– Господи, я от моря поднял облако, сделал небо мрачным от туч и ветра, низвел большой дождь; я словом останавливал росу, я насылал засуху и голод, устрашая царя Ахава, сына Амврия. Я на горе Кармил перед лицом четырехсот пятидесяти пророков Вааловых и четырехсот дубровных гордой Иезавели, посрамляя Ваала, низвел на тельца огонь, – и огонь пожрал всесожжение, и дрова, и камни, и прах и поглотил воду во рву. И еще раз я свел огонь и попалил пятидесятников царя Охозии, сына Ахава, посрамляя Вельзевула, идола аккаронского. Господи, не Ты ли в пустыне у горы Хорива звал меня, и не в ветре, не в землетрясении, не в охоте, не в веянии тихого ветра я слышал Тебя? И в пустыню к Иордану Ты послал за мной огненную колесницу и коней огненных, Ты меня взял к себе — Молчат угодники и все святители. Дуют в ус. Милосерд владыка Господь – не попустит Он раба своего. Дает Господь Илье Пророку гром и молнию. * * * Грохочет гром, трещат нещадные стрелы, гремит преисподняя. Испепелен ад, разгромлен Иуда, скован цепями. Отнята добыча. Погас в аду свет. Прикончилась пляска. Скрючились черти. Ночь. На небесах солнце, на небесах месяц и утренняя заря, престол Господа, купель Христова, Крест и Миро. Грохочет гром, трещат нещадные стрелы, гремит преисподняя. <…> * * * На четвертом разжженно-синем небе забушевала неслыханная буря. Гнется гибкоствольный ветвистый звериный вяз, исцарапались звери. Гнутся ветви, еле переносят убитых на своих зеленых плечах. И тянутся, тянутся, не провитав близ земного жилья сорока положенных дней, через мытарства до вербы, по вербному перепутью к яблоне сонмы покаранных душ. Запружают убитую стопами равнину. Толчея. Некуда яблоку упасть. Не успевает Богородица в книгу записывать; иступилось перо. И весы кажут неверно, согнулись резные стрелки. <…> И была великая брань на небеси и на земли. * * * Смраден час, невозможный. Глубокими, как пропасти, устами глотал ад жертвы погибели и вскипал смрадом. В бездне бездн, где родится и плавится огонь, в геенне – серебряный столб, в столбе золотое кольцо; там к золотому прикован на цепи Иуда. Так и будет прикован на цепи, и с петлей на шее до последнего суда не тронется ни на единую пядь из ужасного пекла. Бесятся бесы – завивают, лохматые, винтом свой острый кабаний хвост и с налета, визжа, сверлят волосатую блудливую душу. Зацепили за пуп плясуна и волынщика, поддернули на железное гвоздье, пустили качаться над раскаленными каменными плитами. Качался плясун и волынщик. Влеплялись стрелы в изъеденный коростой язык балагура. Грыз диявол – веревкин черт – заячье сердце и лукавое. Один черт без спины, с оголенными раздувающимися синими легкими пилит руку охальному писцу. Железное дерево с огненной листвой трепетало, осыпались огненные листья; из темной реки подымался вопль, клич и визг; змеи сосали лицо; черви точили раны; двуглавые птицы, крича, кружились, выклевывали глаза; диаволы разжигали железные роги и проницали сквозь тело. Пламя грозит, душит дым, падает горящая смола. Писк, скаканье, сатанинские песни. Там плач неутешный. Мука вечная и бесконечная. Земля! Ты будь мне матерью. Не торопись обратить меня в прах! Василий Розанов Трепетное дерево[88] Мы загасили огни. Но, вместо того чтобы разойтись спать, вышли в сад, чтобы подышать полчаса-час ночью. Глубокое безмолвие было в воздухе. Ночь была темна, но как-то странно. В саду, на ближней полянке, в подымавшемся за дачей лесу стояла черная темь. А небо было светлое, бирюзовое. По нему, как веснушки по лицу, были раскиданы бледные и маленькие звездочки, наши северные, бескровные звездочки. Все было невыразительно. Но нельзя сказать, чтобы в этой невыразительности не было чего-то духовного. Точно больная девушка, которой немного жить, но которая тем упорнее в мечтах своих и пожеланиях. Белокурое небо. Не замечали ли вы, читатель, что вся наша северная природа белокура, тогда как юг, и его небо, и звезды – явный брюнет. Что-то такое есть… Деревья сада замерли в безветрии. Но одно высокое дерево, наискосок от нас, трепетно билось своими листочками. Точно что-то нервное пробегало в нем, точно листва его шевелилась внутренним электричеством. Оно было красивее, духовнее других. Но я рассеянно смотрел на него, не обращая особенного внимания. – Я очень люблю это дерево, – сказала одна из собеседниц, – хотя вы знаете, какая о нем есть легенда… Тут только, взглянув внимательнее, я заметил, что это осина. Когда-то я рассматривал ее листья, чтобы определить причину постоянного их трепета. Каждый листок осины сидит на очень длинном и довольно слабом черешке и в то же время сам слегка изогнут. Малейшее давление атмосферы, таким образом, повертывает его из стороны в сторону; и как абсолютной недвижимости воздуха не бывает, то дерево и трепещет постоянно листьями. То, которое было перед нами, было необыкновенно красиво. В листьях его был именно трепет, а не просто движение. Среди сонных куп других деревьев сада оно казалось одно не дремлющим и не усталым. «Точно оно вечно оправдывается или вечно вспоминает», – подумал я. Но эта мысль пришла мне в голову потому, что я знал легенду. – Какая легенда? – спросили многие из общества. – Очень печальная и нехорошая. Что когда Иуда предал Христа, то почувствовал угрызение совести и удавился. Он удавился на осине, и с тех пор она трепещет листьями. Подобная же легенда есть о воробьях. Вы заметили, как они скачут. Предание рассказывает, что они принесли гвозди, которыми были пригвождены руки и ноги Спасителя к кресту. Признаюсь, о воробьях я не очень понял. Я продолжал смотреть на дерево, которое положительно было трепетно. И вот я стал думать, до чего неосторожен человек, что невинные и беззащитные растения окружает мрачными вымыслами своего воображения. Дерево являло ему чудный вид. Оно редко и исключительно. Но вместо того, чтобы любоваться им, человек заподозрил его в каком-то чудовищном родстве или единении с предателем Иудою и что дерево вечно дрожит от страха. Какой вымысел! Какое уродство в смысле! И я перенесся воображением за две тысячи лет. Никогда я не мог постичь сна учеников Иисусовых в Гефсиманском саду. Сон на учеников Иисусовых точно был нагнетен, точно это был магнетический сон, – тем более что нигде еще в Евангелии не упоминается о их сонливости или нерадении! Я много раз размышлял над этим. Какая здесь цель? Для чего показан этот сон? Какой в нем смысл? Заметим, что сон учеников во время молитвы Спасителя в Гефсиманском саду навеки запомнился в человечестве как упрек, самоупрек, как показатель слабости человеческой и, в частности, как показатель того чрезмерного превосходства, какое имел Учитель перед Своими учениками. И даже более. Они чрез этот таинственный сон, который так легко счесть за небрежение, точно причастились все духа и деяния Иуды. Хоть немножко, но тенденция к этому есть. Тот предал, эти не усторожили. Тут и знаменитое троекратное отречение Симона от Христа во дворе Каиафы получает свое объяснение. Это тот же уклон: «Он – взят, а вы то спали, то отрекались! Один из вас привел воинов! Конечно, Он имел врагов; но страшнее и унизительнее для человечества, что Он не имел друга!» И тогда оба явления, и сон и отречение, суть только лучи, только частицы одного потрясающего события, уже шедшего в мир: смерти Бога среди людей и от людей. Как это ужасно! Еще каинство человека, еще убитый в нашем дому, на нашем поле Авель! и какой Авель! И вот, как бы испуганный и оправдываясь, в эту ночь и перед этою осиной я спросил себя о том, о чем никогда в жизни не спрашивал себя: – И мы – Иуды?.. Опять Каины! О, что значит врагам погубить? Они на то и враги, идут с открытым забралом. Наконец, они осуждены. Но «ученик предал» – это гораздо страшнее, чрез это именно мы-то, тоже ученики, осуждены; и куда уже нам деться, не видим. Совершилось второе тягчайшее грехопадение человека: убили Бога. О, что пред этим, что когда-то в Адаме люди Его не послушались… То было маленькое падение, это – большое, главное… Вот о чем я и думал, сидя перед осиной. Она все так же трепетала. И я трепетал. И как бы хотел я закричать, заплакать: «Нет, Господи, этого не было, нет! Мы не спали, не отрекались, не предавали; мы кричали: „Осанна Сыну Давидову! благословен, Грядый во имя Господне!“» И пальмы, и одежды под ноги, и дети. А тусклые звездочки все так же мерцали. И что-то знали, чего я не знал.