В каком-то истерическом припадке фашисты осыпали крепость снарядами. Эти слова об истерике сказаны не напрасно. Немецкие артиллеристы вообще-то вели огонь очень размеренно и методически, в определенные часы и минуты, по определенной площади. Но стоило вывести их из равновесия, они начинали стрелять как попало, по чему попало, не сообразуясь с целью. Гарнизонные острословы говорили: — Не то нас пугают, не то сами пугаются. «Дуня» тем временем не торопясь, расчетливо подкидывала на тот берег снаряды. Длинные бараки вдоль канала мешали нашим артиллеристам, заслоняя дорогу. Бараки сожгли метким налетом. Дорогу, что называется, оседлали. По ней врагу не ходить. Можно сказать, что «Дуня» стала важной фигурой в гарнизоне. Ею гордились и даже не прочь были прихвастнуть. После одного случая слава «Дуни» возросла еще больше. Виталию запомнилось, что именно в этот день Константин Иванович спросил его, как он попал на фронт, по призыву или добровольно? Наводчик общительно ответил: — У нас, дядя Костя, на Волховстрое все комсомольцы до единого записались в ополчение. Он рассказал, сколько слез было пролито в семьях и как молодые бойцы грузились в эшелон. Пели песни. Хохотали по всякому поводу, шутили. У Виталия не было острого ощущения несчастья, войны. Все происходило как во сне. Куда-то ехали в теплушках с отодвинутыми дверями. На станции с проломленной платформой велели выгружаться. Сказали, что это фронт и враг близко. В окопах близ Колпина Виталий все еще не чувствовал опасности. Даже в голову не приходило, что его, полного жизни, любимого товарищами и девушками, могут убить. Сама мысль об этом представлялась нелепой. Со стороны взглянуть, как паренек спокойно ходит под воющими минами, подумаешь: бесстрашие! А он просто-напросто еще не знает опасности, не понимает ее. Лишь после того как увесистый кусок стали застрял в теле, после того как увидел кровь, которая просочилась сквозь пальцы, полежал в госпитале и услышал стоны гангренозных, поверил: жизнь может прерваться. Понял: надо оберегать жизнь, необходимо перехитрить пулю в полете, перехитрить врага. И опять-таки, посмотришь со стороны на паренька, вот шагает он по полю боя. Где пробежит, где упадет врастяжку, бугорком заслонится, веточкой прикроется, подумаешь: трус? Нет, у него солдатская сноровка. Он знает, что на войне человека убить очень легко и очень трудно. Обо всем этом Виталий говорил искренне и доверчиво. — Под Колпином из наших, волховстроевских, и половина не уцелела, — вздохнул Зосимов и спросил ефрейтора — А вы, дядя Костя, как с винтовкой подружились при вашем возрасте? — Это ты правильно, — отозвался Калинин, — годы мои не призывные. Так я, вишь, тоже из добровольцев… Штатские-то харчи в Ленинграде знаешь какие? Попросился я под серую шинельку. Ну, кто откажет старому солдату? Зачислили меня связным в команду пе-ве-о. Ковыляю на старых ногах по городу от батареи к батарее. А в животе бурчит. Норма довольствия вторая. Тогда я — опять в военкомат: «Хочу на передовую, к мяконькому хлебцу поближе…» Виталий слушал и не понимал, зачем этот старый человек хочет казаться хуже, чем он есть на самом деле. — Зубы не скаль, — вдруг посерьезнел ефрейтор, — не скалься, говорю. Я, может, на своем веку в добровольцах второй раз топаю. Константин Иванович собирался начать обстоятельный рассказ в пояснение своей последней фразы, но в это время зазуммерил телефон. Зосимов поднял трубку и тотчас скомандовал! — К бою! Пальцами он вцепился в маховичок наводки. Расчет стоял на местах в ожидании следующей команды. Эти мгновения перед открытием огня всегда волновали Виталия до глубины души. Какими-то другими, обновленными видел он своих товарищей. Забывалось, к примеру, что дядя Костя большой любитель поворчать. Он — у орудия, и от напряжения движутся вверх-вниз морщины на лбу. Не думалось, что заряжающий и подносчик, залихватские пареньки, не очень-то ладят между собой и постоянно готовы досадить друг другу. Сейчас оба застыли, подавшись вперед, обращенные в слух, внимание. Только бы не пропустить сигнал, вовремя сработать. Весь расчет, вместе с пушкой, одно целое. В механизме движущиеся колесики сцеплены зубцами, а люди соединены волей, мыслью. С башни Головкина назвали цель: в озеро выходит шлюпка с гитлеровцами на борту. Наблюдатели передали координаты, поправку на упреждение. Зосимов заглянул в панораму и сразу заметил расхождение данных с командой наблюдателей, расхождение ничтожное, в долях секунды. Но этого было достаточно, чтобы упустить цель. Если бы Виталий вздумал объяснить по телефону наблюдателям свои колебания, даже если бы его мысли заняли столько времени, сколько их описание на этой странице, открывать огонь уже ни к чему. Шлюпка скрылась бы за береговым уступом. Зосимов принял решение мгновенно. Он крикнул в трубку: — Вижу цель! И ломким, по-мальчишески звенящим голосом — на орудие: — Один снаряд! Высоко всплеснуло за кормой шлюпки. — Один снаряд! Снова всплеск. Рука наводчика плавно тронула маховичок. В мозгу — торжествующая, злая и просветленная мысль: «Теперь — вилка». Команда едва слышна в железном лязге: — Беглым — три снаряда! Шлюпка осела, накренилась и медленно ушла под воду. С башни Головкина передали: — Благодарим за отличную стрельбу! Артиллеристы обнялись над разогревшейся, пахнущей краской и порохом пушкой. Они мяли друг друга в объятиях. Пехотинцы по высоким ступеням взбирались на стену, чтобы только сказать товарищам, какие они славные ребята. По крепости неслось: — Знай нашу «Дуню»![19] Г Л А В А XVIII БЕЛЫЕ НОЧИ Наступили белые ночи, с зыбким светом, обнимающим воду и землю. От дня они отличались только тем, что густели тени за башнями и береговыми холмами. Даже у волн один скат был черным, другой — серебряным. Бойцы, которые попали в крепость из центральных и южных областей, где ночи всегда темны, вначале любовались светлым чудом. Ленинградцы же, наверно впервые в жизни, не были рады белым ночам. На тускло блестящей, как расплавленный металл, поверхности воды лодка становилась заметной до кончиков весел. Ее сразу оплетала горячая паутина трассирующих пуль. Фашисты удвоили число пулеметов и орудий на оконечности косы. Подавить их не удавалось. Остров терял связь с берегом. Лодки стояли у причала. На них дежурили гребцы, готовые выйти в протоку. Но оторваться от берега они не могли. Одна лодка была уже расстреляна минометами, не все гребцы спаслись. Каждый вечер старшина докладывал Марулину, сколько продуктов осталось в каптерке. «Островитяне» с надеждой смотрели ввысь, не занесет ли тучами луну, хотя бы тень упала на воду. Ночи оставались прекрасными. Они лучились опаловым светом. Ох, эти белые ночи! Люди возненавидели их красоту. Хлебную норму, и без того не слишком обильную, еще уменьшили. Наконец настал день, когда Иван Иванович пришел и сказал слова, которых Марулин боялся: — В каптерке ничего не остается. Доедаем последнее. Валентин Алексеевич озадаченно потер щеку. Старшина сказал: — Надо привезти продукты. — Надо, — подтвердил комиссар. — Хоть бы чуток захмарило. С этим пожеланием и расстались. Назавтра в ночь не «захмарило». Верно, на луну то и дело набегали облака. Но они просвечивали насквозь. По воде двигались темные полосы, как отражение крыльев огромной птицы. В берег шлепала волна. Пузырился воздух около камней.