16. Хрупкость Октябрь. Олли стоял у своего шкафчика, меняя учебники и тетради с биологии на геометрию. Коридор был полон учениками, переходившими из одного класса в другой. Они натыкались на Оливера и толкали его, как обычно. Его захлестнуло черное чувство – не внутренняя, а внешняя волна эмоций. Она поднялась и обрушилась на него, и в этот самый момент что-то – нет, кто-то с силой толкнул его в спину. Оливер налетел на дверцу шкафчика, и некто, проходивший мимо, попытался захлопнуть ее. Все произошло очень быстро, и когда Оливер отпрянул назад и обернулся, смешки уже затихали. Оливер успел заметить две знакомые фигуры, смешавшиеся с толпой. Грэм Лайонз и Алекс Амати. Оба пульсировали черной энергией. Злобой и болью. У Лайонза два пальца все еще были в лангете. – Что с тобой? – спросил подошедший Калеб. Оливер заморгал, прогоняя слезы. – Я… все в порядке. – Все это ерунда, дружище. Не бери в голову. – Да… я… точно. – Ему потребовалась целая минута, чтобы справиться со своими чувствами, грозившими придавить его. Внезапно он почувствовал себя прискорбно хрупким. Оливер не хотел испытывать эти чувства. Сейчас было далеко не так плохо, как в тот день в его старой школе. Он больше не чувствовал себя совершенно одиноким. (И, по крайней мере, не обдулся.) Но почему-то Оливер по-прежнему чувствовал себя лишним. Усугубляло дело то, что его ненавидели такие люди, как Грэм Лайонз. Грэма Лайонза любили. Поэтому, раз Грэм его ненавидел, остальные, возможно, тоже ненавидели. Но Калеб, похоже, относился к нему хорошо. А это уже кое-что. – Да пошел он! – сказал Калеб. – Я рад, что он повредил палец. – Насколько серьезно? – Достаточно. Не знаю, сломана ли кость, но связки были в полной заднице, поэтому пришлось разрезать палец и, не знаю, сшить их, что ли… Это означает, что Грэм, скорее всего, не сможет тренироваться осенью, а если он не будет тренироваться осенью, ему, возможно, не дадут играть весной. Хотя… – Калеб пожал плечами. – Как знать. К таким чувакам общие правила неприменимы. – А почему он такой козел? – Не знаю. Его отец тоже порядочный козел, так что, может быть, сынок просто упал недалеко от козлиного дерева. – О. – Ага. Ладно, после школы у меня кое-какие дела – нужно будет посидеть со своим маленьким глупым двоюродным братом Регом. Но это всего на час. Разбежимся, а потом ты, может, где-нибудь через час прикатишь на велике ко мне домой? Поиграем в «Фортнайт» или в «Магию». – Если честно, в «Фортнайте» я не ахти. – Оливера тревожило обилие оружия в игре. – Но если хочешь, я могу помочь тебе сидеть с малышом. – Я спрашивал у своей тетки, и та просто панически боится «незнакомых подростков» рядом с братцем Регом. – Калеб понизил голос. – Особенно белых. Вы, белые, все до одного таскаете в школу оружие и все такое. Оливер понял, что это шутка, и постарался изобразить смех, однако слова Калеба сразили его наповал. Внутри у него раскрутился страх – возможно, в эту самую минуту убийца здесь, заходит в школу, пистолет у него за пазухой, и он начинает стрелять, мы все кричим, на стенах кровь, а на доске вышибленные мозги, – затем его мысли перескочили на насильников, серийных убийц и продажных полицейских, и… и… – Дружище, ты меня слушаешь? – спросил Калеб. – Ой. Да. – Олли с трудом сглотнул комок в горле. Жилка у него на шее трепетала, словно попавшая в паутину муха. – Да, я загляну к тебе, и все будет замечательно. Ладно, я… э… должен идти на урок. – И я тоже, дружище. Желаю тебе получить удовольствие от геометрии, пропади она пропадом! * * * Оливер катил на велосипеде по Черч-Вью-Лейн. Как выяснилось, Калеб жил примерно в пяти милях от него: дом его семьи находился к северу от парка Рэмбл-Рокс, а дом Грейвзов – к югу, поэтому от одного до другого можно было легко добраться на велосипеде. Олли и Калеб проводили вместе много времени. Иногда в компании со Стивеном, Чесси и Хиной, но по большей части просто вдвоем. Это помогало Оливеру не чувствовать себя таким одиноким. Таким хрупким. Времени было около шести вечера. Солнце заходило за деревья, пропихивая сквозь ветви на дорогу полосы света, в которых кружились пылинки. Было еще тепло – хотя к этому времени октябрь уже должен был хрустеть морозами, словно новенькая долларовая бумажка. Стояла высокая влажность, обеспечившая такой плотный туман, что Оливеру казалось, будто он катит сквозь овсянку. Изредка мимо проезжали машины. Движение здесь не было оживленным, но Оливер соблюдал осторожность. Оставляя Рэмбл-Рокс слева, мальчик моргнул, очищая глаза от пота. Вдоль дороги тянулись грифельно-серые и сине-черные валуны, благодаря которым парк и получил свое название[34]. За деревьями виднелись целые поля таких же валунов. Они были самыми разными – огромные и поменьше, бочковатые и плоские, подобные первобытным созданиям, застывшим с незапамятных времен. Послышался шум приближающейся машины – судя по низкому рокоту, внедорожника. Сбавив скорость, Оливер взял ближе к обочине, прямо к сточной канаве. Чтобы было проще разминуться. У него из мыслей не выходил сегодняшний день: он чувствовал себя хреново. Его не покидала тревога. Постоянная. Чужая боль обжигала Оливера. Не давала ему дышать – словно это была его собственная боль, переполнявшая, сбивавшая с ног. (Сейчас Оливер ощущал вибрацию нагоняющего его внедорожника своим копчиком, локтями, зубами. Рев дизеля становился громче.) А доктор Нахид хотела, чтобы он себя так чувствовал, чтобы был полон сострадания – возможно, это и к лучшему, поскольку, как выразилась психотерапевт. «в нашем мире не хватает сострадания, Оливер». Но он сам этого не хотел. Не хотел чувствовать того, что чувствовал о других людях. Даже таких, как Грэм Лайонз. Оливер гадал, почему Грэм стал таким. Быть может, не вынес бремени славы звезды бейсбола? Может, у него нет прочного фундамента знаний, на который можно опереться, поэтому для него спорт – это все. А может, его отец и вправду козел, а эго Грэма подобно воздушному шарику – раздутому, но внутри совершенно пустому. И Оливер чувствовал себя виновным – по-настоящему виновным в том, что Грэм повредил палец и… Внедорожник, громыхая словно землетрясение, поравнялся с Оливером. Мальчик успел увидеть что-то красное, мелькнувшую тень – что-то устремилось к нему, и он лишь потом сообразил, что это рука. Рука с силой толкнула его в локоть. Не успев понять, что происходит, Оливер резко дернул руль вправо, сам не желая того, и переднее колесо велосипеда провалилось в канаву. Оливер вскрикнул, теряя управление… Колесо погнулось… Окружающий мир перевернулся вверх ногами… И Оливер со всего размаха свалился в канаву. Чавкнула грязная жижа, забиваясь ему в рот. Моргая и откашливаясь, Оливер неловко попытался встать и ощутил под лопаткой острую боль, будто там провернули отвертку. Ему удалось кое-как подняться на ноги. Он промок насквозь. Позади валялся искореженный велосипед. Переднее колесо согнулось пополам, словно выброшенная пицца. Цепь слетела со звездочки. – Черт! – пробормотал Оливер, чувствуя во рту затхлый привкус воды из канавы. Он сплюнул, отчаянно стараясь совладать с рвотными позывами. Вытер подбородок. Обернувшись, увидел, что красный внедорожник остановился ярдах в пятидесяти впереди. Двигатель продолжал работать. На заднем стекле красовалась наклейка с американским флагом. Оливер стоял в канаве. Его грудь вздымалась и опускалась. «Кто это сделал? – гадал он. – Это произошло случайно?» Или было сделано умышленно? «Мне нужно бежать?» Двигатель тарахтел на холостых оборотах. Пых-пых-пых. Открылась правая дверь. Затем левая. Из-за руля выбрался Алекс Амати. Из другой двери вылез Грэм Лайонз. Боль в обоих была черной – казалось, она перемещается между ними, подобно жидкому мраку, перетекающему от одного к другому и обратно. Оливер рассеянно отметил, что ничего подобного до сих пор не видел. Мальчик не знал, как ему быть. Он был взбешен тем, как с ним поступили, – теперь у него не было никаких сомнений в том, что это произошло неслучайно. Но также ему было страшно. Оливер никогда не был крутым драчуном. В этом не было необходимости. «Уноси ноги! – подумал он. – Разворачивайся и беги!» Но велосипед… отец его убьет, если он просто бросит велосипед на дороге. Выбравшись из канавы, Оливер встал на обочине. – Вы меня едва не убили! – крикнул он. Голос у него надломился, словно он находился в стадии полового возмужания. Стыд красными бутонами вспыхнул на щеках. Алекс и Грэм приближались. – Я мог бы покалечиться… – «Возможно, это впереди». У Алекса на лице застыла жестокая ухмылка. Грэм, напротив, оставался совершенно серьезен. – Покалечиться? – повторил он, широко разводя руки, словно требуя от Оливера признать его главенствующую роль в этом мире. Поднял забинтованную кисть. – Это ты меня искалечил, козел! Меня отстранили от осенних игр. Посадили на скамейку запасных! – Последние четыре слова были произнесены с такими едва сдерживаемыми болью и яростью, что Оливер снова проникся к нему жалостью – и тотчас же выругал себя за это. Он почувствовал себя слабым, глупым и доверчивым. И даже несмотря на все это, Оливер сказал: – Я сожалею, что так получилось. Извини! – Он поднял руки, прося прощения. – Но… но ведь это ты подошел к нашему столу и… – Сейчас мы отымеем тебя по полной, придурок! – процедил Алекс. Его руки, сжавшись в кулаки, висели по бокам подобно кувалдам. Он был переполнен яростью: сердце пульсировало огнем и черной кровью. И тут Оливер понял. Бежать. Развернувшись, он рванул вперед. И сразу же ощутил новую боль в левой лодыжке, подобную лопнувшей гитарной струне, – наверное, она была обусловлена падением и вот запоздало проявила себя. Вскрикнув, Оливер продолжал бежать – бежать, бежать, бежать… За спиной зазвучали тяжелые шаги по асфальту.