«Внимание! Внимание! Жители города Шлиссельбурга. Товарищи! Передаем привет от ваших родных и знакомых из Морозовки, Шереметевки, Щеглова. Мужайтесь, товарищи! Не сгибайтесь под сапогом оккупантов. Не выполняйте их приказов. Час вашего освобождения близок!» Мгновение тишины. И снова: «Мужайтесь, товарищи!» Изумленное безмолвие длится минуту за минутой. Затем разражается такая стрельба, что сразу меркнут дневные краски. Противник осыпает крепость свинцом. Но над дикой свистопляской, заглушая ее, зовет и рокочет все тот же голос: «Мужайтесь, мужайтесь!» Радуга по-прежнему выгибает проложенную в высоте легкую дорогу. Крепости не страшна никакая свистопляска. Радиостанция укрыта в подземелье одной из башен. Репродукторы вынесены на стены. Один собьют, полдюжины других работают. Бойцы посмеиваются. — Вот это музыка, вот это громогласие! — одобряет Иван Иванович Воробьев. — Тю! У немцев не выдержали нервочки. Какую истерику закатили, — потешается Степан Левченко. — Так мы же устроим им тарарам! Что именно называл Степан словом «тарарам», сказать трудно. Только он и действительно задумал немаловажное дело. Впрочем, не он один задумал. Марулин долго совещался с Левченко. Все знали, что готовится сюрприз гитлеровцам. Но какой, не было известно никому. Наконец настал день, когда Степан потребовал у Ивана Ивановича бумагу, кисти, краски. Старшина, впервые за время войны получив такую «канцелярскую» заявку, не мог не выразить своего удивления. — Что ты, Степа, несообразное городишь. Ведь знаешь, что магазина школьных принадлежностей поблизости нет. Где я достану тебе всю эту справу? — Верно, — согласился Левченко, — придется обойтись своими средствами. И начал с помощью старшины «обходиться своими средствами». На старом складе — чего только там не было! — разыскали кипу картонных листов. Степан сказал, что это еще лучше, чем бумага, и «вполне соответствует». Краску заменили ведерком жирной сажи, которую наскребли на кухне. А вот с кистями дело обстояло совсем плохо. Левченко уже примерился было макать пальцы в сажу, но Воробьев спросил: — Конский волос годится? — Сойдет. — Тогда и искать нечего. Машка тебе в конюшне хвост оставила. Иван Иванович имел в виду пучки волос, валявшиеся повсюду в бывшем пожарном депо: у Машки, в самом деле, от страха сильно лез хвост. Комиссар долго хохотал, осматривая и краску, и в особенности — перетянутые бечевой кисти. Он сказал: — Действуй, Степан. И Степан без промедления начал действовать. О том, что у Левченко талант художника, в гарнизоне было известно. Он умел ловко разрисовывать листочки почтовой бумаги. Бойцы ему покоя не давали, упрашивая, чтобы он нарисовал на письме голубку, или звездочку, или хитро изогнутую ветку. Но в монументальном жанре Степан работал впервые. Впрочем, работал уверенно, не сомневаясь в успехе. — Не тревожьтесь, — успокаивал он Марулина, — я ихний вкус понимаю. Мастерскую Левченко оборудовал в крайней камере так называемого Народовольческого корпуса. Поставил там печку-«буржуйку». Картон расстелил на полу. До сумерек ползал по нему, как жук. В мастерскую никого не пускал. Любопытные могли только помешать ему. Произведение кисти Левченко выставили во дворе. На большущем листе была изображена могила с деревянным крестом. На крест косо надета каска с фашистской свастикой. Художник объяснил, что картина еще не закончена. Требуется надпись, обращенная к гитлеровским солдатам: дескать, вот что ждет вас в России. По гарнизону из землянки в землянку передавался запрос: — Кто маракует по-немецки? Иван Иванович кстати вспомнил, что Иринушкин как-то похвастался ему «пятерочным» аттестатом зрелости. Кругом — пятерки, значит, и по иностранному языку пятерка. А вдруг в школе проходили не немецкий язык? Старшина побежал в Шереметевский пролом и все растолковал Володе. Пулеметчик тут же на клочке бумаги, положенном на холодный валун, мусоля карандаш, вывел: «Deutscher Soldat. Das wart dich in Rußland!»[18] Левченко огромными буквами перенес эту фразу на картон и побежал искать Валентина Алексеевича. Марулин одобрил плакат, сказав художнику свое любимое словцо: — Действуй! Людям не терпелось испытать действие плаката. К картону, на котором еще не просохла сажа, приладили веревки. Прогибающийся плакат торжественно понесли к крепостной стене и перевалили его на ту сторону. Что началось! Пули посыпались горохом. Затявкали минометы. Над стеной всплыли облака каменной пыли. По команде Левченко натянули веревки и вытащили клочки картона. — Они же не понимают наших шуток, — обиженно заключил художник, разглядывая останки своего произведения. Валентин Алексеевич пятерней растрепал Степанов чуб. — Считай, что гитлеровцы выдали нам расписку в прочтении. Прочли — и не понравилось. А мы опыт повторим. Так, Степан? — Есть, повторить, товарищ комиссар! — откозырял ободрившийся Левченко. Опыт повторили, но совсем на особый манер. Художник сутки напролет проработал в камере-мастерской. Ночью сжег не одну коптилку. К утру на новом листе картона был изготовлен карикатурный портрет Гитлера. Под козырьком фуражки — клок волос, два черных клочка под носом. Как есть Гитлер. Но всмотришься — под фуражкой череп с пустыми глазницами. Карикатуру водворили на стене, на прежнем, обстрелянном месте. В крепости насторожились. Не раздалось ни единого выстрела. Степан, выждав время и убедившись, что стрельбы не будет, скромно сказал: — Господа фашисты оценили мой талант, — и весело шмыгнул носом, — но если бы они знали, что мы изобразили ихнего фюрера Машкиным хвостом!.. Целую неделю висел на стене Адольф Гитлер. И всю неделю бойцы потешались. По их требованию Левченко и Воробьев снова и снова показывали в лицах сценку, как озадаченный командир гитлеровского батальона прибежал к командиру полка в Шлиссельбурге. Степан с огромным успехом исполнял роль глуповатого и смертельно перепуганного младшего офицера, а Иван Иванович — роль важного животастого полковника. — Герр оберст, — докладывал командир батальона, — на стене крепости появился портрет фюрера. — Хайль! — орал полковник. — Эти варвары наконец одумались? — Не могу знать. Но это есть карикатура. — Стрелять! — В фюрера?! — спрашивал подчиненный, и рука его дрожала у козырька. — Не стрелять, болван! Это «герр оберст» и «стрелять — не стрелять» обошло весь островной гарнизон и постоянно сопровождалось всеобщим весельем. «Воспитание противника» продолжалось и впредь. Но занимались этим специалисты из политотдела дивизии. Что касается Степана, то он был занят другими делами. Его назначили хлеборезом. Пожалуй, это была самая трудная должность в крепости. Перед тем как решить вопрос о назначении, комиссар и старшина все обсудили. — Нужен человек, которому бы верили абсолютно, — пояснил Марулин. — Понимаете, Иван Иванович? Абсолютно! Чтобы и тени подозрения не могло быть. Ведь речь идет о хлебе. Когда старшина назвал Левченко, комиссар согласился: — Правильно, подойдет. Но Степан заупрямился. С Марулиным не поспоришь, а Ивану Ивановичу можно было выложить все напрямик: — Так я же боец. Я винтовку с оптикой осваиваю. А вы, товарищ старшина, мне в руки весы суете. Боец я или не боец? — Степа, — укоризненно пробасил Воробьев, — несообразное говоришь. Ведь — хлеб! Пришлось Левченко дважды в день отправляться в каптерку. С унылым видом надевал он белую тужурку, засучивал правый рукав и на чистой ровной доске разрезал буханки на маленькие аккуратные кусочки.