IV Иуда утаил несколько динариев, и это открылось благодаря Фоме, который видел случайно, сколько было дано денег. Можно было предположить, что это уже не в первый раз Иуда совершает кражу, и все пришли в негодование. Разгневанный Петр схватил Иуду за ворот его платья и почти волоком притащил к Иисусу, и испуганный, побледневший Иуда не сопротивлялся. – Учитель, смотри! Вот он – шутник! Вот он – вор! Ты ему поверил, а он крадет наши деньги. Вор! Негодяй! Если Ты позволишь, я сам… Но Иисус молчал. И, внимательно взглянув на Него, Петр быстро покраснел и разжал руку, державшую ворот. Иуда стыдливо оправился, искоса поглядел на Петра и принял покорно-угнетенный вид раскаявшегося преступника. – Так вот как! – сердито сказал Петр и громко хлопнул дверью, уходя. И все были недовольны и говорили, что ни за что не останутся с Иудою, – но Иоанн что-то быстро сообразил и проскользнул в дверь, за которою слышался тихий и как будто даже ласковый голос Иисуса. И когда по прошествии времени вышел оттуда, то был бледный, и потупленные его глаза краснели как бы от недавних слез. – Учитель сказал… Учитель сказал, что Иуда может брать денег, сколько он хочет. Петр сердито засмеялся. Быстро, с укором взглянул на него Иоанн и, внезапно загоревшись весь, смешивая слезы с гневом, восторг со слезами, звонко воскликнул: – И никто не должен считать, сколько денег получил Иуда. Он наш брат, и все деньги его, как и наши, и если ему нужно много, пусть берет много, никому не говоря и ни с кем не советуясь. Иуда наш брат, и вы тяжко обидели его – так сказал Учитель… Стыдно нам, братья! В дверях стоял бледный, криво улыбавшийся Иуда, и легким движением Иоанн приблизился и трижды поцеловал его. За ним, оглядываясь друг на друга, смущенно подошли Иаков, Филипп и другие – после каждого поцелуя Иуда вытирал рот, но чмокал громко, как будто этот звук доставлял ему удовольствие. Последним подошел Петр. – Все мы тут глупые, все слепые, Иуда. Один Он видит, один Он умный. Мне можно поцеловать тебя? – Отчего же? Целуй! – согласился Иуда. Петр крепко поцеловал его и на ухо громко сказал: – А я тебя чуть не удушил! Они хоть так, а я прямо за горло! Тебе не больно было? – Немножко. – Пойду к Нему и все расскажу. Ведь я и на Него рассердился, – мрачно сказал Петр, стараясь тихонько, без шума, отворить дверь. – А что же ты, Фома? – строго спросил Иоанн, наблюдавший за действиями и словами учеников. – Я еще не знаю. Мне нужно подумать. И долго думал Фома, почти весь день. Разошлись по делам своим ученики, и уже где-то за стеною громко и весело кричал Петр, а он все соображал. Он сделал бы это быстрее, но ему несколько мешал Иуда, неотступно следивший за ним насмешливым взглядом и изредка серьезно спрашивавший: – Ну как, Фома? Как идет дело? Потом Иуда притащил свой денежный ящик и громко, звеня монетами и притворно не глядя на Фому, стал считать деньги: – Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Смотри, Фома, опять фальшивая монета. Ах, какие все люди мошенники, они даже жертвуют фальшивые деньги… Двадцать четыре… А потом опять скажут, что украл Иуда… Двадцать пять, двадцать шесть… Фома решительно подошел к нему – уже к вечеру это было – и сказал: – Он прав, Иуда. Дай я поцелую тебя. – Вот как? Двадцать девять, тридцать. Напрасно. Я опять буду красть. Тридцать один… – Как же можно красть, когда нет ни своего, ни чужого. Ты просто будешь брать, сколько тебе нужно, брат. – И это столько времени тебе понадобилось, чтобы повторить только Его слова? Не дорожишь же ты временем, умный Фома. – Ты, кажется, смеешься надо мною, брат? – И подумай, хорошо ли ты поступаешь, добродетельный Фома, повторяя слова Его? Ведь это Он сказал – «свое», – а не ты. Это Он поцеловал меня – вы же только осквернили мне рот. Я и до сих пор чувствую, как ползают по мне ваши мокрые губы. Это так отвратительно, добрый Фома. Тридцать восемь, тридцать девять, сорок. Сорок динариев, Фома, не хочешь ли проверить? – Ведь Он наш Учитель. Как же нам не повторять слов Учителя? – Разве отвалился ворот у Иуды? Разве он теперь голый и его не за что схватить? Вот уйдет Учитель из дому, и опять украдет нечаянно Иуда три динария, и разве не за тот же ворот вы схватите его? – Мы теперь знаем, Иуда. Мы поняли. – А разве не у всех учеников плохая память? И разве не всех учителей обманывали их ученики? Вот поднял учитель розгу – все кричат: мы знаем, учитель! А ушел учитель спать, и говорят ученики: не этому ли учил нас учитель? И тут. Сегодня утром ты назвал меня: вор. Сегодня вечером ты зовешь меня: брат. А как ты назовешь меня завтра? Иуда засмеялся и, легко поднимая рукою тяжелый, звенящий ящик, продолжал: – Когда дует сильный ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят на сор и говорят: вот ветер! А это только сор, мой добрый Фома, ослиный помет, растоптанный ногами. Вот встретил он стену и тихо лег у подножия ее, а ветер летит дальше, ветер летит дальше, мой добрый Фома! Иуда предупредительно показал рукой через стену и снова рассмеялся. – Я рад, что тебе весело, – сказал Фома. – Но очень жаль, что в твоей веселости так много зла. – Как же не быть веселым человеку, которого столько целовали и который так полезен? Если бы я не украл трех динариев, разве узнал бы Иоанн, что такое восторг? И разве не приятно быть крюком, на который вывешивает для просушки: Иоанн – свою отсыревшую добродетель, Фома – свой ум, поеденный молью? – Мне кажется, что лучше мне уйти. – Но ведь я же шучу. Я шучу, мой добрый Фома, – я только хотел знать, действительно ли ты желаешь поцеловать старого, противного Иуду, вора, который украл три динария и отдал их блуднице. – Блуднице? – удивился Фома. – А об этом ты сказал Учителю? – Вот ты опять сомневаешься, Фома. Да, блуднице. Но если бы ты знал, Фома, что это была за несчастная женщина. Уже два дня она ничего не ела… – Ты это знаешь наверное? – смутился Фома. – Да, конечно. Ведь я сам два дня был с нею и видел, что она ничего не ест и пьет только красное вино. Она шаталась от истощения, и я падал вместе с нею… Фома быстро встал и, уже отойдя на несколько шагов, кинул Иуде: – По-видимому, в тебя вселился сатана, Иуда. И, уходя, слышал в наступивших сумерках, как жалобно позванивал в руках Иуды тяжелый денежный ящик. И как будто смеялся Иуда. Но уже на другой день Фоме пришлось сознаться, что он ошибся в Иуде – так прост, мягок и в то же время серьезен был Искариот. Он не кривлялся, не шутил злоречиво, не кланялся и не оскорблял, но тихо и незаметно делал свое хозяйственное дело. Был он проворен, как и прежде, – точно не две ноги, как у всех людей, а целый десяток имел их, но бегал бесшумно, без писка, воплей и смеха, похожего на смех гиены, каким раньше сопровождал он все действия свои. А когда Иисус начинал говорить, он тихо усаживался в углу, складывал свои руки и ноги и смотрел так хорошо своими большими глазами, что многие обратили на это внимание. И о людях он перестал говорить дурное и больше молчал, так что сам строгий Матфей счел возможным похвалить его, сказав словами Соломона: – Скудоумный выказывает презрение к ближнему своему; но разумный человек молчит. И поднял палец, намекая тем на прежнее злоречие Иуды. В скором времени и все заметили в Иуде эту перемену и порадовались ей; и только Иисус все так же чуждо смотрел на него, хотя прямо ничем не выражал Своего нерасположения. И сам Иоанн, которому Иуда оказывал теперь глубокое почтение, как любимому ученику Иисуса и своему заступнику в случае с тремя динариями, стал относиться к нему несколько мягче и даже иногда вступал в беседу. – Как ты думаешь, Иуда, – сказал он однажды снисходительно, – кто из нас, Петр или я, будет первым возле Христа в Его Небесном Царствии? Иуда подумал и ответил: – Я полагаю, что ты. – А Петр думает, что он, – усмехнулся Иоанн. – Нет. Петр всех ангелов разгонит своим криком, – ты слышишь, как он кричит? Конечно, он будет спорить с тобою и постарается первый занять место, так как уверяет, что тоже любит Иисуса, – но он уже староват, а ты молод, он тяжел на ногу, а ты бегаешь быстро, и ты первый войдешь туда со Христом. Не так ли? – Да, я не оставлю Иисуса, – согласился Иоанн. И в тот же самый день и с таким же вопросом обратился к Иуде Петр Симонов. Но, боясь, что громкий голос его будет услышан другими, отвел Иуду в самый дальний угол, за дом. – Так как же ты думаешь? – тревожно спрашивал он. – Ты умный, тебя за ум сам Учитель хвалит, и ты скажешь правду. – Конечно, ты, – без колебания ответил Искариот; и Петр с негодованием воскликнул: – Я ему говорил! – Но, конечно, и там он будет стараться отнять у тебя первое место. – Конечно! – Но что он может сделать, когда место уже будет занято тобою? Ведь ты первый пойдешь туда с Иисусом? Ты не оставишь Его одного? Разве не тебя назвал Он – камень? Петр положил руку на плечо Иуды и горячо сказал: – Говорю тебе, Иуда, ты самый умный из нас. Зачем только ты такой насмешливый и злой? Учитель не любит этого. А то ведь и ты мог бы стать любимым учеником, не хуже Иоанна. Но только и тебе, – Петр угрожающе поднял руку, – не отдам я своего места возле Иисуса, ни на земле, ни там! Слышишь! Так старался Иуда доставить всем приятное, но и свое что-то думал при этом. И, оставаясь все тем же скромным, сдержанным и незаметным, каждому умел сказать то, что ему особенно нравится. Так, Фоме он сказал: