Зато уж в осадном, крепостном бою все спутано, ни в чем не разберешься, все навыворот. Тут сметливый может одержать верх над смелым. И побеждает далеко не всегда тот, у кого больше солдат. Битва у стен крепости неизменно напоминала Голицыну схватку человека в панцире с человеком в простом домотканом кафтане. Один подставляет под удар грудь, закованную в железо, другой — живое, незащищенное тело. Те, кто в крепости, прикрыты каменными стенами. У тех, кто идет на приступ, одна защита — беззаветная смелость. Здесь стремительность воюет с упорством. Михаила Михайлович называл все это «кротовьей войной». Да что толку думать о том, что уже определено самим ходом времени и что изменить не можешь. Для Голицына это было не первое сражение. Он казался спокойным. Полуполковник был очень молод. Его радовала свежесть утра, и то, что старый брюзга Шереметев на сей раз без спора поставил семеновцев в первую линию, и сознание, что он, князь Михайла, идет к своему полку, где все будет сделано в точности, как он прикажет: на приступ — так на приступ, норы рыть — так норы рыть! В полку Голицын застал переполох. Вызван он был прибытием окольничьего Ивана Меньшого Оглоблина. Солдаты обступили рыдван, любопытствуя, как добралось сюда это чудовище и сколько же лошадей тащили его по ухабам. Оглоблинская челядь отгоняла бесцеремонных солдат. Но те все же успели разглядеть и пуховики, и погребцы с домашними яствами и вином. Посмеивались, спрашивали, куда собрался боярин, на войну или на свадьбу? Началась уже драка между оглоблинскими «казачками» — им было лет по тридцать — и гвардейцами, которые норовили пощупать пуховые перины. В это время появился Голицын и разогнал озорников. Он подошел, скрипя широкими раструбами ботфортов. Резко повернулся, услышав бабий, дрожащий голос. Рядом на пне, покрытом ковром, сидел окольничий. Его толстые щеки побагровели и так обвисли, что касались ворота дорожного полукафтана, расшитого жемчугом. Совсем необычным для него тонким голосом он жалобно стонал, растирая спину и поясницу: — Господи, за что такая мука? Всего разломило, каждая косточка гудет. Меньшой Оглоблин не понимал, что происходит вокруг. Чего гогочет это мужичье, без страха, без должного почтения к роду и знатности? Вдруг он увидел грязные, заляпанные глиной сапожищи, топающие прямиком к нему. Отшатнулся, поднял глаза и узнал Голицына. Обрадовался, как родному: — Князь Михайла, что делается? Или уж свету конец? Мокрыми губами чмокнул Голицына в жесткую, плохо выбритую щеку. Тот не отвечал, щурил зоркие глаза под высокими, густыми бровями. Меньшой Оглоблин встал и, важно поклонясь, протянул полуполковнику бумагу: — Прими, князь, государев рескрипт. «Рескрипт» представлял собою неровно оборванный кусок серой, толстой бумаги. Этот обрывок еще ночью Петр вручил окольничьему. Оглоблин разыскал царя у пушки, которая никак не становилась на бревенчатый настил. Царь ругался черными словами и, не понимая, пучил глаза на рыхлого толстяка. — Пошел ты отсюда! — рявкнул и снова занялся пушкой. Но так как толстяк не уходил, молитвенно лепетал непонятное, Петр поманил его пальцем, нагнув голову, выслушал. Вспомнил. Понимающе хмыкнул. С треском разорвал бумажный пороховой картуз и, примостив обрывок на спине подскочившего пушкаря, размашисто написал две строки. Полуполковник Голицын читал эти пляшущие короткие строки и хохотал так заливисто, что засмеялись и стоящие рядом, еще не зная, в чем дело. Даже у Оглоблина расползлись в улыбке губы. Улыбаться ему как раз не следовало. «Рескрипт» был беспримерно короток: «Окольничьего и его холопей — в солдаты. Знатность — по годности считать». Спустя минуту Голицын уже не думал ни об окольничем, ни о его странной судьбе. — Ребята! — крикнул он семеновцам. — Начинаем шанцы делать. Бери лопаты! Рыть землю — дело свычное мужицким рукам. Родион Крутов и Ждан Чернов работали с радостью. Пусть хоть и не под посев, и не сошкой, а боевым железом, все ж хорошо поднять землицу. Голицын показал, где рыть шанцы, где кетели. Ходы ложились все глубже в грунт, ветвились, незримо близились к крепости. Но из Нотебурга не могли видеть этот спорый и грозный труд. Его прикрывал густой лес. Местами деревья начали валить и делать из них срубы. Самый трудный шанец копал Ждан Чернов со своими земляками, оглоблинцами. Чем ближе к берегу, тем опасливей работали. В прокопанной скользкой щели стояли на коленях. Землю выбрасывать было нельзя — блеск лопат выдаст. Ждан и Родион, плечом к плечу, пробивались первыми, землю откидывали без размаха стоящим позади, а те следующим. В конце дня оглоблинцы работали на самом берегу. Ждан поплевал на ладони и повел шанец глубже, чтобы тут, на виду у врага, надежней укрыться в земле. От Невы тянуло холодом. Ждан то и дело высовывался взглянуть на речную ширь. Он первый и заметил, что из озера вошли в Неву два корабля и поплыли вдоль берега. Работы прекратились. Солдаты во все глаза смотрели на корабли с незнакомыми темными парусами на косых реях. На берег прибежал Голицын, с ним — офицеры. Толпились, вытягивали шеи. Бледнея, как всегда перед боем, князь сказал: — Господа шведы пожаловали для досмотра, кто к ним в соседство пришел… А ну, мушкатерию сюда! Корабли проплывали близко; видна была беготня матросов на палубе. Слышно, как упали бортовые люки. Ядро раскатисто прогудело в воздухе и переломило сосну. Сразу задымились, затрещали мушкеты на берегу. Ждан стрелял, будто делал обыкновенную работу, неторопливо, на совесть. Аккуратно выбирал цель на палубе, старался свалить ее с первого выстрела. Досадовал, что весь берег затянуло дымом и стало труднее смотреть перед собой. На хлестко шлепающие в землю ядра старался не слишком обращать внимание. Чернов услышал громкий, насмешливый голос полуполковника: — Не трусь, рыжий! Иное ядро, что свинья, любит землю рыть. — Некогда мне трусить-то, — ответил новик, — мне бы вот того черта добыть. Выстрелил в показавшуюся за дымом судовую корму, в стоявшего на ней сизолицего раскоряку. Промахнулся. — Плечо небось болит? — уже без насмешки, сочувственно спросил Михайла Михайлович. — Саднит, сил нет, — признался Чернов. Плечо распухло, чуть не вывороченное из суставов отдачей мушкета. — Сначала всегда так, — ободрил Голицын, — ну, с первым тебя боем, рыжий! На берегу кричали весело и яростно. Несколько человек по пояс вошли в воду, потрясая над головой оружием. Шведские корабли грузно разворачивались и уходили. Ждан выпрямился и тем же голосом, каким сейчас разговаривал с ним Голицын, чуть насмешливо и дружелюбно поздравил товарищей: — С первым боем, братцы! Помедлив, добавил тихо, словно раздумывая, про себя: — Ничего, и швед под пулей падает… В воздухе сильно пахло гарью. Полуполковник Голицын в своей палатке писал донесение фельдмаршалу о первой стычке с врагом. Писал, как должно, почтительно, все же с легким озорством: «Противник раковый ход восприял». Отнести бумагу в ставку велено было Чернову. На посыл всегда гоняли новиков. Ждану это на руку. Ему во что бы то ни стало надо повидать Бухвостова. В первый день, когда в полку внезапно появился Меньшой Оглоблин, на него наткнулся Васек Крутов. Правда, бывший окольничий не признал в Ваське Васену. Но на всякий случай барабанщика, как малолетку, хорошо бы отослать в полковой обоз к княжеским поварихам. Обо всем этом нужно было поскорей посоветоваться с Сергеем Леонтьевичем. 4. „ПЕРВЫЙ РОССИЙСКИЙ СОЛДАТ“ Бухвостов почти постоянно находился при Петре. Отлучался лишь по его приказу. Во всех сражениях был рядом. При дворе неразговорчивого сержанта называли «собственным государевым стрелком». Его недолюбливали за крайнюю незнатность рода. Отец Бухвостова был дворцовым конюшим, и сам он пребывал в той же должности с пятнадцати лет. Чванливые вельможи трудно мирились с присутствием «худородного». До сих пор с сочувствием, прикрывавшим злобу, ему поминали унизительную челобитную конюшат, как писалось в той челобитной: «Живем мы, холопи, у государевых лошадей, жилые и гулящие месяцы безпеременно, платьишком ободрались и сапоженки обносились… Царь-государь, смилуйся!» — и как «другим не в образец» выдали конюшатам «по портищу сукна амбурского». Быть бы ему тем довольным, радоваться бы. Так нет, залетела ворона во дворец. Царь без него — ни шагу. Почему? Зачем? «Собственный государев стрелок» чаще всего молчит, сжав тонкие губы. О чем молчит? Близость Бухвостова к государю началась с события, казалось бы, малозначительного. Зимой 1683 года к десятилетнему Петру пришел широкоплечий, могучего сложения детина. Поклонился до земли и степенно сказал, что «самохотно» просит записать его в «потешные солдаты». Тогда в селе Преображенском и соседнем — Семеновском — Петр затевал невиданные игрища со своими «потешными». Он забросил листки-картинки, разрисованные веницейской ярью, позабыл о луках-недомерочках с яблоневыми стрелами, простился с маленькой своей кареткой — четыре крохотные лошади в упряжи, четыре карлика на запятках. Все игрушки — в сторону. Вместо них — походы, штурм земляных городков, драки до крови. Немногие понимали, что в той игре — начало нового войска. Сотоварищами Петра были его однолетки, боярские дети. А тут просится в «потешные» настоящий взрослый молодец. Петр недоверчиво, исподлобья смотрел на парня, — не шутить ли осмелился? Бухвостов же — это был он — видел перед собой царя-мальчишку, долговязого и тощего, одно плечо выше другого, на длинных руках с черными ногтями — синяки, на коротком, ширококрылом носу — царапина. Кажется, они понравились друг другу. С тех пор Петр не расставался с Бухвостовым, дав ему необычное звание — «первый российский солдат». Мальчишка-царь кликал думных бояр и князей Гришками, Алешками, Митьками. Вчерашнего конюшонка — только так: Леонтьич. При Бухвостове, бывало, Петр отпрашивался у матери, Натальи Кирилловны, на богомолье в Переяславский монастырь. Но сворачивал к озеру и там до кровяных мозолей тесал доски, рубил бревна, слаживал первые свои корабли. Топор в царских руках — виданное ли дело!