На крыше я медлю. Не могу выкинуть из головы смех мальчика. Может ли девочка, которую выкрали из семьи, украсть семью у другого ребенка? Лицемерна ли такая мораль? – Спасибо, что подождала, пока мой сын уйдет, – произносит мужчина. Я замираю. Кроме него, в зале больше никого нет, и он говорит слишком громко, чтобы обращаться к самому себе. – Я предпочитаю не кричать. – Он по-прежнему просматривает бумаги. – Будет проще, если ты спустишься. Сердце оглушительно стучит в ушах. Следует немедленно скрыться. Возможно, это ловушка. Если я спущусь, окажется, что в засаде прячутся солдаты или под полом скрывается какой-то механизм, который не даст мне уйти. Но что-то в его голосе заставляет меня подчиниться. Прыгаю в дыру в крыше, шелковая веревка, привязанная к крюку и несколько раз обернутая вокруг моего пояса, замедляет падение. Легко приземляюсь перед помостом, бесшумная, как снежинка. – Как ты узнал? – спрашиваю я. Камни под моими ногами не распахнулись, чтобы обнажить зияющую бездну, солдаты не хлынули из-за ширм. Но мои руки крепко сжимают веревку, а колени готовы к прыжку. Однако я еще могу выполнить миссию, если он действительно безоружен. – Слух у детей острее, чем у родителей, – говорит он. – И я давным-давно развлекаю себя тенями, когда читаю допоздна. Я знаю, как мерцают огни в этом зале без сквозняка из новой дыры в потолке. Я киваю. Это хороший урок на будущее. Моя правая рука движется к рукояти кинжала, что висит в ножнах на спине. – Цзедуши Лу из Ченсу честолюбив, – говорит мужчина. – Он давно жаждет заполучить мою территорию, думает заставить молодых людей с ее богатых полей вступить в свою армию. Если убьешь меня, никто не встанет между ним и троном в Чанъане. Его восстание охватит империю, и миллионы людей погибнут. Сотни тысяч детей осиротеют. Бесчисленные тени станут бродить по земле, не способные упокоиться в мире, пока дикие звери глодают их тела. Числа, которые он называет, колоссальны, словно множество песчинок в мутных водах Хуанхэ. Я не могу их осмыслить. – Однажды он спас жизнь моей Учительнице, – говорю я. – И потому ты слепо подчиняешься ей? – Мир прогнил насквозь, – говорю я. – У меня есть долг. – Не скажу, что мои руки не запятнаны кровью. Вот что бывает, когда идешь на компромиссы. – Он вздыхает. – Ты хотя бы дашь мне два дня, чтобы привести дела в порядок? Моя жена покинула этот мир, рожая сына, и я должен позаботиться о его будущем. Я смотрю на него. Я не могу воспринимать детский смех как иллюзию. Представляю, как губернатор окружает свой дом тысячами солдат; представляю, как он прячется в подвале, дрожа, будто осенний лист; представляю его на дороге далеко от этого города, он нахлестывает лошадь, скалясь, точно отчаявшаяся марионетка. Словно прочитав мои мысли, он говорит: – Я буду здесь, один, две ночи спустя. Даю тебе слово. – Сколько стоит слово приговоренного к смерти? – интересуюсь я. – Столько же, сколько слово убийцы, – отвечает он. Киваю и подпрыгиваю. Стремительно взобравшись по веревке, словно по лианам на родной скале, исчезаю в дыре на крыше. Меня не тревожит, что цзедуши сбежит. Я хорошо обучена и найду его, куда бы он ни скрылся. Лучше дать ему возможность попрощаться с сыном; это кажется правильным. Я брожу по городским рынкам, наслаждаясь запахами жареного теста и карамелизованного сахара. В животе бурчит при мысли о лакомствах, которых я не пробовала шесть лет. Быть может, персики и роса очистили мой дух, но плоть по-прежнему жаждет земной сладости. Обращаюсь к торговцам на придворном языке, некоторые владеют им вполне приемлемо. – Искусная работа, – говорю я, изучая генерала из сахарного теста на палочке. Фигурка в ярко-красном боевом плаще, покрашенном соком ююбы. Мой рот наполняется слюной. – Вам нравится? – спрашивает торговец. – Он очень свежий, юная госпожа. Я сделал его только сегодня утром. С начинкой из лотосовой пасты. – У меня нет денег, – с сожалением отвечаю я. Учительница дала мне только деньги на гостиницу и сушеный персик в качестве еды. Торговец разглядывает меня и принимает решение. – Судя по вашему акценту, вы не местная? Я киваю. – Покинули дом, чтобы найти озерцо спокойствия в мире хаоса? – Что-то вроде этого, – говорю я. Он кивает, будто это все объясняет. Дает мне палочку с сахарным генералом. – От одного странника – другому. Это хорошее место, чтобы осесть. Принимаю подарок и благодарю его. – Откуда вы? – Ченсу. Я бросил свои поля и сбежал, когда люди цзедуши Лу явились в мою деревню, чтобы забрать мальчишек и мужчин в армию. Я уже лишился отца – и вовсе не хотел умирать, чтобы придать цвета боевому плащу губернатора. Эта фигурка изображает цзедуши Лу. Мне нравится смотреть, как покупатели откусывают ему голову. Смеюсь и делаю ему приятное. Сахарное тесто тает на языке, сочная лотосовая паста великолепна. Брожу по аллеям и улицам города, наслаждаясь каждым кусочком сахарной фигурки, и прислушиваюсь к обрывкам разговоров, доносящимся из дверей чайных домиков и проезжающих экипажей. – …зачем отправлять ее учиться танцам на другой конец города?.. – Магистрату подобный обман не понравится… – …лучшая рыба, что я когда-либо пробовал! Она еще трепыхалась… – …откуда ты знаешь? Что он говорил? Скажи, сестра, скажи… Ритм жизни омывает меня, поддерживает, словно море облаков у подножия горы, где я прыгаю с лианы на лиану. Я размышляю о словах человека, которого собираюсь убить. Его восстание охватит империю, и миллионы людей погибнут. Сотни тысяч детей осиротеют. Бесчисленные тени станут бродить по земле. Я думаю о его сыне и о тенях, танцующих на стенах огромного пустого зала. Что-то в моем сердце пульсирует в такт музыке этого мира, земного и святого одновременно. Кружащиеся в воде песчинки становятся лицами – смеющимися, плачущими, тоскующими, мечтающими. На третью ночь полумесяц кажется чуть более широким, ветер – чуть более холодным, далекое уханье сов – чуть более зловещим. Как и в прошлый раз, забираюсь на стену особняка губернатора. Поведение патрульных не изменилось. Пригибаюсь ниже и крадусь тише по узкой стене и неровной черепичной крыше. Я вернулась на прежнее место; поднимаю черепицу, которую вытащила две ночи назад, и прижимаюсь глазом к отверстию, чтобы заслонить сквозняк, ожидая, что в любую секунду замаскированные солдаты выпрыгнут из темноты, и ловушка захлопнется. Я к этому готова. Но никто не поднимает тревогу и не бьет в гонг. Заглядываю в освещенный зал. Мужчина сидит на прежнем месте, рядом на столике – стопка бумаг. Напряженно прислушиваюсь, не раздадутся ли детские шаги. Тишина. Мальчика отослали. Изучаю пол, где сидит человек. Он застлан соломой. На мгновение смущаюсь, затем понимаю: это проявление заботы. Он не хочет испачкать кровью пол, чтобы тому, кто будет убирать зал, было полегче. Мужчина сидит в позе лотоса, закрыв глаза, блаженно улыбаясь, словно статуя Будды. Я тихо кладу черепицу на место и бесшумным ветерком исчезаю в ночи. – Почему ты не выполнила задачу? – спрашивает Учительница. Мои сестры стоят за ее спиной, два архата[7], охраняющих свою госпожу. – Он играл с ребенком, – отвечаю я. Цепляюсь за это объяснение, как за лиану, раскачивающуюся над пропастью. Она вздыхает: – В следующий раз тебе следует первым делом убить мальчика, чтобы не отвлекаться. Качаю головой. – Это обман. Он играет на твоем сочувствии. Все власть имущие – актеры, и их сердца – непроницаемые тени. – Может быть, – говорю я. – Однако он сдержал слово и был готов умереть от моей руки. Думаю, другие его слова тоже могут быть правдивы. – Откуда тебе знать, может, он столь же честолюбив, сколь и человек, которого хочет очернить? Откуда тебе знать, что он не проявляет доброту на службе будущему большему злу? – Никому не дано знать будущее, – отвечаю я. – Может, дом и прогнил, но я не желаю быть рукой, которая обрушит его на муравьев, ищущих озеро спокойствия. Она смотрит на меня.