— Два дела мне по душе — дома строить и стихи сочинять. — Толково, — почему-то с покровительственной ноткой в голосе протянул Виталий, — только одно с другим не вяжется… А в общем толково! Уважительное отношение Зосимова к будущим намерениям Володи подкупило его, толкнуло на откровенность. — Понимаешь, — сказал он, — я хотел бы научиться писать стихи. — Этому можно научиться? — простодушно спросил артиллерист. Пулеметчик задумался. — Можно, — уверенно подтвердил он. — Знаешь, я хотел бы написать поэму про нашего комиссара и Степу Левченко, про «Дуню» и про тебя, чумазый чертушка. — Ну, обо мне-то что писать? — удивился артиллерист. Подумав, он заметил серьезно и ободряюще: — Что ж, и те, кто пишут, — народ нужный. Конечно, это тебе не машинист. Но дело, не отрицаю, дело! Виталий осмотрелся в землянке и потянулся к полочке, прибитой над нарами: — То-то у тебя здесь книги понатыканы… Он потрогал растрепанные корешки, и на ладонь ему упала маленькая книжка с листами тяжелыми от пропитавшей их извести. — Смотри-ка, — изумился Зосимов, — поэт Генрих Гейне! Читаешь? Я в школе тоже немецкий проходил. Ну, признаюсь, в этой премудрости выше тройки не поднимался. Виталий отбросил книгу, она словно выдохнула белую пыльцу. — А на что тебе сейчас дался этот немец? Пулеметчик взял книгу, перелистал ее. — Ты знаешь, какой он поэт? — Немец! — Вот затвердил! — рассердился пулеметчик. — Да я тебе назову немца, перед которым мы с тобой шапки снимем. Маркс! Слышал? Карл Маркс! Иринушкин и Зосимов в эту минуту походили на молодых бычков, драчливо наклонивших головы. — Этот самый немецкий поэт Гейне, — продолжал Володя, — был другом Маркса. А через сто лет фашисты сожгли на кострах книги Маркса и книги Гейне. Так что сам понимаешь, немец немцу рознь. Прошло немало времени, прежде чем в землянке снова водворилось миролюбие. Виталий считал, что с другом Маркса еще можно поладить. Под низкими накатами землянки вдруг зазвучала немецкая речь. Иринушкин читал строфы из «Германии». Он тут же объяснил смысл прочтенных стихов: — При жизни счастье нам подавай! Небом пусть владеют ангелы да воробьи. Володя повернулся к товарищу, стоявшему у притолоки. — Сказать тебе, Виталька, кого всегда напоминает мне Гейне? Нашего Маяковского. Он такой же горластый, умный, злой. — Пусть хоть и Маяковского, — уже спокойно отозвался Зосимов, — только я не любитель стихов… Будешь писать Алле Ткаченко, от нашего расчета поклон! Ну, прощай! Володя вышел из землянки вместе с Виталием. Накрапывал дождь. На том берегу на соборе хрипло и прерывисто орал репродуктор. Иринушкин и Зосимов прислушались. — Защитники Шлиссельбургской крепости! — взывал голос. — Снова обращаемся к вам. Поражение Советов неизбежно. Сдавайтесь! Только так вы можете сохранить свою жизнь. Сдавайтесь! — Брехня, — презрительно махнул рукой артиллерист. В последнее время гитлеровцы часто повторяли предложение о сдаче крепости. В гарнизоне к этой болтовне привыкли и не придавали ей никакого значения. На дворе плюхнулась мина. В бойцов полетели комья земли. Зосимов усмехнулся. — Вот как она звучит, немецкая поэзия. И пошел к башне, высящейся за косой сеткой дождя. Долго еще стоял Иринушкин у входа в землянку. Тяжелые капли поднимали на лужах пузыри. Тучи шли так низко, что казалось, это дым. Г Л А В А XX СО ДНА РЕЧНОГО Едва ли не каждый день дивизионный «бог огня», как называли начальника артиллерии, звонил в крепость и требовал, чтобы берегли боекомплекты. Зимой была установлена жесткая суточная норма: три снаряда на ствол. Теперь норму увеличили. Однако не так, как надо бы, когда стоишь нос к носу с противником. Это очень портило настроение артиллеристам. И переживалось ими тяжелее, чем недостаток продуктов. Правда, с продуктами стало намного легче. До изобилия, конечно, далеко. Но все-таки томительное, унижающее чувство голода исчезло. Бойцы попривыкли, научились обходиться пайком. К тому же в отделениях и расчетах нередко устраивались своего рода складчины. На протяжении трех-четырех дней все отдавали часть своего хлеба и табака одному «счастливчику», чтобы он мог основательно «заправиться». Потом место «счастливчика» занимал другой, и так чередовалось все отделение. Полушутя ребята из «Дуниного» расчета уговаривали других артиллеристов устроить такую же складчину для их орудия. — Одолжили бы по снарядику, дали поработать на всю железку, — говорили они. Первым результатом строгой нормы было то, что артиллеристы научились беречь снаряды и стрелять без промаха. «Пустой» выстрел считался позором. Цель выбирали обстоятельно и поражали ее наверняка. Но у людей руки зудели — подкинуть на тот берег огоньку, да беглым, беглым. О чем бы ни разговаривали между собой артиллеристы, беседа их непременно сворачивала на «снарядную норму», и нельзя ли тут какое послабление сделать. Так уж им въелась в печенки эта норма. В «Дунином» орудийном гнезде постоянно дежурили по два человека. При надобности они вызывали к бою весь расчет. Дежурные пары складывались как-то сами собой, немалую роль здесь играла дружеская приязнь. Только Зосимов и Калинин попали на такое парное дежурство вопреки ей. Сначала они даже в разговор друг с другом не вступали. Каждый занимался своим делом: один наблюдал через амбразуру, второй работал у пушки. Затем менялись местами. Но «на точке» не разговаривать никак нельзя. Потому что, если молчать, неудержимо тянет ко сну. И в парах установился такой порядок: один говорит, а его сотоварищ подтверждает, что слушает. Виталию и Константину Ивановичу оставалось только следовать этому обычаю. Другого выхода не было. В первую пору не очень складные у них получались разговоры. Ну, о чем толковать человеку, родившемуся еще в прошлом веке, с мальчишкой, который лишь на днях в первый раз побрился? Константин Иванович, позевывая, а потом все более увлекаясь, заводит рассказ о восемнадцатом годе, о том, как отходили под натиском колчаковцев, а чуть позже погнали их через всю Сибирь. — Сообразить надо, — повествует ефрейтор Калинин, — тогда нашей республике шел всего-навсего первый годок. Кем мы были? Мужиками, только дюже сердитыми. А мужика рассердить, он с цепом пойдет колошматить хоть кого. Воевали за что? За землю. И еще — за волю. Чтобы соплякам вроде тебя не знать таких слов: «господин», «барин», «батоги». Это мы понимали. — Слышу, Константин Иванович, слышу, — говорит Виталий. — Была у меня о ту пору пушчонка, — продолжает ефрейтор, — трехдюймовка. Это теперь пошли семидесятишестимиллиметровки и сорокапятимиллиметровки, а тогда на дюймы меряли… И вот, под Ачинском это было, сильно нажали на нас беляки. Стояли мы, помнится, в ольховой рощице. Прискакал к нам на пегом жеребце комбриг Гришко, — была у него и фамилия, конечно, но мы его по-свойски звали. Соскочил Гришко наземь, папаху с кучерявой головы долой. «Братцы, бомбардиры, — кричит, — выручайте. Надо белякам во фланг стукнуть. Летите что есть духу на ту пожинку!» — И показывает, куда лететь, а там все дымом затянуло. — Слышу, слышу, — затаив дыхание, откликается Зосимов. — У меня же, вишь ты, на беду упряжной конь оступился да охромел, так Гришко кричит: «Бери моего жеребца. Только чтобы в момент!» Выскочили мы на ту пожинку, развернули пушки. А беляки, вот они, тут. А мы как вдарим. Да еще раз, и еще… — Слышу! — это опять Виталий. — Ладно, слышишь. Так что? — скептически замечает ефрейтор. — Ну, давай, твой черед рассказывать. Зосимов начинает говорить про школу, про экзамены, как кто-то там «плавал», а кто-то «срезался». Калинин слушает, отзывается, но все невнятней. Вдруг всхрапывает и сердито трет себе щеки. — Ты бы позанятней что придумал, — ворчит он, — а то городишь ерунду… Господи, тянет в сон, как в омут. Наводчик старается найти тему поинтереснее, но все неудачно. Константин Иванович, единственно чтобы не заснуть, начинает ругать своего напарника.