Сигнальный выстрел всколыхнул тишину. Его повторили береговые дозоры. Не много понадобилось времени, чтобы в Санкт-Петербургской крепости узнали: на море тревога! Эскадра снялась с якорей. Шнявы понеслись вперед. Неизвестный парусник плыл спокойно, медленно, то и дело промеряя глубину под килем. Бомбардирский капитан со своей шнявы перескочил на веревочный трап, поднялся на борт парусника. Снизу, с воды, все видели, как Петр с первых же слов обнял коренастого, длинноволосого шкипера, поцеловал его и сам за лоцмана стал к штурвалу. Парусник был голландский. Он двинулся по фарватеру, обнесенному вешками. Санкт-Петербург встречал первый корабль, пришедший из-за моря не с войной, а с миром — торговать, дружить. На радостях из государевой казны шкиперу отвалили пятьсот червонцев, матросам — по триста ефимков. Среди голландцев многие и раньше бывали в России, хаживали Белым морем в Архангельск. Сержант Щепотев и шкипер сразу узнали друг друга по встречам на Северной Двине. — Нравится ли тебе Петербург? — спросил голландца Михайла Иванович. — Нет, не нравится. — Шкипер растянул рот до ушей. — Архангельск лучше. — Почему? — спросил сержант. — В Архангельске нас блинами угощали. Этаких нигде больше нет. — Врешь, брат! — Михаила Иванович схватил шкипера за плечи, тряхнул. — Здешние блины вкусней — с пылу, с жару! Петербург закармливал гостей блинами и в «царевой хате», и в только что построенной «австерии». — Здравствуй, Голландия! — дружелюбно кричали питерцы морякам при встрече. За первым парусником пришел второй. К городу и порту на Неве на маячный фонарь, поднятый над крепостными стенами, плыли корабли. Незнакомые флаги. Незнакомая речь. Плыли корабли, обновляя путь. 11. „ШЛИССЕЛЬБУРГСКИЙ ДЕНЬ“ Одиннадцатого октября праздновался «Шлиссельбургский день», годовщина освобождения Орешка. С утра грозилась северная непогода. Небо низкое, в облаках, Нева серо-голубая, как откованная из булатной стали. В Санкт-Петербургской крепости повстречались давние знакомцы. Логин Жихарев приплыл с Котлина за порохом. Васена Крутова приехала из Шлиссельбурга с обозом, груженным парусным полотном. На лесных дорогах было неспокойно, объявилась разбойная ватага. Поэтому с обозом шел конвойный отряд. В том отряде были Родион и Трофим. Хотя пушкарь и сиповщик постоянно между собой ругались, при этой встрече оба с удивлением заметили, что соскучились друг без друга. Но и вида не подали. Жихарев покосился на Ширяеву перевязанную руку: — Экие мы с тобой красивые! Я хромой, ты однолапый… Васену пушкарь впервые видел с косою и в девическом платье. Ничего не сказал. Грубой задубелой ладонью погладил ее по щеке, шумно вздохнул. Пошли на бережок. Сели на перевернутую вверх днищем лодку. Новостей у каждого — короб. Всего сразу не перескажешь. Река веяла холодом. Возле пристани струи отливали радугой. Разгружалась барка с товарами. Волны хлестали о водомерный столб. Город строился и на левом берегу. Закладывалась верфь. Виднелись бревенчатые дома, дворы, огороды. Через Неву сновали шлюпки. Нигде нет мостов, кроме крепостного, подъемного. Их и не собираются наводить. Жители приморского города должны волей-неволей привыкать к веслу и парусу… Бухвостов разыскал друзей, как раз когда, скинув мешок с плеча, Логин вытряхнул медвежат. Они сердито урчали, жались к нему. Потом осмелели; стоя на задних лапах, сцепились, мохнатым клубком покатились к воде. Испуганно зафыркали. Кинулись к Логину. Заскулили по-щенячьи. Васена смеялась, гладила их, с ладони кормила хлебом. Сергей Леонтьевич смотрел то на девушку, то на медвежат. Со времени битвы за Ниеншанц он не слышал ее смеха. В эту минуту Васена показалась ему похожей на светлый весенний росток. Ничего нет слабее его. И ничего нет сильнее. Кажется, прикоснись — надломится. Но как могуче, как непреодолимо пробивает он толщу земли. Проклюнет ее и тянется к солнцу, к свету. Бухвостов не поверил бы, что Васена может так звонко смеяться. Он неприметно для других сжал руку Жихарева. Тот шевельнул лохматой бровью. Он знал, за что его благодарит сержант… Шел обыкновенный солдатский разговор: скоро ли конец войне? Ширяй с непривычной серьезностью и как бы совестясь этой серьезности, сказал, что стосковался по вспаханному полю, по черным пахучим пластам, перевернутым сохой. Родя посмотрел на свои руки — большие, умелые во всякой работе. Бухвостов раздумчиво покачал головою: — Покуда шведов вконец не разобьем, другого и в мыслях держать не годится. Впереди — Корела, Выборг; придется еще и под Нарвой посчитаться… Война, по совести сказать, в самом начале, и кто знает, как она повернет нашу судьбу…[16] Внезапно все замолчали. При таком молчании кто-нибудь непременно скажет, что где-то звезда упала. Но сейчас не вспомнили шутливую поговорку. Молчали с затуманенными глазами. Каждый понимал, о чем думает товарищ. Тишина. Слышно, как на реке волна о волну бьется. Солдаты молча помянули тех, кто безмолвно лежит под курганом в Шлиссельбургской крепости, тех, чьи могилы одинокими безвестными холмиками виднеются на всем невском прибрежье, от истока до устья. Думалось о Ждане Чернове, который шел к морю, да так и не увидел, какое оно. Думалось о Тимофее Окулове, смелом ладожанине, — на волне родился, на волне погиб. Ничего он не любил так, как простор перед глазами… Все посмотрели на пригорюнившегося Ширяя. Он почувствовал этот взгляд, выпрямился и полез за пазуху, доставать свою неразлучную сипку-берестяночку. И снова, как это всегда бывало, когда Трофим запоет, слушатели не узнали маленького солдата-замухрышку. Песня ли красила его? Светилась ли в те минуты добрая его душа? Трофим перебирал лады здоровой рукой. Берестяночка начала грустно-грустно. Умолкла, оторванная от губ. Высоким чистым голосом Ширяй запел солдатскую шлиссельбургскую: Ты, злодей-злодей, ретиво сердце, Ретиво сердце молодецкое! К чему ты ныло-занывало? Ты беду мне, молодцу, предвещало. Предвещало ты, а не сказало: Что быть мне, молодцу, в рекрутах, Что в рекрутах быть мне и в солдатах, А в солдатах быть мне и в походе Что под славным городом под Орешком, По нынешнему званию Шлиссельбургом. Трофим закинул голову. Напряглись жилы на шее. Снова внятно заговорила берестяночка. Но уже не тоска, не раздумье слышались в ее голосе. Резкие, сильные звуки, словно отмеренные солдатским шагом, взлетали и замирали в переливах. Ширяй пел о том, как Петр спрашивал войско: Еще брать ли мне город Орешек, Иль не лучше ли от него нам отступить? И как ответило войско: Что не ярые тут пчелы зашумели, Что возговорят российские солдаты: