– Нечем. – Он зевнул и потянулся. – Думаю, я начинаю кое в чем разбираться. Например, что несколько нитей, связанных вместе, прочнее одной. Как государство. – Ты что-нибудь ел? С тех пор, как стащил мое яблоко? Он покачал головой: – Не хочу. – А деньги на еду у тебя есть? Он улыбнулся: – У меня есть целый золотой безант. Могу купить ферму. – Не здесь. – Да, тут отличная пахотная земля. Там, откуда я пришел, можно купить целую долину. Я вздохнул. – Внутри есть хлеб и сыр, – сказал я. – И кусок грудинки. Это хоть ненадолго избавило меня от него, я закончил гибку и решил, что нужно отдохнуть. Слишком долго смотрел на раскаленный добела металл и почти ничего не видел, кроме меняющей цвет заготовки. Он вернулся с ломтем хлеба и всем моим сыром. По-хозяйски сказал: – Угощайся. Я не говорю с набитым ртом, это невежливо, поэтому сперва прожевал. – Так откуда ты? – Фин-Мохек. Слыхал о таком? – Это большой город. – Ну, точнее, десять миль от Фина. – Когда-то я был знаком с человеком оттуда. – В Ультрамаре? Я нахмурился: – Кто тебе это сказал? – Кто-то в деревне. Я кивнул: – Хорошее место – эта долина Мохек. – Если ты овца, пожалуй. И мы жили не в долине, а выше, у болот. Там только вереск и скалы. Я бывал в тех краях. – Значит, – сказал я, – ты покинул дом в поисках богатства. – Едва ли. – Он выплюнул что-то, вероятно, кусок шкурки с грудинки. О нее можно сломать зубы. – Я сразу вернусь туда, если для меня что-то еще осталось. А где ты был в Ультрамаре? Где именно? – Да в разных местах, – сказал я. – Если тебе так нравится Мохек, почему ты оттуда ушел? – Чтобы прийти сюда. Увидеться с тобой. Купить меч. – Определенно принужденная улыбка. – Зачем же еще? – Зачем тебе меч в холмах Мохек? – Я не собираюсь использовать его там. Эти слова вырвались у него стремительно, как выплескивается из кружки пиво, когда в пивной кто-нибудь толкнет вас под руку. Он набрал побольше воздуха и продолжил: – Во всяком случае не думаю, что буду. – Правда? Он кивнул: – Я убью им человека, который убил моего отца, но не думаю, что он живет где-то там. Я занялся этим делом случайно. Я сошел с корабля из Ультрамара; в пятидесяти ярдах от пристани стояла кузница. У меня в кармане лежали талер и пять медных стюверов, одежда, которую последние два года я носил под доспехами, и меч, который стоил двадцать золотых ангелов, но который я бы никогда, ни при каких обстоятельствах не продал. Я пошел в кузницу и предложил кузнецу талер за то, что он научит меня своему ремеслу. – Убирайся, – сказал он. Со мной так не говорят, поэтому я истратил талер на подержанную наковальню, несколько непригодных молотов, рашпиль, стуловые тиски и ведро и таскал все это – три центнера – с собой, пока не нашел за сыромятней полуразвалившийся сарай. Я предложил хозяину сыромятни три стювера в качестве арендной платы, на стювер купил груду ржавых напильников и два ячменных каравая и стал учиться, решив за год оставить того кузнеца без заказчиков. На самом деле мне понадобилось полгода. Если честно, я знал об этом ремесле немного больше, чем можно было бы подумать на основании предыдущих событий; дома я холодными утрами сидел в кузнице и смотрел, как работает наш кузнец, а учусь я быстро; к тому же в Ультрамаре выучиваешься самому разному, особенно чинить и совершенствовать оружие и доспехи, большая часть которых достается нам от врага, обычно с дырами. И когда пришло время выбирать свой профиль, мне предстоял выбор между мастером, кующим мечи, и мастером, кующим доспехи. Я бросил монету. Мне не повезло, и вот я здесь. Я говорил, что у меня есть свое водяное колесо? Я сам его построил и горжусь им. Я строил его, опираясь на то, что знал об одном колесе, которое видел (заметил, осмотрел, а потом сжег) в Ультрамаре. Оно с двенадцатифутовым желобом, а вода поступала из ручья, стекающего по крутому склону там, где холм начинает понижаться. Колесо приводит в действие мой точильный камень и хвостовой водяной молот, единственный хвостовой молот к северу от Воссина; его я тоже построил сам. Я многое умею делать. Ковать хвостовым молотом невозможно: нужно видеть, что ты делаешь, и чувствовать, как плывет металл. Во всяком случае, я этого не могу; я не совершенен. Но этот молот – идеален для придания формы законченному изделию, он принимает на себя все усилие, хотя приходится сосредоточиваться: необходимо легкое прикосновение. Головка этого молота весит полтонны. Я так поднаторел в обращении с ним, что могу разбить этим молотом скорлупу вареного яйца. Я изготовил также особую установку для проделывания желобков и профилирования лезвий. Если угодно, это жульничество; но я называю это точностью и совершенством. Благодаря хвостовому молоту и установке я делаю прямые, ровные, плоские, заостренные мечи, которые не сворачиваются штопором при закалке, ведь каждый удар молотом – точно такой же силы, как предыдущий, а установка не ошибается, что неизбежно, если работать на глаз. Будь я склонен верить в богов, я, вероятно, обожествил бы хвостовой молот, хотя сам его сделал. Причины. Во-первых, он гораздо сильнее меня и вообще любого человека и неутомим, а это и есть основные качества бога. Его грохот – голос бога, он заглушает все остальное, вы не услышите даже собственных мыслей. Во-вторых, он творец. Он создает вещи, превращает полоски и стержни сырья в распознаваемые предметы, предназначенные для чего-либо и наделенные собственной жизнью. В-третьих, и это самое важное, он наносит удары, неутомимо, подавляюще, бьет дважды за время, которое уходит у моего сердца на один удар. Он сокрушитель, а именно таковы боги, верно? Они бьют, и бьют, и продолжают бить, пока вы не примете нужную форму или не превратитесь в кровавую кашу. – И все? – спросил он. Я видел, что на него это не произвело впечатления. – Он не готов. Его еще нужно отшлифовать. Мой точильный камень высотой с меня – плоский круглый, как головка сыра, песчаник. Его вращает река, и это хорошо – сам я не сумел бы. Нужны великая осторожность, деликатнейшие прикосновения. Они съедают металл и нагревают его, так что стоит отвлечься на долю секунды, и вы отпустите сталь, а меч изогнется, словно полоска свинца. Но благодаря этому точильному станку я настоящий художник. Я закрываю нос и рот шарфом в три слоя, чтобы не задохнуться от пыли, и надеваю толстые перчатки – если коснуться камня, когда он вращается, он обдерет до кости, прежде чем успеешь отдернуть руку. Шлифуя, нужно следить за потоками белых и золотых искр. Они прожигают кожу, поджигают рубашку, но нельзя позволить таким мелочам отвлекать тебя. Все, что я делаю, требует сосредоточенности. Вероятно, именно поэтому я выбрал такую работу. Я – противник затейливой отделки. Я говорю: если тебе нужно зеркало, иди купи зеркало. Но у моих мечей такие острые лезвия, что ими можно бриться, а еще мои мечи должны сгибаться и упруго распрямляться. – Неужели это необходимо? – спросил он, когда я зажимал острие в тисках. – Нет, – сказал я и потянулся за разводным ключом. – Просто если ты его сломаешь, тебе придется все начать сначала, а я хочу поскорее закончить. – Лучший в мире, – напомнил я, и он неохотно кивнул. Для этой работы я использую особый инструмент. Этакую массивную вилку, которой можно малевать по стали орнаменты, если таково ваше представление о полезной и плодотворной жизни. Нужны все мои силы до последней капли (а я не слабак), чтобы провести испытание, способное загубить вещь, отнимавшую у меня жизнь и душу на протяжении последних десяти дней и ночей, испытание, которое клиент вряд ли оценит и от которого у меня все переворачивается внутри. Вы сгибаете клинок, пока его острие не коснется тисков, а потом осторожно отпускаете. Он выходит из тисков, и вы кладете его на идеально ровную, плоскую поверхность наковальни. Опускаетесь на колени и высматриваете тонкий волосок света между краем лезвия и наковальней. И, если находите, клинок отправляется на свалку. – Вот, – сказал я, – подойди и посмотри сам. Он опустился рядом со мной. – На что именно смотреть? – Ни на что. Этого здесь нет. В том все и дело. – Можно теперь встать? Идеально прямой; такой прямой, что даже свет не может протиснуться в щель. Мне ненавистны все шаги на пути к совершенству, усилия, и шум, и жара, и пыль, но, когда ты этого достиг, ты радуешься жизни как ребенок. Я прикрепил эфес, рукоять и навершие, согнул клинок в тисках и отрихтовал хвостовик, так что он теперь оканчивался аккуратной маленькой пуговкой. Потом достал меч из тисков и протянул парню рукоятью вперед. – Готово, – сказал я. – Все?