Уайетт вручает мне рожок с мороженым, и я, внезапно вернувшись на пятнадцать лет в прошлое, оказываюсь в своей крошечной спальне в Диг-Хаусе. Тогда Уайетт, размахивая упаковкой «Норио», прокрадывался ко мне, когда дом засыпал. – Интересно, а кто это производит? – спрашивала я, разрывая обертку. – Дареному коню в зубы не смотрят, – отвечал Уайетт, целуя меня. – Сладкое для моей сладкой. Напрягшись, я попробовала отделить печенье от кремовой прослойки. И, подняв голову, обнаружила, что Уайетт откусывает печенье целиком. – Кто так делает! – возмутилась я. – Печенье сперва нужно разделить на половинки. – Кто так сказал? У нас что, теперь есть свое гестапо для печенья? – Уайетт сунул второе печенье целиком в рот. – Это ненормально, – заявила я. – Ты самый настоящий социопат. – Да, я ем печенье, как пещерный человек, и шью одежду из шкур убитых мной аспирантов. – Вряд ли я смогу тебя такого любить, – сказала я. Он застыл, на лице расплылась улыбка – утро, прогоняющее ночь. – А ты меня любишь? – спросил он. Снова вернувшись в настоящее, я обнаруживаю, что Уайетт протягивает мне салфетку: – У тебя капает мороженое. – Спасибо, – отвечаю я, заворачивая рожок в салфетку. – Мне не хватает настоящего «Орео», – признается Уайетт, шагая по улице. – И льда в стакане с выпивкой. И горячей ванны. Проклятье, это так чертовски по-британски, но мне не хватает горячей ванны! Догнав Уайетта, я иду рядом. А мне не хватает этого, думаю я. На дверях Службы древностей записка, где говорится, что директор временно недоступен. Это означает, что он или инспектирует места раскопок, или помогает курировать музейные коллекции, или выполняет общую работу по охране культурного наследия, но все же вернется, иншаллах. Впрочем, в записке не указано время возвращения. – Ну и что теперь? – спрашиваю я. – Ждем, – отвечает Уайетт. Он садится на корточках на ступеньки под тенью притолоки, прислонившись спиной к запертой двери, вне досягаемости солнечных лучей. И жестом предлагает мне присаживаться рядом. Я растерянно тру заднюю часть шеи. – Уайетт, нет. У тебя еще тысяча дел. Ты не можешь впустую тратить полдня на то, чтобы сидеть здесь до второго пришествия Христа. Мы даже не знаем, вернется этот парень или нет. – Я заставляю себя выдохнуть. Одно дело – попросить Уайетта достать мне разрешение на работу, но совсем другое – тратить его время. – Ты попытался, и у меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность. Но… – Дон… – Он протягивает мне руку, другой заслонив глаза от солнца. Я смотрю вниз, испытывая предательское состояние дежавю. – Помолчи. Я беру его за руку. Пальцы Уайетта, такие сухие, сильные, до боли знакомые, обхватывают мои, и у меня сжимает грудь. Как можно после пятнадцати лет разлуки с человеком, с которым ты некогда держался за руки, чувствовать, будто след его ладони навеки отпечатался на твоей? Уайетт тянет меня вниз, и вот мы сидим рядом, плечом к плечу. – Во-первых… – Уайетт морщится. – Кто говорит «во-первых»? Боже, я, наверное, выгляжу форменным идиотом! – Я прыскаю со смеха, и он качает головой. – Мне действительно нужно сделать тысячу вещей. Но я и так работаю круглыми сутками, и я как-никак директор. Если я решу, что мне нужно днем сделать перерыв, так оно и будет. Во-… – Он колеблется. – Во-вторых, я не считаю это пустой тратой времени. – Он проводит большим пальцем по трещине на тротуаре. – Дон, я твой должник. Без тебя я никогда не нашел бы новой гробницы. И уж можешь мне поверить: если я говорю, что в знак благодарности готов просиживать задницу в центре Эль-Миньи, то это еще не самая большая цена. Ну а еще один знак благодарности – это то, что он процитировал мои слова в своей диссертации. – Не сомневаюсь, ты и без меня рано или поздно нашел бы гробницу. – Ошибаешься. Все началось с дипинто на стене. Я помню тот день. Воздух был настолько застывшим, что мир, казалось, находился в анабиозе. Мы стояли в тенистом углублении под каменным склоном вади, где нам не следовало находиться. Я осторожно стряхивала пыль с камня, а Уайетт обводил пальцем иератические надписи, переводя те отрывки, которые мог разобрать, включая упоминание гробницы, за сотни лет раскопок так и не найденной на месте археологических изысканий в Дейр-эль-Берше. Помню, как Уайетт, поймав мою ладонь, сильно, до боли, стиснул ее, а я в ответ так же крепко сжала его руку. – Я искал эту гробницу с две тысячи третьего по две тысячи тринадцатый год, – объясняет Уайетт. – И абсолютно ничего не нашел. Дамфрис мне не мешал. Думаю, он хотел, чтобы я наконец осознал всю бессмысленность своей затеи. Он практически убедил меня, что, даже если некий Джехутинахт, дальний родственник Джехутихотепа Второго, и впрямь существовал, надписи на камне из-за многочисленных повреждений не позволяют сделать однозначный вывод о том, находится гробница Джехутинахта именно в этом некрополе или где-то еще. Занятие археологией можно сравнить с выпечкой торта: одни слой кладется на другой, вверху находится последний слой, внизу – первый. И твоя первоочередная задача – установить, что и в какой очередности было положено. Тебя не должно вводить в заблуждение что-то, брошенное в яму, вырытую в старом слое. Во время раскопок ты не ищешь бриллиант – безвозвратно потерянный текст с иероглифами. Нет, ты перелопачиваешь огромные массы грязи. И находишь глиняный черепок. Ты ищешь иголку в стоге сена. – Это было в две тысячи тринадцатом году. Я стоял на гробнице Джехутихотепа Второго, где мы проработали последний сезон. Озирался по сторонам, пытаясь понять, что – черт возьми! – упустил. И думал о Говарде Картере. – Как всегда и бывает, – шучу я. – Да, как всегда и бывает, когда уже десять лет что-то ищешь и не можешь найти. Картер десять лет искал гробницу Тутанхамона из XVIII династии Нового царства, и все безрезультатно. В 1922 году спонсор Картера лорд Карнарвон заявил, что собирается прекратить финансирование. Но Картер уговорил лорда Карнарвона дать ему возможность исследовать последний участок. Картер даже заявил, что готов сам финансировать предприятие. Лорд Карнарвон согласился оплатить последний сезон, и Картер отправился к гробнице Рамсеса VI, где уже долгое время проводились археологические изыскания. Картер начал раскопки развалин на участке земли возле хижин строителей, имевших отношение к захоронению, и обнаружил под развалинами лестницу, ведущую во вторую гробницу. – «Наконец сделали удивительное открытие в Долине», – прошептал Уайетт, процитировав отрывок из телеграммы, которую Картер послал Карнарвону, после того как обнаружил коридор, запечатанный печатью некрополя: шакал над согнувшимися в виде лука врагами. Картеру пришлось прикрыть раскопанную лестницу до прибытия лорда Карнарвона, чтобы инвестор мог первым узреть плоды своих инвестиций, а именно распечатывание входа в гробницу. Я смотрю на Уайетта, хорошо понимая, что он хочет этим сказать. – Постой-ка! Неужели гробница Джехутинахта все это время была прямо у нас под ногами? – Ну да, – кивает Уайетт. – Я искал везде, но только не там, где в прямом смысле стоял. Итак, я сделал раскоп в двух футах от входа в гробницу Джехутихотепа Второго и обнаружил верх притолоки. На ней имелось достаточно автобиографических надписей, чтобы увидеть рельефные знаки, указывающие на Джехутинахта. Пару недель спустя я расчистил вход, расписанный под красно-зеленый гранит, и дверь с печатью в виде гигантского скарабея. К этому времени я уже прочел достаточно надписей, чтобы понять, что это относится к Джехутинахту, сыну Тети. Пять поколений отделяло его от Джехутихотепа Второго и примерно два поколения от четы Джехутинахт, представленной в Музее изящных искусств Бостона. Причем ссылки на нашего Джехутинахта были обнаружены при восстановлении еще девяти надписей, сделанных в различных гробницах Среднего Египта. У меня буквально отвисает челюсть. – Получается, он дедушка нашего некрополя? – Очень похоже на то. Скорее всего, он жил во время Первого переходного периода Одиннадцатой династии. Он может быть непосредственным предшественником Аханахта Первого, первого известного нам номарха, похороненного в вырубленной в скале усыпальнице в Дейр-эль-Берше. – Доказательства? – требую я. Уайетт хохочет: – У нас нет ничего существенного, но я не единственный, кто так думает. Если учесть даты их пребывания номархами, то все сходится. Ведь мы твердо знаем, что Джехутинахт имел обыкновение посещать некрополи Среднего Египта для реставрации гробниц других людей, поэтому в высшей степени вероятно, что он мог заложить этот самый некрополь для собственной семьи. – Тогда это объясняет, почему, судя по надписям, его гробница была указана в качестве священного места, где официальные лица могли провести ночь перед праздником, – говорю я. – И, – добавляет Уайетт, – если в его саркофаге в шахте погребальной камеры имеется «Книга двух путей», это будет самая ранняя из известных версий. – Погоди. Ты что, до сих пор не попал в погребальную камеру? За все эти годы! Уайетт задумчиво ерошит волосы: – Я начал раскопки в две тысячи тринадцатом году, и потребовалось три сезона, чтобы расчистить вход в гробницу, все зафиксировать и обеспечить равномерный доступ к погребальной шахте. В какой-то год мы лишились финансирования, и мне пришлось искать нового спонсора, что я и сделал. Однако я по-прежнему профессор на полной ставке в Йеле, а значит, у меня есть всего два-три месяца в год для полевых работ. Потому-то я и оказался в Эль-Минье в начале августа. – Уайетт поворачивается лицом ко мне, подперев плечом деревянную дверь. – Возможно, ты приехала в Египет, поддавшись внезапному порыву. А возможно, по воле Вселенной, так как твое место тут. Здесь и сейчас. Брайан, услышь он такое, наверняка сделал бы большие глаза и сказал бы, что именно в результате законов физики ты расщепляешься на много различных версий себя самого, каждая из которых считает, что именно ее путь уникален и предопределен судьбой. В одной вселенной я в Бостоне. В другой – с Уайеттом, который открывает саркофаг и видит «Книгу двух путей». И все же в третьей вселенной директор Службы древностей отказывается выдать мне разрешение. Внезапно на нас падает тень, я поднимаю глаза, прищуриваюсь и вижу освещенный солнцем силуэт мужчины. Мне не разглядеть его лица; вижу только, как он тычет в меня пальцем: – Мы, кажется, знакомы, да? Мостафа Авад, директор Службы древностей, и был тем самым инспектором, который в 2003 году приходил на раскопки для регистрации артефактов, найденных членами экспедиции профессора Дамфриса. Молодой, с пытливым умом, Мостафа хотел знать все об истории собственной страны. Помню, как Уайетт учил Мостафу древнеегипетскому алфавиту и грамматике, а тот размахивал руками, хохотал и просил пощады, когда они дошли до именительного падежа, местоимений и прочих сложностей, оказавшихся выше его понимания. За эти пятнадцать лет он вдвое раздался в талии, а в волосах и бороде появились серебряные нити. В своем офисе с системой кондиционирования воздуха Мостафа наливает нам чай. Уайетт, откинувшись на спинку кресла, мелковатого для его роста, прихлебывает чай из чашки: – Надо же, я и запамятовал, что ты знаешь Дон. – Я никогда не забываю лица людей. – Мостафа подмигивает мне. – А на твое я любовался целых три сезона. Я улыбаюсь в ответ: – Как давно ты уже директор? – Ну, дай-ка подумать. В две тысячи девятом году я два года отслужил в армии. А потом получил эту должность, Альхамдулиллах. Хвала Аллаху! – Мостафа поворачивается к Уайетту. – Признаться, я был удивлен, увидев тебя под дверью, словно бродягу. В любом случае я собирался завтра приехать к тебе на раскопки. – Ну да, хорошо. Но у меня дело, не терпящее отлагательств, – покосившись на меня, начинает Уайетт. – Я хочу, чтобы Дон поработала на концессии Йеля. – Ах! – Поднявшись, Мостафа начинает перебирать лежащие на столе папки. – У меня где-то здесь были бланки разрешений на следующий декабрь…