Оливер оставался ждать, когда он вернется из темноты с очередной находкой: шахтерской каской, похожей на рыцарский шлем, пустыми банками из-под взрывных зарядов, никелированным ведерком, смятым до неузнаваемости, чем-то похожим на наручные часы, однако Элай объяснил, что это какой-то «анемометр», устройство для обнаружения сквозняков и передвижений газов в шахте. (На что Оливер сказал: «Мы можем воспользоваться им, чтобы отыскать выход. Обнаружим сквозняк, и, может быть, он выведет нас наружу». А Элай ответил: «Очень умно – а ты толковый парень, Оливер», но затем он добавил, что анемометр сломан, и опять ушел, скрывшись в темноте.) Но через какое-то время Оливер стал ходить следом за Элаем, ориентируясь по огоньку лампы, когда та была зажжена, а в других случаях просто следуя за звуком удаляющихся шагов. Он постоянно терял своего странного спутника и блуждал по тоннелям во мраке, разговаривая сам с собой, уверенный в том, что больше никогда не увидит Элая. Оливер часто терял Элая. Но тот каким-то образом неизменно его находил. * * * Оливер снова спал. Он заснул, гадая, как долго пробыл под землей: казалось, что прошло уже несколько недель, однако такое же невозможно? Он ничего не ел. Несколько недель без еды – и он умер бы, так ведь? Так что, наверное, несколько дней. А может, даже всего один день. Оливер просто не знал. Похоже, у Элая не было часов. Всякий раз, когда Оливер спрашивал у него насчет телефона, тот резко отвечал: «Под землей телефон не работает» или «Аккумулятор сдох, прекрати спрашивать одно и то же». Оливер ослаб. Его охватило оцепенение. Даже боль замедлилась, превратившись из яркого шока в тупую отдаленную пульсацию. Словно она мучила кого-то другого, словно жила в чьем-то чужом теле. В какой-то момент Оливер услышал странные звуки передвижения. Не быстрого, по крайней мере, вначале: мягкое такатак по камню, как бегает краб. Звуки доносились откуда-то справа, из глубины тоннеля. Затем медленные движения ускорились, частый топоток приблизился – такатакатакатак. Отпрянув, Оливер напрягся, гадая, что за жуткая тварь обитает здесь, какое сумасшедшее чудовище, какое слепое существо, учуявшее запах его пота, крови или мочи, оставленной в левом повороте тоннеля, явилось за ним. И тут снова ожила карбидная лампа. Это был Элай. Элай, а не какое-то членистоногое чудовище; он просто сидел на корточках в дрожащем свете лампы. Обнаженные в улыбке зубы светились нездоровым желтым светом, словно кожа больного, страдающего печенью. – Я размышлял над тем, что ты мне сказал, – сказал Элай. – Хорошо, – негромко промолвил Оливер, не зная, как это понимать, неуверенный в том, что он вообще сказал Элаю что-либо заслуживающее размышления. – Ты дико ненавидишь своего отца. – Ч… что? – Отца. Если честно, он на самом деле сущее чудовище. Что он с тобой вытворяет! И с твоей матерью! Не пойми меня превратно: насилие – это всегда плохо, Оливер, однако есть большая разница между тем, чтобы изредка обзывать своего ребенка дурным словом или, может быть, отвешивать ему затрещину или шлепать по заду, и тем, что вытворяет твой отец с тобой и матерью. Взять хотя бы тот случай, когда ты сломал микроволновку, случайно поставив в нее тарелку супа вместе с ложкой. Отец наказал не тебя – он выместил всю свою злость на матери. Сделал больно ей, чтобы сделать больно тебе. Сломал ей пару ребер, так? Точно так же, как и ты сейчас сломал свои нежные тонкие ребра. Оливер вздрогнул. Неужели он рассказал Элаю все это? Когда? Быть может, когда находился в забытьи, когда разговаривал во сне… – А сколько времени ты пролежал в больнице, после того как он пинком столкнул тебя с лестницы? – продолжал Элай. – Тебе тогда было – сколько? Семь. Уму непостижимо. Ты маленький ребенок, а родной отец… просто лягает тебя в живот, и ты кувыркаешься по старым деревянным ступеням! Разумеется, множество синяков и несколько ссадин, но ты еще сломал ногу, словно рукоять метлы – хрусть! И поскольку отец был зол на мать, на шлюху – прости, это его слово, не мое, – он заставил тебя заплатить за ее прегрешения. Опять же, его слова! Я не верю в грех, Оливер, совсем не верю. Грех – выдуманное понятие. Некое… некая вина перед богом или богами? Что-то такое, что ставит под угрозу наши отношения с этим долбаным ублюдком небесным отцом, изложившим правила, по которым мы должны жить? – Я… я не хочу об этом! – И я не хочу, Оливер, но… Вот мы с тобой. Ты и я. Под землей, в темноте, беседуем, как два закадычных друга. Два закадычных друга, у которых отцы плохие. – Элай положил обе руки Оливеру на колени, с силой прижимая его к земле. – Совершенно верно. У меня также был просто ужасный отец. Регулярно выбивал мне сопли. Ты знаешь, в чем было дело? Я постепенно до этого дошел. Вначале, когда ты еще совсем маленький, тебе нравится все то, что нравится отцу: футбол, рыбалка или ковыряние в машине. Но затем, когда становишься постарше, ты уже сам превращаешься в личность, понимаешь? Ты увлекаешься тем, что нравится тебе. Я любил книги и компьютеры. И историю. А этот троглодит не любил книг, терпеть их не мог; о господи, как он однажды отлупил меня книгой «Наша вселенная» издательства «Тайм лайф» – по-моему, в моей жизни не было более жестоких побоев, и дело не в том, что в другие разы было не так больно – нет, совсем нет, – но отец сделал больно не только мне, но и книге, просто вырвал ее из переплета! Страницы были разбросаны повсюду. Отец ее сжег. Можешь в это поверить? Сжег книгу! И сделал он это потому, что я вырос не таким, как он, и когда он смотрел на то, кем я стал, приходил в бешенство. Вместо того чтобы видеть во мне предмет гордости, отец проникался жаждой отомстить. Как будто я… вырвался из его власти. Я выучился тому, чему он не выучился за всю жизнь, вырвался из его рамок, и как же люто отец меня за это возненавидел! Как чудовище я стал лучше, чем он, и я, ох-хох, сделал то, что должен был сделать, мальчик мой, о да, сделал, что должен был! Оливер не хотел спрашивать и в то же время хотел. Любопытство глодало его мозговой ствол подобно голодному зверю. – Ч… что вы сделали? – Ушел из дома, Оливер. Зажил своей жизнью. – А… Презрительно фыркнув, Элай расхохотался. – Шутка. Я убил долбаного ублюдка, Оливер. Вонзил ему в живот кухонный нож, пока он спал, а когда он дернулся, чтобы сесть, я поводил лезвием из стороны в сторону, вскрыв его, словно мешок с рыбой. Кишки вывалились наружу, и он заметался по комнате, путаясь в своем в буквальном смысле заполненном дерьмом нутре, а потом поскользнулся и упал на комод в углу. Угол старого комода воткнулся ему в лоб, и он даже не упал на пол, нет! Тело так и осталось стоять наискосок, опираясь о комод; он обосрался и умер. Люди обсираются перед смертью, Оливер. Потому что наконец обретают успокоение. И могут расслабиться впервые в своей проклятой жизни. Элай снова расхохотался. Громко, трясясь всем телом. – Пожалуйста, оставьте меня! – проскулил Оливер. – Тебе тоже нужно было прикончить старика, – сказал Элай, сияя зубами, сверкая глазами. – У тебя еще будет шанс, если мы когда-нибудь выберемся отсюда. Но это еще нужно выяснить, правильно? Он задул пламя, погружая их обоих в темноту. – Нет! – крикнул Оливер. Но было уже слишком поздно. Элай скрылся, и Оливер опять услышал суетящийся бег краба, стучащего конечностями по твердой земле – такатакатак. * * * Вернувшись через какое-то время, Элай выложил новый хлам, найденный в шахте. По большей части просто ошметки металла – заклепки, куски жести – и полусгнившие расщепленные доски. Затем загасил лампу и снова скрылся. Из последнего похода он принес кое-что новое: кирку на короткой рукоятке. Такую, какую можно держать одной рукой, откалывая породу. * * * «Мне так хочется есть!» Оливеру казалось, будто его тело пожирает само себя. Будто внутри та мерзкая тварь из фильма «Месть джедая»[88] – влажная пасть и длинные щупальца, – она поселилась в нем, медленно поедая изнутри. Элай был где-то поблизости. Оливер чувствовал его присутствие в темноте. Элай беспорядочно метался по тоннелям. А Олли больше не мог двигаться. Слишком обессилел. Ему хотелось умереть. – Я совершил ошибку, Оливер, – вдруг послышался шепот Элая, в котором прозвучали сдерживаемые слезы. – Мы в ловушке. И все из-за моего любопытства, моего стремления узнать больше. Ошибка, просчет. Эксперимент. Несчастный случай. Но на самом деле несчастные случаи никогда не случайны, правда же? Нет, нет-нет, нет, никогда. – Мы можем идти, – сказал Оливер, хрипло, с трудом выталкивая слова из жесткого, пересохшего горла. Они прозвучали скорее как ветер, чем как членораздельные звуки. Но Элай продолжал: – Мне… мне кажется… кажется, будто я уже бывал здесь, будто мы уже бывали здесь раньше, ты и я, в этом самом месте, в этой кромешной тьме. Полный поворот. Знаешь, Оливер, есть циклическое представление о мире: обращение одних и тех же эпох, одна следом за другой, одна за другой. На человеческом уровне есть… ну, перевоплощения: человек живет, умирает, возвращается обратно. Но на космическом уровне все то же самое: эпоха проходит, колесо поворачивается, и все начинает ломаться. Долбаная машинерия начинает разваливаться на хрен, Оливер, просто трясется, рассыпаясь, и только после этого может начаться новая эпоха. Вот как обстоит дело. Вот как двигаться дальше. Но двигаться дальше нельзя до тех пор, пока не завершится цикл. Если действительно хочешь что-то исправить, Оливер, сперва нужно это сломать. Нельзя починить вздыбившийся пол. Его нужно разобрать. Напрочь. Дом одряхлел, сдался термитам и плесени – нужно пригнать кран с шаровым тараном и – бах, бабах, разнести дом к черту до самого основания, а затем построить на его месте новый, лучше. – Вот почему вы убили своего отца? – едва слышно спросил Оливер. Похоже, тут Элай задумался. Наконец, словно признав правду в словах Оливера, он сказал чуть ли не радостно: – Пожалуй, да, Оливер. Пожалуй. – Я хочу выбраться отсюда. Если все это произошло раньше, быть может, мы сейчас сможем сделать все как нужно и выбраться. Вы же говорили, что знаете дорогу. – Я действительно знаю дорогу, – усмехнулся Элай. – Возможно, и ты тоже ее знаешь. Ты не задумывался, Оливер, позволит ли тебе смерть бежать от всего этого? Начать сначала? Даст ли она тебе второй шанс? Если ты умрешь, выберешься ли из шахты? Оливер подумал, но не осмелился сказать вслух: «Нет, если умру я. Но, может быть, выберусь, если умрешь ты». * * * Аромат теплого приготовленного мяса прокрался Оливеру в ноздри, пробуждая его ото сна. Аромат тушеной говядины – сочной, соленой, пачкающей пальцы жиром, когда отрываешь нежную мякоть… – Я нашел еду, – сказал Элай. – Где? – спросил Оливер, потому что это было невозможно. – Просто ешь. Я все объясню. И теперь аппетитно пахло прямо у Оливера под носом. Он уселся как мог прямо, превозмогая усталость и боль, и почувствовал поднимающийся к лицу теплый пар. Элай предложил откусить кусок, и так Оливер и сделал: наклонившись, он открыл рот, и его зубы и язык нащупали жареное мясо, отчего по всему его телу разлилась бесконечная радость. Мясо оказалось мягким и нежным. На вкус это была скорее свинина, а не говядина, несмотря на запах, но это не имело значения. Мясо наполняло Оливеру живот, придавая силы и надежду, и он вжался в него лицом так крепко, точно это были любящие руки бабушки. «Мальчик мой хороший, – говорила она, – кушай, кушай…» Карбидная лампа внезапно снова ожила. Внизу, на коленях Оливера, была кровь. Очень много крови. Она струилась у него по рукам. Капала с подбородка. Мясо на коленях оказалось ногой, человеческой ногой с оторванным куском («это я откусил, о нет!»), с обнажившейся влажной красной мякотью. Кровь не била струей, а вытекала лениво, словно вода из осторожно сжимаемой губки. Рядом сидел Элай, выставив одну ногу; вторая отсутствовала до самого бедра. В руке он держал ржавую пилу с погнутыми зубьями. – Я нашел пилу, Оливер, посмотри! – хихикнув, сказал Элай. – Я нашел пилу! Свет погас, и в этот момент Оливера вырвало. * * *