человек, облысение — это постепенное превращение головы в жопу сначала по форме, а потом и по содержанию. — Кто тебе дал право оскорблять меня? — огнево вскричал Юрий Егорович.