– Я прошла много миль, – говорит она. Я смотрю на ее босые ноги: подошвы у нее мозолистые и жесткие. – Видела крестьян, которые голодают на полях, пока великие лорды плетут интриги и строят козни, чтобы заполучить армию побольше. Видела министров и генералов, которые пьют вино из чашек из слоновой кости и собственной мочой упражняются в каллиграфии на шелковых свитках, пока сироты и вдовы вынуждены растягивать одну чашку риса на пять дней. – То, что мы не бедняки, еще не делает нас ворами. Отец с честью служит своему господину, цзедуши Вейбо, и верно исполняет свои обязанности. – Все мы воры в этом мире страданий, – отвечает монашка. – Честь и верность – не добродетели, а лишь оправдания для большего воровства. – Тогда ты тоже вор! – говорю я, мое лицо пылает от гнева. – Ты берешь подаяние, а не работаешь, чтобы его заслужить. Она кивает: – Воистину так. Будда учит нас, что мир есть иллюзия, и пока мы не научимся видеть сквозь нее, страдания неизбежны. Если уж мы все обречены на воровство, лучше быть вором, который следует кодексу, выходящему за мирские рамки. – И каков твой кодекс? – Презирать нравоучения лицемеров; быть верной своему слову; всегда выполнять свои обещания, не более и не менее того. Оттачивать свой талант и озарять им темнеющий мир, словно маяком. Я смеюсь. – И каков же твой талант, госпожа Воровка? – Я краду жизни. В шкафу темно и тепло, приятно пахнет камфарой. При слабом свете, проникающем сквозь щель между дверцами, я вью из одеял уютное гнездо. Шаги стражников разносятся эхом по коридору рядом с моей комнатой. Всякий раз, когда один из них сворачивает за угол, лязгая доспехами и мечом, я знаю, что прошла еще доля часа, что утро стало ближе. Повторяю про себя разговор бхиккхуни с моим отцом. – Отдай ее мне. Я сделаю ее своей ученицей. – Хоть мне и льстит милостивое внимание Будды, я вынужден отказаться. Место моей дочери – дома, рядом со мной. – Ты можешь отдать ее добровольно – или я заберу ее без твоего благословения. – Ты угрожаешь похищением? Знай, что я зарабатываю на жизнь своим мечом, и мой дом охраняют пятьдесят вооруженных солдат, которые погибнут за свою маленькую госпожу. – Я никогда не угрожаю, лишь ставлю в известность. Даже если ты запрешь ее в железном сундуке, обмотанном бронзовыми цепями, и сбросишь на дно океана, я заберу ее с той же легкостью, с какой обрежу твою бороду этим кинжалом. Яркая, холодная вспышка металла. Отец обнажил меч, от скрипа лезвия по ножнам мое сердце сжимается и колотится как безумное. Но бхиккхуни уже нет, осталось лишь несколько прядей седых волос, которые медленно опускаются на пол в косых лучах солнца. Ошеломленный отец прижимает ладонь к лицу, в том месте, где кинжал коснулся кожи. Волосы приземляются на пол; отец убирает руку. На его щеке – голый участок кожи, бледный, словно каменные плиты дороги на утреннем солнце. Крови нет. – Не бойся, дочь. Сегодня я утрою стражу. Дух твоей дорогой покойной матушки защитит тебя. Но я боюсь. Очень боюсь. Я думаю о том, как солнце озаряло пушок на голове монашки. Мне нравятся мои длинные, густые волосы; служанки говорят, у матери были такие же, и каждый вечер она сто раз проводила по ним расческой, прежде чем лечь в постель. Я не хочу, чтобы мне обрили голову. Я думаю о том, как блеснул металл в ее руке, быстрее, чем может уследить глаз. Думаю о прядях отцовской бороды, падающих на пол. Масляная лампа за дверцами шкафа мигает. Я забиваюсь в угол и крепко зажмуриваюсь. Звука нет. Лишь сквозняк, что ласкает мое лицо. Мягко, словно крылья мотылька. Я открываю глаза. Мгновение не могу понять, что вижу. В трех футах от моего лица висит продолговатый предмет размером с мое предплечье, похожий на кокон шелкопряда. Он светится, словно месяц, холодным светом, не отбрасывающим теней. Завороженная, я подползаю ближе. Нет, «предмет» – это не совсем верно. Он сочится холодным светом, будто тающий лед, а также испускает ветерок, что колышет мне волосы. Это скорее отсутствие вещества, прореха в темном нутре шкафа, предмет-отрицание, которое поглощает тьму и превращает ее в свет. Горло кажется сухим, словно бумага, и я тяжело сглатываю. Дрожащими пальцами тянусь к сиянию. Полсекунды медлю, затем касаюсь его. Или не касаюсь. Я не чувствую ни опаляющего жара, ни леденящего холода. Это действительно отрицание предмета: мои пальцы ощущают пустоту. И не появляются с другой стороны – просто исчезают в сиянии, словно я сунула руку в дыру в пространстве. Отдергиваю ладонь и разглядываю пальцы, шевеля ими. Повреждений не видно. Из прорехи возникает чужая рука, хватает меня и тянет к сиянию. Прежде чем я успеваю вскрикнуть, вспыхивает ослепительный свет, меня охватывает чувство падения, падения с макушки вознесшейся в небеса софоры к земле, которая не хочет приближаться. Гора парит среди облаков, словно остров. Я пыталась спуститься, но всегда терялась в туманных лесах. Просто иди вниз, вниз, говорю я себе. Однако туман сгущается, пока не становится вещественным, и сколько я ни пихаю его, облачная стена не поддается. Остается лишь сесть на землю, дрожа и выжимая влагу из волос. Отчасти это слезы, но я в этом не признаюсь. Она возникает из тумана. Молча манит меня за собой на вершину; я подчиняюсь. – Ты не слишком умеешь прятаться, – говорит она. Что на это ответишь? Если ей удалось похитить меня из шкафа в генеральском доме, охраняемом стенами и солдатами, полагаю, мне от нее нигде не спрятаться. Мы выходим из леса на согретую солнцем вершину. Порыв ветра обдувает нас, поднимает пурпурно-золотой вихрь палой листвы. – Ты голодна? – спрашивает она беззлобно. Я киваю. Что-то в ее голосе застает меня врасплох. Отец никогда не спрашивает, голодна ли я, и иногда мне снится, как мама готовит мне завтрак: свежеиспеченный хлеб и сброженные бобы. Прошло три дня с тех пор, как бхиккхуни забрала меня сюда, и я не ела ничего, кроме кислых ягод, которые нашла в лесу, и горьких корешков, которые вырыла из земли. – Идем, – говорит она. Она ведет меня по зигзагообразной тропе, высеченной в скале. Тропа такая узкая, что я не осмеливаюсь глянуть вниз, а лишь шаркаю вперед, прижавшись лицом и телом к камню, цепляясь вытянутыми руками за свисающие лианы, словно геккон. Бхиккхуни шагает свободно, словно по широкой улице в Чанъане, и на каждом повороте терпеливо дожидается меня. Сверху доносится слабый лязг металла. Вжавшись пятками в углубления на тропе и убедившись, что лиана в моих руках крепко цепляется за скалу, я поднимаю глаза. Две девушки лет четырнадцати сражаются в воздухе на мечах. Нет, «сражаются» – неправильное слово. Правильней назвать их движения танцем. Одна из девушек, одетая в белый балахон, отталкивается обеими ногами от скалы, держась левой рукой за лиану. Пролетает по широкой дуге, изящно вытянув ноги, напоминая мне апсар с храмовых свитков – летучих нимф, живущих в облаках. Меч в ее правой руке сверкает на солнце, словно осколок неба. Когда острие меча приближается к противнице на скале, та отпускает лиану, на которой висит, и подпрыгивает вверх. Черный балахон вздувается, словно крылья гигантского мотылька, полет замедляется, в верхней точке она переворачивается и падает на девушку в белом, словно сокол, вытянув хищным клювом руку с мечом. Банг! Острия мечей сталкиваются, вспыхивает искра. Меч девушки в черном сгибается в полумесяц, останавливая ее падение; в конце концов она замирает в воздухе вверх ногами, удерживаемая лишь острием меча противницы. Обе наносят удар свободной рукой с раскрытой ладонью. Бах! Резкий звук сотрясает воздух. Девушка в черном приземляется на скалу и быстро закрепляется на ней, обмотав лодыжку лианой. Девушка в белом возвращается по дуге обратно и, подобно стрекозе, окунающей хвостик в стоячую воду пруда, вновь отталкивается от скалы для новой атаки. Я завороженно смотрю, как две мечницы преследуют, уклоняются, наносят удары, делают ложные выпады, бьют, пинают, рубят, скользят, кувыркаются и колют в паутине лиан, покрывающей отвесную скалу, в тысячах футов над вздыбившимися внизу облаками, отвергая законы тяжести и смерти. Они грациозны, словно птицы, летящие сквозь колышущиеся бамбуковые заросли, стремительны, словно богомолы, скачущие по усеянной каплями росы паутине, невероятны, словно бессмертные герои легенд, что нашептывают хриплоголосые певцы в чайных домиках. Также я с облегчением замечаю, что у обеих густые, струящиеся, чудесные волосы. Быть может, ученикам бхиккхуни не нужно бриться. – Идем, – манит бхиккхуни, и я покорно шагаю к небольшой каменной платформе, что выступает из скалы у поворота тропы. – Похоже, ты действительно голодна, – замечает она, и я слышу смех в ее голосе. Смущенно закрываю рот, по-прежнему распахнутый от изумления. С облаками далеко внизу и овевающим нас ветром кажется, будто мир, что я знала всю свою жизнь, исчез. – Вот. – Она показывает на груду ярко-розовых персиков на краю платформы. Каждый персик – размером с мой кулак. – Живущие в горах столетние обезьяны собирают их глубоко в облаках, где персиковые деревья напитываются небесной сущностью. Съешь один – и не будешь испытывать голода десять дней. Если захочешь пить, пей росу с лиан и воду из источника в пещере, где у нас спальня. Две девушки спустились со скалы на платформу позади нас. Каждая берет персик. – Я покажу, где ты будешь спать, сестренка, – говорит девушка в белом. – Меня зовут Джинджер. Если ночью испугаешься волчьего воя, залезай ко мне в постель. – Уверена, ты никогда не пробовала ничего слаще этих персиков, – говорит девушка в черном. – Я Конгер. Я с Учительницей дольше всех и знаю все фрукты на этой горе. – Ты пробовала цветы софоры? – спрашиваю я. – Нет, – отвечает она. – Быть может, однажды ты мне их покажешь. Я впиваюсь в персик. Он неописуемо сладок, тает на языке, словно чистый снег. Но стоит мне проглотить кусочек, как в животе теплеет от его питательности. Я верю, что персика действительно хватит на десять дней. Я поверю всему, что скажет Учительница. – Почему ты меня забрала? – спрашиваю я. – Потому что у тебя есть талант, Инь Ньянг, – говорит она. Полагаю, теперь это мое имя. Скрытая Девушка. – Однако таланты нужно развивать, – продолжает она. – Останешься ли ты жемчужиной, погребенной в грязи безбрежного Восточного моря, или засияешь столь ярко, что твой свет разбудит тех, чья жизнь – лишь сон, и озарит земной мир? – Научи меня летать и драться, как они, – говорю я, слизывая с пальцев сладкий персиковый сок. Я стану великим вором, обещаю я себе. Я выкраду у тебя свою жизнь.